<<<     ΛΛΛ     >>>   

481
с того, что в августе было сформировано новое правительство, возглавлявшееся одним из самых сильных политиков того времени, лидером Народной партии (бывшей национал-либеральной), протестантом по происхождению и масоном по убеждениям Густавом Штреземаном. Это правительство проводило решительную политику в плане стабилизации общего положения дел в стране, жестко подавляя все антиправительственные выступления как крайне левых, так и крайне правых сил.
Позиция, которую занимал в этом смысле Штреземан, была вполне характерной. «Если можно определить, что такое сильная личность,— говорил канцлер,— так это тот, кто способен управлять как парламентскими методами, так и силовыми» (цит. по: [322, с. 218]). На практике Штреземан, несмотря на свое демократическое происхождение, отнюдь не гнушался политикой жесткого подавления всяческого сопротивления.
26 сентября в стране было введено чрезвычайное положение для того, чтобы использовать все силы на подавление возможного путча. 21 октября были ликвидированы рабочие правительства, образовавшиеся в Саксонии и Тюрингии. Через два дня подавили восстание, организованное коммунистом Эрнстом Тельманом в Гамбурге. Наконец, 8 ноября бесславно завершился организованный Гитлером в Мюнхене «пивной путч». Власть доказала, что она все же управляет страной.
Не менее важно было и то, что 26 сентября (в день введения чрезвычайного положения) президент страны Фридрих Эберт заявил, что Германия прекращает осуществлять политику пассивного сопротивления в оккупированной зоне. Штреземан заранее подготовил данное заявление президента, сумев заручиться для этого поддержкой всех политических партий, кроме коммунистов и нацистов. Понятно, что в условиях того националистического угара, который спровоцировали действия Франции, добиться такого результата Штреземану было крайне трудно [208, с. 175].

482
Уже комплекс мероприятий в области политической стабилизации показал странам Запада, что Германия не безнадежна. Но самое главное — правительство наконец-то смогло найти подходы к решению финансовых проблем.
В октябре был отправлен в отставку с поста министра финансов пробывший на нем чуть больше месяца известный теоретик германской социал-демократии (но, как выяснилось, не слишком сильный практик) Рудольф Гильфердинг Ему пришлось поплатиться карьерой за то, что социал-демократы не были готовы отступить от завоеваний революции в плане увеличения продолжительности рабочего дня и ограничения масштабов системы социального страхования [322, с. 238].
Гильфердинга сменил Ганс Лютер, занимавший ранее пост мэра Эссена, а затем министра сельского хозяйства и продовольствия. Лютер был человеком сангвинического темперамента, что представлялось крайне важным в подобной непростой обстановке. Но, что даже более важно, Лютер оказался человеком «лютым» и не реагировал ни на какое давление со стороны промышленных и финансовых кругов (привыкших уже получать неплохие доходы благодаря инфляции), а также на давление со стороны партий.
Сам Лютер впоследствии отмечал, что к тому моменту, когда он занял пост министра финансов страна находилась в самом плохом положении за весь послевоенный период. Спад производства, а также состояние государственного бюджета и валютных резервов не внушали никакого оптимизма. Кроме того, в любой момент можно было ожидать полного разрушения всего существующего социального порядка. Наконец, абсолютно не был решен вопрос о репарациях, а потому любые позитивные меры, предпринимаемые в макроэкономической сфере, полностью перевешивались негативным развитием внешнеэкономической ситуации. Тем не менее министр финансов энергично взялся за осуществление финансовой стабилизации. Он сам признавал впоследствии, что начал строить здание не с фундамента, а с крыши (цит. по: [292, с. 335-336]).

483
Позитивные шаги были предприняты для обеспечения сбалансированности бюджета как со стороны расходов, так и со стороны доходов. Осуществление расходов на поддержание Рейнской области, съедавшее основную массу денег, было отменено, а налоги стали рассчитываться в золотых марках и взиматься по курсу этой марки к бумажной валюте на день уплаты [259, с. 140].
Бремя репараций переложили на промышленность, которая должна была осуществлять в счет германского долга поставки угля за рубеж. Многочисленные государственные служащие подверглись решительному сокращению. Железные дороги стали покрывать свои расходы доходами от перевозки грузов и пассажиров.Наконец, немаловажно было и то, что к этому времени старый военный долг Германии совершенно обесценился из-за инфляции, а потому бремя его обслуживания оказалось практически полностью снято с государственного бюджета [292,с 355-356].
Вскоре после назначения Лютера и в связи со смертью Хавенштайна во главе ведущего монетарного института страны, которым стал теперь созданный по инициативе министра финансов Рентный банк, был поставлен банкир Ялмар Шахт. Банковские круги имели своего собственного кандидата на данный пост — человека значительно более покладистого, нежели Шахт, но банкирам пришлось смириться с назначением [309, с. 467].
Шахт — во многом фигура для Германии символичная. До войны он был не слишком известным банкиром — «рядовым» германской экономической модернизации. После подавления
гиперинфляции банкир стал считаться спасителем отечества,

484
человеком, который обладает поистине уникальными знаниями и способностями в области макроэкономики. Появился даже скромный, но весьма характерный стишок:

Кто рентную марку ввел в оборот?
Ялмар Шахт спас немецкий народ.

С приходом к власти нацистов Гитлер, полагавший, что Шахт — единственный ариец, способный перехитрить евреев в такой сложной области, как финансы [461, с. 130], вверил его попечению заботу о денежном хозяйстве, а затем и об экономике в целом. Гитлер полагал, что будет манипулировать Шахтом, но и Шахт надеялся на то, что сможет манипулировать Гитлером. В итоге все кончилось для Шахта потерей власти, а после войны еще и Нюрнбергским трибуналом. Вся история Германии более чем за полстолетия воплотилась в этой своеобразной карьере.
Столь сложная и противоречивая судьба во многом объясняется уже происхождением и образованием Шахта. Он появился на свет в 1877 г. в Шлезвиге, почти на датской границе, и в полном смысле этого слова был фигурой нордической. Его семья входила в германские либеральные круги, а потому идеи рынка и свободы торговли не были чужды Шахту с самого рождения. Но уже в 19 лет, будучи студентом (кстати, специализировавшимся не на экономике, а на германистике), Шахт вошел в контакт с экономистами немецкой исторической школы, берущей начало от Ф. Листа. Особое влияние на него оказали идеи Г. Шмоллера, у которого Шахт учился в течение года. Он все еще оставался фритредером, но идеи государственного интервенционизма, столь характерные для исторической школы, не могли не оказать на него влияния [461, с. 18-23].
Экономика затянула, и германистика отошла в сторону. В 26 лет Шахт начал работать в Dresdner Bank — одной из крупнейших финансовых структур Германии, дослужился там до ранга помощника управляющего, но в 1914 г. сменил небольшую должность в крупном банке на крупную должность

485
(председателя правления) в банке небольшом. Видимо, захотелось играть, наконец, самостоятельную роль.
Тем не менее вплоть до августа 1923 г. Шахт был в Германии практически никому не известен. Однако скромный банкир уже начинал исподволь готовить себе политическую карьеру- Он вступил в Демократическую партию, где стал членом исполнительного комитета. Хорошие контакты установились у Шахта со Штреземаном. Да и его маленький банк, благодаря связанной с инфляцией финансовой нестабильности, сумел заметно подрасти. Словом, постепенно создавалась некоторая база для решительного рывка.
Все в жизни Шахта изменилось в августе 1923 г., когда он вступил в публичную дискуссию с человеком, считавшимся основным авторитетом в германских государственных финансах,— Карлом Хелферихом, который был главным экономическим советником предшествующего германского правительства, возглавляемого Куно (1). Предметом спора была столь необходимая стране финансовая стабилизация. В этой дискуссии «старый либерал» Шахт отстаивал ортодоксальную идею, согласно которой стабилизация возможна лишь на основе займов, позволяющих вернуться к системе золотого стандарта (чуть забегая вперед, заметим, что именно таким образом были стабилизированы финансы Австрии и Венгрии, а чуть позже — Польши). Хелферих же предлагал «еретический» вариант, основанный на выпуске... рентной
(1). Хелферих был в прошлом главой Центробанка, а во время войны возглавлял министерство финансов. Именно он нес ответственность за программу финансирования войны посредством займов. Кроме того, на нем лежала еще одна ответственность — моральная. В 1915 г., когда немцы могли надеяться на успешное для них завершение боевых действий, Хелферих заявил о необходимости в будущем потребовать с противника возмещения понесенного Германией экономического ущерба [406, с. 308]. Иначе говоря, поставив вопрос о репарациях, он вырыл ту яму, в которую впоследствии сам и угодил.

486
марки, золотом не обеспеченной. Той самой рентной марки благодаря которой вскоре прославился Шахт.
Шахт не выиграл теоретический спор, но благодаря неколебимой уверенности в собственных силах и хорошим контактам со Штреземаном победил в споре бюрократическом. Хелферих имел репутацию националиста, тогда как Шахт — умеренного демократа. Для правительства Штреземана был приемлем только второй вариант, и Шахт возглавил Центробанк. Сотрудникам эмиссионного центра страны, для которых новый начальник совершенно не был фигурой авторитетной, пришлось смириться с этим назначением.
Теперь-то и проявились главные таланты Шахта. Он не был догматиком. Более того, он был человеком, которого трудности только активизируют. Сумев оценить сложность ситуации и понять, что реализовать ортодоксальный план все равно невозможно по причине отсутствия кредитов, главный банкир страны взял на вооружение идеи своего противника Хелфериха, хотя они и казались слишком теоретичными, слишком оторванными от имевшейся практики [461, с. 27-55].
«Нет сомнения в том, что Шахт считал объем денежной массы основной причиной инфляции»,— констатировал его биограф. В этом смысле взгляды автора новой монетарной политики Германии были вполне «монетаристскими». Однако Шахт как-то высказал суждение, которое ортодоксальный монетарист, наверное, с гневом отверг, как мысль слишком уж интервенционистскую: «Монетарная политика — это не наука, а искусство» [461, с. 56]. Действительно, с такого рода искусством очень уж многие чересчур «творческие» деятели заигрывались до инфляции. Но у Шахта не было иной возможности, кроме как пуститься в несколько рискованный эксперимент.
Монетарная реформа Шахта свелась к следующему комплексу мероприятий.
С одной стороны, 16 ноября 1923 г. в Германии была эмитирована новая денежная единица — рентная марка. Поначалу собирались вообще изъять из обращения старую обесце-

487
нившуюся бумажную марку, обменяв ее по твердому курсу на рентную. Но потом от этой идеи отказались, сохранив в обороте две параллельно функционирующие валюты, которые могли обмениваться друг на друга по рыночному курсу. Старая бумажная марка продолжала считаться официальной денежной единицей страны, тогда как для рентной марки было придумано новое глубокомысленное наименование — официальное средство платежа [292, с. 337].
Доверие к рентной марке определялось тем, что новая денежная единица гарантировалась реальными государственными ценностями — землей и недвижимостью. Повышало доверие и то, что правительство предприняло меры по сокращению расходов и повышению доходов бюджета. Поскольку размер эмиссии рентной марки был жестко ограничен (темпы денежной эмиссии примерно соответствовали темпам роста валового социального продукта Германии(1), доверие не было потеряно и новая денежная единица стала стабильной(2). Правда, поначалу она не конвертировалась в золото. Для того чтобы обрести конвертируемость, марке требовалась более серьезная поддержка.
С другой стороны, принципиальным образом изменилась политика иностранных государств по отношению к Германии. Стало вызревать понимание того, что немцы не способны в
(1). Технически контроль над темпами денежной эмиссии был обеспечен тем, что Шахт резко повысил ставку рефинансирования. В ноябре она составляла 30% в день. В декабре Рентный банк приступил к ее понижению, и ставка составляла порядка 3-5% в день. В 1924 г. самый высокий уровень процента пришелся на апрель — 72% годовых. Для сравнения можно отметить, что иностранные кредиты обходились значительно дешевле. Они предоставлялись по 15-16% годовых [292, с. 361].
(2).В Декабре 1923 г. остро нуждающееся в деньгах правительство хотело превысить существующие ограничения на выпуск рентной марки, но Рентный банк жестко воспротивился этому, и финансовая стабильность не была поставлена под удар [292,с. 348].

488
кратчайшие сроки выплатить репарации в таком объеме, который позволил бы в полной мере покрыть все убытки от минувшей войны. В результате появился план Дауэса (по имени американца Чарльза Дауэса), предполагавший осуществление сравнительно реалистичных платежей и реструктуризацию их на чрезвычайно длительный срок.
Благодаря данному плану, а также мерам по осуществлению финансовой стабилизации появилась уверенность в том, что германская экономика все-таки сможет наконец начать нормально функционировать. Для контроля за ходом восстановления экономики в Германию прибыл американский эмиссар Патрик Гилберт. Затем в страну пошли крупные иностранные кредиты (правда, в значительной степени краткосрочные и предоставляемые под очень высокий процент).
Денежное обращение полностью стабилизировалось, и в 1924 г. новая рейхсмарка (обмен старых бумажных марок на новые был произведен по твердому курсу 30 августа) стала размениваться на золото. Вновь начал функционировать Рейхсбанк, который возглавил Шахт, сохранивший принципы своей эмиссионной стратегии и применительно к выпуску новой рейхсмарки.
Основой германской финансовой стабилизации стал, таким образом, переход к жесткой финансовой и монетарной политике, а также изменение психологического климата, вызванное появлением плана Дауэса и притоком иностранного капитала, кардинально улучшившего состояние платежного баланса страны. В данном смысле дискуссия о причинах инфляции завершилась «ничейным» исходом: и немецкая, и английская точки зрения представляли собой лишь часть истины.
В этом нет ничего удивительного. Удивляет другое.
Две другие крупные стабилизационные программы середины 20-х гг.— австрийская и венгерская — основывались на обеспеченном Лигой наций крупном международном займе, позволявшим снять психологическое напряжение у не доверявшего своей обесценивающейся валюте населения.

489
Польша — еще одна страна, страдавшая от гиперинфляции — отказалась от программы Лиги наций, полагаясь на стихийный приток частного капитала, и не смогла удержать стабилизацию (потом она вернулась к идее займов).
Почему же в Германии, не получившей к ноябрю 1923 г. никакого международного стабилизационного кредита (частный капитал пошел в страну позже), быстро восстановилось доверие к марке? Почему буквально сразу ушла в прошлое всякая паника?
Ведь сами по себе жесткие меры, применяемые в области бюджетной политики, не могли мгновенно снять психологическое напряжение, тем более что объем денежной массы (в том числе объем рентных марок) продолжал возрастать. Что же касается государственных гарантий относительно рентной марки, то они были весьма условными. Марки разрешалось обменивать не на имущество как таковое, а на очередные бумажки — государственные облигации, дающие 5% годовых и, в свою очередь, «обеспеченные собственностью германского государства» [292, с. 340].
Иначе говоря, в экономическом смысле не было практически никаких отличий между старой, быстро обесценивавшейся маркой и новой рентной маркой, ставшей вдруг стабильной. Отличие было в словах.
Думается, что объяснение этого парадокса кроется в специфической немецкой экономической и политической культу-Ре, основанной на многолетней авторитарной традиции, на привычке безусловно доверять государству и олицетворяющей его имперской бюрократии. Как писал Лютер, «в тот момент каждый клочок бумаги с надписью "твердая валюта", который еще непонятно было, чем можно гарантировать, принимался населением с большим желанием, чем бумажная марка» Цит. по: [292, с. 347]). Немцы верили: если государство сказало
им, будто данная бумажка принципиально отличается от другои, это действительно так. С поляками, с русскими, да, по сути, и с большинством других народов мира, имеющих принципиально иные отношения со своими чиновниками, такой фокус не прошел бы.

490
«Весь проект с введением рентной марки,— отмечал сразу же после завершения финансовой стабилизации X. Дэниэлс,— основывался на бумагах, которые реально не могли быть покрыты ценностями. Это был прекрасный пример восстановления доверия к валюте с помощью специального подготовленного трюка» [322, с. 243].
«Обесценение старой бумажной марки продолжалось, .
характеризовал ситуацию другой современник событий, К. Брешиани-Туррони.— Но благодаря тому простому факту, что новые бумажные деньги отличались по названию от старых, публика думала, что они действительно чем-то отличаются от них. Публика верила в эффективность гарантирования имуществом. Новые деньги принимались к оплате, несмотря на то что были неконвертируемыми. От них стремились избавиться, но совсем не так быстро, как от старых... Таким образом, стабилизация имела место в условиях роста выпуска денег, поскольку снижалась скорость их обращения» [292, с. 348].
Если же принять во внимание тот факт, что в Германии обращалось большое количество разного рода частных и провинциальных денег, а также иностранная валюта, то можно сказать, что стабилизация состояла в вытеснении из оборота всех этих многочисленных заменителей. На их место возвращалась пользующаяся всеобщим доверием официальная денежная единица страны.
Наконец, не менее интересно и свидетельство еще одного современника, Э. М. Ремарка. Герои его «Черного обелиска», совсем было уже привыкшие к жизни в условиях гиперинфляции и приспособившие под умопомрачительную динамику цен весь свой образ жизни, вдруг узнают из газеты о том, что инфляция закончилась. И они моментально верят этому сообщению, полностью расставаясь со всей системой мышления, основывавшейся на инфляционных ожиданиях.
На практике получилось, что, выпустив рентную марку, германские денежные власти нашли эквивалент тому международному займу, который был доступен другим странам,

491
но не Германии. Рентный банк не кредитовал правительство, однако в экономику рентные марки шли достаточно активно. Это способствовало поддержанию нормального оборота, что было так важно для скорейшего вывода страны из экономического кризиса, но не стало новым фактором, провоцирующим инфляцию. Иначе говоря, германская экономика получила стабильные деньги посредством своеобразного обмана — или, точнее, она получила их за счет своей удивительной наивности, проявляемой в отношении намерений, которые определяют действия бюрократии. Но в конечном счете это все пошло германской экономике только на
пользу.
Несмотря на то что правительство Штреземана, взявшее на себя смелость осуществить жесткие непопулярные меры, не дожило до Нового года и пало 23 ноября под давлением парламентской оппозиции, очередного поворота к нестабильности уже не произошло(1). В 1924 г., сразу после восстановления нормально работающей денежной системы, началось постепенное оживление экономики. В ноябре экономический рост позволил даже несколько снизить налоговое бремя, что, в свою очередь, способствовало дальнейшему улучшению дел, хотя в полной мере страна не смогла оправиться от последствий кризисного положения первой половины десятилетия вплоть до 1927 г.
Как и всякой стране, прошедшей через период искажения рыночных принципов функционирования экономики, Германии пришлось ощутить на себе трансформационный спад, который впоследствии в гораздо больших масштабах ощутили
(1).В первом квартале 1924 г. наметилась было новая инфляционная тенденция, поскольку монетарная политика оказалась недостаточно жесткой. Ведь Центробанк опасался вхождения страны в слишком глубокий кризис. Но общее улучшение ситуации, повышение доверия к Германии способствовали быстрому преодолению этих временных трудностей.

492
страны, отказывавшиеся от экономики советского типа (1). Многие в Германии опасались, что лекарство будет хуже, чем сама болезнь. Газеты стонали, предвещая полную дезорганизацию работы всей промышленности, ведущую к усилению безработицы и, возможно, сопровождающуюся социальным взрывом [322, с. 247].
Все эти стенания германской прессы и германской промышленности были в полной мере воспроизведены в России 90-х гг. XX века, когда начались реформы Гайдара. Однако ни в первом случае, ни во втором объективно возникающий трансформационный спад ни к коллапсу экономики, ни к социальному взрыву не привел.
Немецкой проблемой середины 20-х гг. стало, в частности, то, что за время высокой инфляции бизнесмены осуществляли крупные и неэффективные вложения в покупку оборудования. С одной стороны, это было связано со срочной потребностью в спасении быстро обесценивающихся денег: тут уж не приходилось выбирать, что именно покупать — сметали все. С другой же стороны, ошибки в инвестиционной политике были связаны с невозможностью дать в условиях макроэкономической несбалансированности точную оценку того, какие товары будут завтра реально пользоваться спросом.
Новые заводы были построены с 1919 по 1923 г. только для того, чтобы уберечь деньги от очередной волны инфляции, однако при этом значительная часть их была предназначена для удовлетворения спроса военного времени. Никто
(1). Наверное, это был один из первых по-настоящему значительных трансформационных спадов в истории мировой экономики. Теоретически такого рода спад мог иметь место после инфляции, разразившейся в эпоху Французской революции, но тогда, по всей видимости, бизнес не мог делать крупных неэффективных вложений в структуру экономики вчерашнего дня: ведь ее практически не существовало. Тогда для сбережения денег осуществлялись вложения в золото и земельные владения.

493
ведь не был способен оценить, какие товары нужны новой Германии, существовавшей в совершенно иных, нежели прежде, условиях. Практика показала ненужность большинства этих предприятий, особенно тех, которые относились к определенным отраслям машиностроения и к текстильной промышленности.
«Результатом инвестиционной деятельности времен инфляции,— сделал вывод Д. Энджелл,— стали хроническое перепроизводство, появление излишних мощностей и общая неспособность делать деньги... Впрочем, сами компании это ошибочное инвестирование не довело до убытков. Стоимость предприятий в момент строительства была столь низкой, что сегодня (в конце 20-х гг.— Авт.) она соответствует стоимости металлолома» [260, с. 47-48]. Иначе говоря, проиграли кредиторы, чьи деньги использовались для строительства этих предприятий, и граждане — плательщики инфляционного налога.
Впоследствии в других странах при высокой инфляции капитал, как правило, просто бежал из бедствующей страны. Германские же предприниматели еще не имели соответствующего опыта и наделали немало ошибок, в основном вложив излишние деньги в производство быстро раскупавшихся средств производства. В результате после денежной реформы типичным газетным объявлением стало нечто вроде «Компания Феникс приостанавливает строительство нового завода из-за нехватки средств. Теперь осуществляется только ремонт оборудования» [292, с. 201-203, 369].
В новой Германии структура спроса стала совершенно иной, нежели в кайзеровской империи, искусственным образом поддерживавшей тяжелую промышленность и военное производство. В итоге выход из кризиса оказался связан с расширением спроса на товары потребительского назначения. Количество опротестованных векселей в 1925 г. возросло в отраслях производственного назначения и упало в потребительском секторе, причем состояние дел в финансах вполне отражало состояние дел в реальном секторе экономики. Если занятость в производстве оборудования в 1924 г. оставалась на том же

494
уровне, что и раньше, то занятость в сфере производства потребительских товаров поднялась почти до уровня 1913 г Люди начали лучше питаться, возобновляли строительство домов (особенно для рабочих и для среднего класса). Словом жизнь входила в свое нормальное русло [292, с. 369-381 ].
Экономическое развитие Германии во второй половине 20-х гг. показало, что такие традиционные отрасли, как угледобыча и металлургия, пользовавшиеся ранее покровительством имперских властей, так и не смогли преодолеть стагнацию. Легкая промышленность после быстрого восстановления тоже стала испытывать трудности. Зато такие отрасли, как химия, машиностроение и добыча бурого угля, стали развиваться быстрыми темпами. Структура индустрии в новых условиях полностью менялась [252, с. 144].
Менялась и структура экономики в целом. Роль сельского хозяйства продолжала снижаться. Доля промышленности и ремесел за период 1895-1933 гг. увеличилась лишь на два процентных пункта, зато доля сферы услуг возросла сразу на 8 пунктов и достигла почти трети от размера всей экономики [495, с. 3].
Казалось, что старая Германия осталась в прошлом. Своеобразным печальным символом смены эпох стала быстрая кончина (в 1923-1924 гг.) сразу трех крупных политических деятелей, на плечах которых лежала, пожалуй, наибольшая моральная ответственность за годы инфляции: Хавенштайна, Хелфериха и Стиннеса. Впрочем, невозможность возврата к прошлому была обманчивой.
Однако, прежде чем двигаться дальше, нельзя не остановиться на важной научной дискуссии, возникшей в связи с проблемой соотношения инфляции и экономического роста. В период расцвета кейнсианских идей рядом исследователей стала высказываться мысль о том, что высокая инфляция (германская, в частности) вовсе не препятствовала развитию производства, а, напротив, способствовала экономическому росту, создавая дополнительный спрос на товары.
Так, например, Д. Педерсен и К. Лаурсен, исследовавшие германскую инфляцию в начале 60-х гг., настаивали на том,

495
что «если бы Германия проводила политику поддержания полной занятости в рыночном хозяйстве и была бы способна держать монетарное развитие под контролем, производительность экономики была бы выше, чем это оказалось на практике. Но никто не предлагал альтернативы,— сетуют далее эти экономисты,— ни в стране, ни за рубежом. Все предлагали и даже требовали остановить инфляцию, лишив экономику средств платежа» [460, с. 85].
В доказательство того, что инфляция способствовала развитию экономики, приводится комплекс фактических данных и теоретических утверждений.
Во-первых, отмечается, что очевидный развал производства пришелся лишь на вторую половину 1923 г. До тех пор пока высокая инфляция не переросла в гиперинфляцию, производство развивалось сравнительно нормально. Да и в дальнейшем сбои были вызваны факторами, в основном не связанными с быстрым ростом цен. Спад 1922 г. Педерсен и Лаурсен объясняют в основном ухудшением условий внешней торговли, хотя и признают, что монетарная нестабильность сыграла свою роль. Что же касается катастрофического 1923 г., то в течение большей части первой его половины производство и занятость, по мнению этих исследователей, поддерживались на должном уровне всюду, за исключением Рура (а там, понятно, кризис был связан с политическими факторами). В дальнейшем же, как выясняется, не инфляция разрушила производство, а наоборот, дефляционная политика, проводившаяся в конце года, т.е. сокращение кредита, обусловившее рост безработицы и многочисленные банкротства [460, с. 84-85].
Во-вторых, Педерсен и Лаурсен в своем исследовании прибегают к международным сопоставлениям, которые, на их взгляд, показывают, что в ту эпоху «страны, выбравшие борьбу с инфляцией, дорого заплатили за это. У них был не короткий период адаптации, а очень длинный. Фактически он продолжался годы, т.е. в большей или меньшей степени охватил весь межвоенный период» [460, с. 88].
Наконец, в-третьих, сторонники инфляции, подчеркивающие важность поддержания спроса и проведения политики

496
полной занятости, следующим образом отвечают на традици. онную критику оппонентов, полагающих, что макроэкономическая нестабильность разрушает систему сбережений и инвестиций: «В условиях инфляции сбережения не страдают поскольку люди, получающие зарплату, в любом случае могут потратить ее только на товары потребительского назначения тогда как инвесторы в этой ситуации лишь расширяют свои вложения в оборудование» [460, с. 124].
Спустя почти сорок лет после того, как Педерсен и Лаурсен высказали свою точку зрения, можно сказать, что она не нашла, в целом, поддержки в экономической науке. Большинство как теоретиков, так и практиков полагает, что рост цен приемлем лишь в крайне небольших размерах, а потому и рекомендации МВФ для стран с трансформируемой экономикой, и рекомендации Евросоюза для стран, желающих войти в зону евро, и рекомендации многих других структур предполагают проведение жесткой антиинфляционной политики.
Думается, основная неточность в оценках Педерсена и Лаурсена состоит в том, что они игнорировали природу неконтролируемого развития инфляции. То, что германская инфляция вышла из-под контроля, является не случайностью, а закономерностью. Впоследствии так обычно бывало в большинстве стран, намеревавшихся «играть с инфляцией на грани фола». Поэтому предлагавшееся Педерсеном и Лаурсеном сочетание политики полной занятости с контролем над монетарным развитием для Германии 1918-1923 гг. было предложением фантастическим. Исследователи явно переоценивали возможность «тонкой настройки» грубых макроэкономических процессов, что впоследствии и показала практика.
Думается, именно с этим связан тот «удивительный» факт, что, как указали Педерсен и Лаурсен, никто в ту эпоху не предлагал альтернативы. Вряд ли современники инфляции были столь глупы, чтобы этой альтернативы не заметить. Тем более если положение дел в хозяйстве оставалось сравнительно приемлемым. Скорее всего, именно современникам было видно, что практически справиться с инфляцией и обес-

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Объединенной таможенным союзом германии
Митрофанов п история германии
Германия прекращает осуществлять политику пассивного сопротивления в оккупированной зоне инфляции экономики
политологии Травин Д. Европейская модернизация 3 австрии
Экономическое развитие