|
|
<<< ΛΛΛ >>>
323
Во франции, как впоследствии и в России, были исследователи склонные объяснять возникновение всех проблем спецификой национального и даже расового менталитета, обрекающего на отсталость: «...прогрессируя гораздо медленнее своих соперников,— писал Г. Лебон,— латинские народы постепенно будут вытеснены ими. Признаки этой отсталости
наблюдаются у всех латинских народов; это доказывает, что здесь имеет место расовое явление». И дальше этот автор кон
кретизирует свою позицию: «Свободная конкуренция, добровольные товарищества, личная инициатива — понятия, недоступные для нашего национального ума. Постоянный его идеал получение жалованья под защитой начальства» [111,с. 289, 448].
Подобным образом, кстати, судили о своей стране и многие россияне. Но развитие мировой экономики после Второй мировой войны не подтвердило жесткую оценку, сделанную Лебоном. Франция динамично развивалась и даже обогнала по размеру ВВП на душу населения своих исконных соперников — Великобританию и Нидерланды [167, с. 197—198]. Говорить о том, что существуют какие-то специфически латинские черты, обрекающие народы на постоянную отсталость, сегодня невозможно. Правильнее было бы выделить определенные характеристики модернизационного процесса (как ментальные, так и инструментальные), действие которых определяет темпы осуществления перемен и, соответственно, темпы экономического роста.
324
Скорее всего, французский феномен сформировался под воздействием некоторых ментальных факторов, не связанных с конкретным характером преобразований. В частности как показал М. Вебер, дух капитализма особенно активно формировался там, где доминировал протестантизм [25]. Католическая Франция в этом смысле была страной сравнительно пассивной, не динамичной. Бесспорно, сыграли свою роль и этатистские, дирижистские традиции, которые не могли быть полностью изжиты даже за столетие стабильного рыночного развития.
Важно подчеркнуть, что в свете данного подхода черты отсталости являются отнюдь не вечной характеристикой французской экономики, а лишь элементами перехода. Эти черты долго тормозят развитие, но потом все же уступают место тому новому, что формируется в рамках модернизированной экономики.
Пожалуй, наиболее развернутую характеристику специфики французской экономики, сформировавшейся к исходу модернизационного периода, дал Д. Ландес, отметивший три основных ее черты.
Во-первых, типичный французский бизнесмен — это мелкий предприниматель, действующий либо самостоятельно, либо всего лишь с одним партнером. Кредитная сфера, несмотря на те новшества, которые были внесены братьями Перейра, не сильно отличается в этом смысле от производства, осуществляющегося в реальном секторе экономики. Деньги находятся в руках малых банков или даже отдельных частных кредиторов, большинство из которых ограничивает клиентелу узким кругом доверенных лиц и родственников, не стремясь рисковать своими активами в недостаточно хорошо известных им сферах деятельности. Несмотря на все изменения, делает вывод Д. Ландес, обзор французского бизнеса в 1870 г. отчетливо показывает, что концентраци экономической мощи все еще остается исключением из правил и характерна в основном для транспортной сферы [418 с. 398-399].
Во-вторых, французский бизнесмен так и остался по своему характеру весьма консервативным. В нем часто не было
325
склонности к риску. Он не хотел пробовать новое и неизвестное.Несмотря на высокую норму амортизации, во Франции очень медленно шло обновление оборудования. «Средний , французский бизнесмен желал до последнего оставаться с той машиной, с которой он начинал» [418, с. 400]. Даже в тех сферах экономики, где формировались акционерные общества аккумулируемые посредством централизации капитала, крупные денежные суммы не использовались для того, чтобы дать дорогу новым средствам производства. Отсутствие рискового капитала в значительной степени объясняло тот факт, что во Франции часто терпели неудачу изобретатели [418, с. 402].
В-третьих, характерной чертой французских бизнесменов являлось их стремление к независимости. В значительной степени рост с 1815 по 1870 г. финансировался за счет собственных средств предприятий и денег ближайших друзей бизнесмена, а также его родственников [418, с. 400]. Недоверие реального сектора к кредитной сфере органично дополняло недоверие банков к бизнесу.
У мелкого семейного французского предприятия сложилась даже своеобразная «психология», в соответствии с которой фирма являлась не столько организацией для производства товаров, сколько инструментом для поддержания семьи и расширения занимаемых ею позиций. Порой разрабатывались специальные правила для того, чтобы каждый из партнеров фирмы мог пристроить в нее на приличную должность своих детей и родственников вне зависимости от того, насколько они способны выполнять свои профессиональные обязанности [418, с. 403].
Д. Ландес также указывал, что французский бизнесмен долгое время продолжал смотреть на государство, как на отца, который обязан о нем заботиться. «Не существует разницы,- отмечал он,— между требованием мелких производителей из Бельвиля, чтобы государство приобрело 12 сделанных ими инвалидных кресел для различных местных больниц ,и петицией трех крупнейших металлургических фирм, настаивавших в 1848 г. на том, чтобы правительство приостаноаило банкротство парижско-лионской железной дороги и
326
выделило деньги на закупку у них очередной партии рельсов»[418, с. 401].
Сохранялись в известной мере и традиции, сложившиеся при старом режиме, согласно которым талантливые люди с презрением относились к бизнесу и искали себе принципиально иные занятия даже в том случае, когда сами были детьми бизнесменов. Владение землей теперь уже не могло стать целью жизни, но зато интеллектуалы шли в медицину, юриспруденцию, на государственную службу, предпочитая делать «карьеру чести», а не заниматься «торгашеством» [418 с. 406].
Таким образом, во Франции даже после завершения периода модернизации приходилось еще долго преодолевать менталитет, ориентирующий людей на образ жизни, не слишком благоприятствующий экономическому росту. Однако историки выделяют и причины медленного роста, имеющие не ментальный, а инструментальный характер.
Один из распространенных подходов такого рода состоит в следующем. Отмечается, что французские промышленники в отличие от британских не испытывали трудностей с наймом рабочей силы, а потому ориентировались на производство изделий, требующих ручной обработки. Подъем базовых отраслей тяжелой индустрии был, таким образом, на континенте отсрочен в пользу обрабатывающей промышленности, выпускающей готовую к потреблению продукцию. Только с течением времени Франция стала уделять достаточное внимание развитию механизации производственного процесса [70, с. 29].
Утверждение, что во Франции не было проблем с наймом рабочей силы, весьма спорно. Но даже если бы эта схема верно описывала различия во французской и британской экономиках, вряд ли подобным образом можно объяснить, скажем, отставание Франции от Германии и США в ту эпоху, когда необходимость механизации уже не вызывала сомнений. Наличие дешевой рабочей силы, по мнению других авторов, никак не могло быть главным отличительным фактором модернизационного процесса во Франции (см. ниже). Имелись другие более важные особенности.
327
Специфику французской хозяйственной системы очень хорошо выразил Ф. Бродель, который один из томов своего бального, так и оставшегося незаконченным труда «Что такое франция?» назвал «Крестьянская экономика». «Все паны Европы пережили многовековой период "крестьянской экономики"... Франция выходила из этого периода медленнее, чем другие страны» [ 19, с. 8].
Корни экономической драмы восходят к временам Робеспьера, дух которого еще много десятилетий после казни на гильотине беспокоил французскую экономику. Якобинцы совершили благородный шаг, отдав землю народу без выкупа. Тем самым «революционное законодательство изменило формирующуюся у французского крестьянства тенденцию к росту индивидуализма,— пишет Ф. Карон.— Оно стимулировало средний класс искать свои выгоды в земледелии и сохраняло высокую численность безземельного сельскохозяйственного населения с его коллективными началами» [303, с. 37].
В других странах ситуация, как правило, была иной. «Контраст между Англией и Францией просто бьет в глаза,— констатировал Т. Кэмп.— Исчезновение крестьянства должно быть отмечено в качестве важнейшего фактора экономического роста в первой стране, тогда как выживание и консолидация крестьянства в ходе революции 1789 г. может считаться фактором, тормозившим развитие во второй» [398, с. 31].
Ему буквально вторит Э. Хобсбаум: «Капиталистическая часть французской экономики являлась надстройкой, воздвигнутой над неподвижным фундаментом крестьянства и мелкой буржуазии... стандартно дешевые товары, способствовавшие успешному бизнесу прогрессивных промышленников во всех странах, во Франции не имели достаточно широкого и большого рынка. Было накоплено достаточно капитала, но зачем было вкладывать в промышленность своей страны... Франция помогала экономическому росту других стран» [224, с. 247].Камерон подробно раскрыл механизм, посредством которого решения, принятые в ходе французской революции, оказали негативное воздействие на развитие экономики.
328
«Крестьянская проблема,— отмечал он,— имела свои истоки в революции 1789 г. За сто лет, прошедших после революции, число земледельческих хозяйств удвоилось, и это при том, что аграрное население оставалось по численности неизменным, а население в целом увеличилось на 50%. Крестьянская собственность мешала укрупнению хозяйств и препятствовала внедрению новой техники» [299, с. 438](1).
Действительно, разложение крестьянства является важнейшим условием развития рыночной экономики, поскольку, с одной стороны, создает спрос на товары промышленности, а с другой — образует большое число работников, конкурирующих друг с другом за право занять рабочее место и понижающих тем самым уровень заработной платы, в результате издержки производства становятся сравнительно низкими. Но во Франции рынок формировался очень медленно, поскольку, как отмечал Р. Камерон, «...большая доля крестьян, живущих вдали от городских соблазнов, вынашивала мысль лишь о том, как бы прикупить еще земли» [299, с. 433]. У этих крестьян формировалось стремление сберегать, но не потреблять. Похожим образом оценивает состояние дел и Ф. Бродель: «Известная часть Франции почти до наших дней упорно старалась жить только своими собственными ресурсами» [19, с. 260].
Но там, где рынок формируется замедленными темпами, свободный капитал не задерживается. Он предпочитает
(1). Точке зрения, представленной процитированными авторами, противостоит позиция, весьма характерная для нашей отечественной науки недавнего прошлого. Так, например, А. Манфред — один из классиков советской историографии — полагал, что «с революционной смелостью и твердостью они (якобинцы.— Авт.) выкорчевали корни феодализма в сельском хозяйстве и расчистили почву для капиталистического развития» [120, с. 147]. Если с первой половиной фразы можно согласиться, то тезис о расчистке почвы для капитализма, скорее, отражает идеологические установки советских времен, нежели представляет собой результат конкретного анализа хозяйственных процессов, проходивших в постреволюционный период.
329
мигрировать в страны с более подходящими условиями для экономического роста. Это выявилось, в частности, уже тогда когда и братья Перейра, и Ротшильд стали вкладывать собранные во Франции капиталы по всей Европе. Вслед за капиталом двигались за рубеж квалифицированные работники и менеджеры. В то же время значительная часть свободных капиталов, не находящих себе применения в экономике, направлялась на удовлетворение государственного спроса. Примерно четверть всех французских сбережений в период с 1850 по 1914 г. была вложена в бумаги центральных и местных властей [299, с. 434-435].
Специфика французского капитализма находила свое отражение и в состоянии рынка труда. С одной стороны, в промышленности зарплата была выше, чем у соседних стран, но промышленники все равно испытывали нехватку рабочей силы. Итальянцы, бельгийцы, в меньшей степени немцы, швейцарцы, жители стран Восточной Европы приезжали на работу во Францию. С другой же стороны, в перенаселенной аграрной сфере зарплата оказывалась значительно ниже, чем в промышленности, поскольку крестьяне не могли прокормиться со своих крохотных клочков земли и вынуждены были подрабатывать у соседей [299, с. 435].
Современники отмечали, что несмотря на бурное развит тие рыночного хозяйства, характерное для середины XIX в.,-значительная часть Франции оставалась совершенно незатронутой никакими преобразованиями. Настолько незатронутой и настолько не связанной с модернизированной частью общества, что можно было говорить чуть ли не о двух различных народах, проживающих в одной стране. Как отмечал А. Бланки: «На одной и той же земле живут два различных народа - городской и деревенский), живут настолько разной жизнью, что друг для друга они словно чужеземцы, хотя их и связывают как никогда прочные узы политической централизации»(Цит.по: [19, с. 193]).
Яркая картина нищеты, царившей во французской деревне середины XIX века,— картина господства натурального хозяйства и изоляции дана Е. Вебером [533, с. 2-22, 41-49]. Данные реальном удручающем состоянии, в котором находилось
330
огромное число «немодернизированных» французов, служат важным дополнением к тем картинам нищеты, которые со времен известной работы Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии» было модно рисовать, дабы показать ужасы жизни модернизированного города. Вряд ли есть основания утверждать, как порой это делают некоторые исследователи, что французская модернизация, основанная на справедливом разделе земли, была более гуманной, нежели модернизация английская.
Фактически можно говорить о том, что, несмотря на общую завершенность экономической модернизации и успехи становления крупных городов, во французской деревне формирования таких важных элементов современного общества, как гражданская культура, социальная и территориальная мобильность, к 70-м гг. XIX века так и не произошло. Этот процесс в полной мере развернулся уже на последующих этапах развития страны.
Существование многочисленного крестьянства, сидящего на маленьких клочках земли, было препятствием и для развития самого сельского хозяйства. «Все большая раздробленность крестьянских наделов в XIX веке продлевала жизнь ручной обработке земли,— отмечал Ф. Бродель.— Малюсенький клочок земли можно было обработать только лопатой и киркой. Следовательно, никого особо не удивит, что ручной труд в XIX веке не только сохранился... но еще и распространился в областях интенсивного земледелия, где ему, казалось бы, не место,— в Эльзасе, в Лимани...» Результатом использования отсталых методов земледелия стала низкая эффективность сельского хозяйства. В частности, во второй половине 80-х гг. XIX в. средняя урожайность во Франции была не выше 11,8 центнера с гектара, тогда как в Германии — 15 центнеров, в Бельгии — 18, а в Дании — 25 центнеров [19, с. 35, 173].
Исследование развития французского сельского хозяйства в эпоху Реставрации показало, что высокоинтенсивные фермы, основанные на прогрессивных формах организации производства, возникали лишь в отдельных регионах страны — там, где был стабильный и емкий рынок аграрной про-
331
дукции. В первую очередь, такого рода рынок формировался вокруг Парижа, а также, как это ни парадоксально, в северных приграничных районах. Города Фландрии, а также юго-восточная Англия могли обеспечить спрос на продукцию не только отечественного, но и французского сельского хозяйства. Напротив, города французской глубинки не способны были создать необходимый для развития аграрного сектора рынок.
На северо-западе страны, а также в Нормандии производительность труда в сфере производства кормов была примерно в четыре раза выше, чем на юго-востоке Франции. Средний вес северных быков и коров примерно на четверть превышал вес их южных собратьев. Объяснялось это общее отсталое состояние сельского хозяйства с редкими, единичными передовыми регионами тем, что «в обществе, состоящем из бедных крестьян, живущих натуральным хозяйством, слишком медленно формировались местные рынки сельскохозяйственной продукции, а кроме того, не было никакой потребности в механизации ферм при наличии изобилия дешевой рабочей силы» [363, с. 321-324].
«Старинная крестьянская Франция не менялась до 1914 г., а может быть, до 1945-го»,— сделал вывод Ф. Бродель [19, с. 421]. Скорее всего, это весьма справедливое замечание, хотя оно и несет в себе некоторое упрощение. Во всяком случае, французская промышленность по объему производства обогнала сельское хозяйство только в 1875 г., а городское население во Франции превысило сельское еще позже (причем значительно) — только в 1931 г. Но практически вплоть до окончания Второй мировой войны страна еще тащила на себе наследие якобинской земельной реформы, сохранившей мощное, жизнеспособное, хотя экономически и не эффективное крестьянство.Во многих соседних государствах сельские жители давно уже составляли явное меньшинство населения, а во Франции поземельный аграрный сектор продолжал занимать важное место в структуре экономики. Лишь в 50-х гг. XX века, т.е. более чем через полтора столетия после первых революционных бурь темпы роста французской экономики резко возросли и
332
сельское хозяйство наконец-то уступило место другим отраслям по всем важнейшим параметрам.
В научной литературе существуют и другие объяснения французского феномена отсталости. Например, Ле-Бре высказывал мнение о том, что в XIX в. правительство было настолько озабочено становящимся все более очевидным хозяйственным и культурным неравенством между северной и южной частями страны, что необходимость ускорения экономического развития отступала перед политической потребностью обеспечения национального единства. Крупные государственные инвестиции, финансируемые, естественно, за счет богатого севера, шли на развитие юга. Создавалась единая для всей страны система обучения, проектировались идущие на юг железнодорожные линии, создание которых не вызывалось экономической необходимостью. «Этим в основном и объясняется отстающее положение Франции в Европе по показателю индустриального роста в 1860-1914 гг.» (цит. по: [19, с. 300]).
Думается, все же не стоит выводить на передний план этот именно фактор при объяснении особенностей экономического развития Франции (хотя, скажем, для Австро-Венгрии противоречия между отдельными частями страны были поистине роковыми). Структурные проблемы во Франции оказались более серьезными, чем региональные. Однако тот факт, что неэффективное государственное регулирование экономики на деле осталось важнейшей французской чертой, несмотря на кратковременное увлечение либерализмом, не стоит недооценивать.
Дорого обошлись стране ее дирижистские традиции. Дорого обошлись и яркие социальные преобразования конца XVIII столетия, до сих пор вызывающие у многих людей беспредельное восхищение. Мучительно долго преодолевала Франция последствия тех действий, с помощью которых она хотела осуществить свой особый рывок к «светлому будушему». Но все же рынок оказался сильнее всех преград, воздвигнутых на его пути. Еще в 1869 году в каждом немецком доме читали и верили в то, что превыше всего свобода, а потом уже нация... Но слово «свобода» потеряло смысл для немецких голов; они либо отреклись от нее, либо обратили в нечто ей прямо противоположное. Стали говорить: добровольное рабство и есть свобода. Была создана нелепая система абсолютного милитаризма, немыслимая в какой-либо другой из стран современной Европы... Мы могли бы идти в первых рядах прогрессивного человечества, а получилось так, что мы в течение сорока лет тормозили его развитие и в конечном итоге ввергли мир в хаос. Основой новой империи было подражание, невежество, подавление всего передового: в ней не зародилось ни одной свежей идеи — ни духовной, ни политической, ни даже экономической.
Генрих Манн
Экономическая модернизация в Германии представляется на первый взгляд процессом значительно более быстрым и мягким, нежели модернизация французская. В один прекрасный для немцев момент (в январе 1871 г.) цивилизованные народы вдруг обнаружили, что в центре Европы возникло мощное, единое, имперское германское государство, одержавшее на протяжении короткого промежутка времени победы сразу в трех войнах. Спустя два-три десятка лет после этого выяснилось, что Германия уже обошла своих основных соперников по темпам экономического роста, оставив во всех отношениях позади себя Францию и почти вплотную приблизившись к Англии, являвшейся в тот момент мировым промышленным лидером.
334
Немцам в отличие от французов к этому времени не пришлось проходить через кровопролитную революцию с ее бешеной инфляцией и эгалитарными началами. Промышленный переворот в Германии осуществился буквально лет за тридцать, а не за сто, как в Англии. Ну а уж по сравнению с отсталой Российской империей передовая центральноевропеиская держава представлялась современникам просто неким эталоном рационализма, трудолюбия и соответственно успеха. Недаром мы на протяжении многих лет, говоря о наших экономических неудачах, имевших место на фоне достижений Запада, сравнивали себя прежде всего с немцами.
Запоздалый экономический рывок Германии современники уподобляли русской весне, которая долго не наступает после суровых холодов, а затем вдруг резко прорывается, сметая все остатки зимы и буквально за считанные дни преображая все вокруг. Помимо «климатических» имелись и весьма характерные исторические сопоставления: «Для Великобритании германский вопрос — это вопрос Рима перед возвышением Карфагена» [165, с. 111]. Фактически уже на рубеже XIX и XX веков в мире начали говорить о неком «экономическом чуде» (понятие, которое впоследствии неоднократно применяли для характеристики многочисленных реформ, имевших место как в той же Германии после Второй мировой войны, так и во многих других странах)1.
1 В то время появились многочисленные книжки, расписывающие германские успехи в совершенно восторженных тонах и практически не замечающие серьезных проблем. Так, например, в весьма объемистом исследовании В. Доусона, выдержавшем до начала Первой мировой войны шесть изданий (в том числе три — непосредственно в 1914 г.), отмечалось: «Любую работу, любую функцию, которую следует выполнять систематически, немец может выполнить лучше, чем любой другой человек на земле. Его машины не всегда лучшие, но работает он так, что конечный продукт будет лучшим из всех, какие можно сделать на этом обору довании» [324, с. 15]. Примерно так же в 70-е гг. на Западе стали относиться к японскому «экономическому чуду» и к специфике японцев как работников.
335
Для объяснения немецких успехов стали прибегать к ссылкам на особый немецкий характер, на специфику германской расы, качественно отличающейся от латинской и славянской, не говоря уже о прочих, еще менее развитых. Так, например, В. Зомбарт — один из ведущих исследователей той эпохи, много писавший о капиталистическом духе, присущем тем или иным народам, отмечал, что немцы почти идеально предрасположены для ведения бизнеса. Они не слишком чувственны, обладают сильным сознанием своего долга, имеют склонность к специализации в конкретных видах деятельности и способность быстро приспосабливаться к меняющейся обстановке [53, с. 92-95, 104].
В характеристике, данной Ж. Блонделем, присутствует больше эмоций, нежели трезвого анализа, но в целом он близок к В. Зомбарту: «...немец дома или на чужбине обыкновенно трудолюбив. Он воздержан и живет экономно... немец тяжел на подъем и далеко не отличается духом инициативы, но он послушен, дисциплинирован и подчиняется закону». А вот и вывод данного автора об особом германском коллективизме: «Если взять каждого немца в отдельности, то он, может быть, и не стоит англичанина или француза; но в качестве члена союза он вышлифовывается и делается способным к борьбе» [14, с. 154, 156, 160].
Наконец, А. Лихтенберже делает уже обобщение скорее философского, нежели экономического свойства: «...у немцев религиозное чувство и уважение к преданию и авторитету сохранилось больше, чем где бы то ни было» [114, с. 8].
Во всех этих рассуждениях есть справедливые наблюдения. Однако создается впечатление, что во многом характеристики «уникального» немецкого характера уже задним числом подгонялись под экономические успехи Германии, поскольку некоторые из этих характеристик при необходимости можно было бы применить и для объяснения неудач. На самом деле специфичность немецкого бизнеса не следует преувеличивать. Как уже отмечалось в главе, посвященной Франции, примерно в те же годы французы очень скептически оценивали свою способность к ведению практических
336
дел, но спустя сто лет экономика Франции, тем не менее развивалась ничуть не хуже, чем экономика Германии.
Как показывает история, феномен германской экономической модернизации значительно более сложен, нежели видится на первый взгляд. Промышленные достижения времен Отто фон Бисмарка не возникли в одночасье. Им предшествовала длительная подготовительная реформаторская работа Большую часть проблем, разрешенных в той или иной форме французской революцией, немцам тоже приходилось решать хотя и совершенно иным путем нежели их западным соседям
Тем не менее Германии пришлось пройти и через победившую революцию 1918 г., и через страшную гиперинфляцию 1923 г. Немецкая история сложилась, в общем-то, из тех же «кубиков», что и французская. Только творцы этой истории «укладывали» их в несколько иной последовательности.
Более того, что современникам казалось полным и окончательным успехом германского экономического гения, с высоты сегодняшних знаний предстает лишь решительным рывком, после которого имел место столь же решительный откат к системе хозяйственного администрирования, сложившейся во времена гитлеровского правления. Конечно, национал-социалистическая экономическая модель, просуществовавшая немногим более десятилетия (примерно с середины 30-х до второй половины 40-х гг.), не была простым возвратом в прошлое. Тем не менее ее появление на свет свидетельствовало о незавершенности процесса модернизации в Германии.
После Второй мировой войны Германия вынуждена была пройти через новый этап радикальных экономических преобразований, которые и создали нынешнюю стабильную хозяйственную систему. Таким образом, процесс модернизации в целом оказался в этой стране ничуть не более легким, чем во Франции. В совокупности он занял порядка полутораста лет, в отличие от французских ста (правда, эти расчеты весьма условны). В целом же, несмотря на все возникавшие в ходе преобразований трудности, Германия успешно завершила модернизацию и получила высокоразвитую, эффективно функционирующую экономику.
337
В НАЧАЛЕ БЫЛ НАПОЛЕОН
Исходные условия для осуществления германских реформ были, с одной стороны, как и во всех странах, расстающихся со средневековой системой хозяйствования, похожи на французские, с другой же — имели заметные отличия.
Сближало Германию с Францией к концу XVIII столетия сохранение системы феодальных повинностей в деревне и цеховых ограничений в городе, что серьезно ущемляло свободу производителя и задерживало процесс дифференциации крестьянства. «Крестьянин, как ива,— говорили в Германии,— чем больше ее подрезают, тем гуще она вновь отрастает» (цит. по: [80, с. 20]). В то же время для немецких земель не была в целом характерна столь всеобъемлющая бюрократизация хозяйственной жизни, как та, что имела место у французов (регламентация производства и торговли, высокое налоговое бремя, многочисленный чиновничий аппарат).
Конечно, движение от феодализма к абсолютизму постепенно формировало бюрократию, и эта бюрократия должна была брать на себя некие административные функции. В Саксонии, например, довольно жестко регламентировалась выделка жести, производителям давались точные предписания о числе и величине молотов, о величине, ширине, длине, способе обрезки и рисунке жестяных листов [55, с. 382]. В Бран-Денбурге государство со времен Великого курфюрста Фрид-риха Вильгельма (середина XVII века) стало значительно более энергично взимать налоги, опираясь на резко возросшую о численности армию и специальных налоговых комиссаров.
В 1713—1740 гг. при одном из потомков Великого курфюрста Фридрихе Вильгельме I, бывшем уже королем Пруссии, доходы государственного бюджета возросли в 2,5 раза [379, с. 60,193].
Но все же масштабы германского этатизма отставали от масштабов Франиузского. Многочисленные маленькие (порой карликовые государства в целом не могли создать пронизывающий
338
всю толщу народного хозяйства механизм контроля за производителем и торговцем. Да они, скорее всего, и не стремились к этому в такой степени, как просвещенные французские монархи (1). Можно даже сказать, что в какой-то мере немцам уда-лось раньше французов начать на практике преодолевать издержки бюрократизации.
В некоторых небольших германских государствах просвещенный абсолютизм под влиянием идей французских физиократов сумел добиться определенной хозяйственной либерализации, так и не ставшей вплоть до начала революции элементом реальной жизни в самой Франции. В Саксонии в 1762-1763 гг. были проведены реформы по инициативе Томаса фон Фриша и Петера фон Гогенталя. Значительно уменьшилось влияние цехов и корпораций. Была введена свобода торговли и отменены монополии. В Бадене великий герцог Карл Фридрих провел широкую серию реформ в области сельского хозяйства [69, с. 357-358]. Но это были все же отдельные исключения из правил. В целом эпоха реформ в Германии пришлась не на XVIII век.
Самой яркой фигурой данного столетия был прусский король Фридрих Великий, осуществлявший типичную меркантилистскую политику регулирования производства и внешней торговли, которую ранее во Франции проводил Ж.Б. Кольбер. Фридрих вводил таможенные пошлины, запрещал импорт отдельных товаров в Пруссию и экспорт сырья из своей страны, распространял и опекал мануфактуры. Все это делалось для того, чтобы поддерживать высокие военные расходы, позволяющие содержать, наверное, лучшую по тем временам армию. В 1740-1786 гг. 70-80% государственных расходов в Пруссии шло на военные цели, что значительно превы-
(1). Особый вопрос, оставляемый нами за пределами данного исследования,— влияние духовной, философской культуры на экономику. Возможно, философский рационализм, столь хорошо прижившийся именно на французской почве, во многом и определил развитие французского этатизма по сравнению с этатизмом в Германии, для которой всегда была свойственна некоторая мистическая отрешенность.
<<< ΛΛΛ >>>
203 корни югославской специфики уходят во времена второй мировой войны
Англичане приняли аналогичные меры по309 отношению к французским товарам
политологии Травин Д. Европейская модернизация 2 чехословакии
Правительство раковского действительно разрешило в конце 1988 г
Германский экспорт в страны епс превысил импорт
|
|
