<<<     ΛΛΛ     >>>   

497
печить тот экономический рост, который действительно нужен стране, невозможно.
Именно современники прекрасно видели, что хозяйственная деятельность периода высокой инфляции — это в значительной степени спекуляции, что производство после трудностей времен мировой войны хотя и восстанавливается, но лишь на 70-80% от довоенного уровня, что нищета не исчезает, как бы много денег бизнес ни вкладывал в суматошную покупку оборудования, а полная занятость — это занятость в непроизводительных сферах народного хозяйства. Взгляды пережившего тяжелые послевоенные времена и ставшего жестким противником инфляции Людвига Эрхарда отчетливо дают понять, как и почему современники не любили инфляцию (подробнее о его деятельности после Второй мировой войны см. ниже).
Педерсен и Лаурсен отказываются спорить с Брешиани-Туррони (который еще в 30-х гг. высказал предположение о том, что процветание времен инфляции было кажущимся) на том основании, что предположение это «современному человеку (т.е. человеку 50-60-х гг.— Авт.)... видится абсолютно мистическим» [460, с. 96]. Современному же человеку (начала XXI века) предположение Брешиани-Туррони совсем не кажется мистическим, поскольку мы прекрасно знаем, что представляло собой процветание, скажем, Советского Союза с его нищетой и высочайшими темпами роста ВВП, полученными за счет чего угодно, но только не увеличения производства потребительских товаров. Германия времен гиперинфляции демонстрировала в миниатюре то искажение структуры экономики, которое в СССР впоследствии проявилось в полной мере.
Тот же опыт СССР, кстати, показывает, что Педерсен и Лаурсен абсолютно не правы, утверждая, будто рядовой потребитель и при инфляции, и при макроэкономической стабильности ведет себя примерно одинаково. Мы помним о том, как люди, спасая свои сбережения на рубеже 80-90-х гг., покупали массу ненужных вещей, искажая тем самым ориентиры для производителя, а нужные-то предметы потребления

498
как раз из-за дефицита купить не могли. Точно такое же положение дел (сочетание инфляции с дефицитом и практически полной занятостью) сложилось в 1922 г. в Германии [292 с. 190].
Не слишком убеждают и международные сопоставления, проведенные Педерсеном и Лаурсеном. Нет в мире страны, которая успешно развивалась бы при столь высоких темпах инфляции, как те, что были у Германии в исследуемый период. Конечно, Педерсен и Лаурсен правы в том, что почти все европейские государства действительно не могли справиться со своими трудностями в течение всего межвоенного периода. Но объяснять эти трудности одной лишь жесткой антиинфляционной политикой — слишком сильное упрощение.
В реальной действительности сошлось воедино множество факторов. Одним из важнейших, по мнению большинства исследователей, было усиление в этот период всеобщего протекционизма. У Германии же были еще и свои специфические проблемы, которые выявились вскоре после того, как ушли в прошлое старые трудности.

В послевоенный период Германия оказалась в положении страны, вынужденной существовать с экономикой, которая была в значительной степени построена на административных принципах управления. Кроме того, замороженные цены, регулярно возникающие бюджетные дефициты и значитель-

517
ные масштабы денежной эмиссии привели к возникновению ситуации подавленной инфляции и широкого распространения товарного дефицита, т.е. примерно к той же ситуации, которая впоследствии отличала страны с экономикой советского типа.
Возник так называемый «денежный навес», хорошо знакомый россиянам по периоду 1991-1992 гг. Тогда у нас гайдаровская либерализация цен этот навес уничтожила (обратной стороной данной операции, как известно, стало исчезновение денежных сбережений граждан). В послевоенной Германии по имеющимся оценкам денежный навес составлял порядка 300 млрд марок [178, с. 81]. И экономическая ситуация была значительно хуже, чем в России начала 90-х гг.
Фирмы стремились создать на своих складах крупные запасы сырья и полуфабрикатов, представлявших собой в условиях подавленной инфляции реальную ценность. Но тем самым они лишь усиливали дефицит. Деньги практически не имели ценности. Обесценившиеся рейхсмарки население просто отказывалось принимать в уплату за товары, стремясь для того, чтобы приобрести самые необходимые продукты, по возможности воспользоваться иностранной валютой, а также такими специфическими средствами платежа, как, скажем, американские сигареты, кофе или шелковые носки. Исследователи отмечают, что сигареты были предпочтительнее, поскольку кофе при каждой сделке приходилось взвешивать, а носки были слишком дороги для расчета по малым сделкам, да к тому же не отличались универсальностью из-за того, что разным людям был, естественно, нужен разный размер [403, с.403](1).
Тем не менее масштабы черного рынка в послевоенной Германии составляли по имеющимся оценкам не более 10% всего товарооборота. Основная масса товаров шла через легальные каналы, где доминировала система жесткого рационирования,
(1). По некоторым оценкам американский лейтенант, полностью продававший свой сигаретный рацион, мог заработать на этом до 12 тыс. долларов [493, с. 467].

518
включавшая такие инструменты, как талоны, карточки и т п [538, с. 35](1).
Существовал еще и так называемый серый рынок, на котором обмен осуществлялся по бартеру. Рабочие в некоторых отраслях получали зарплату производимым ими товаром, а затем имели возможность обменять его на нужное им продо-
(1). По оценке А. Райдера роль рынка была более высокой. Примерно треть товаров потребительского назначения, выпускаемых немецкими предприятиями, отправлялась на черный рынок. Менее половины урожая 1946 г. прошло через систему рационирования [493, с. 467]. Но, возможно, этот автор имеет в виду всю систему нерационированного распределения, включая серый рынок.

519
вольствие. Так, например, обстояло дело с шахтерами, причем шахты порой выплачивали углем даже пенсии своим бывшим работникам [403, с. 403].
Иногда предприятия для того, чтобы обеспечить централизованное снабжение своих работников, сами вступали в бартерные отношения с крестьянами, а затем полученные от них продукты распределяли посредством специальных купонов между своими людьми. По оценке В. Карлин, «в британской и американской оккупационных зонах по крайней мере половина коммерческой активности приходилась на бартерные компенсационные схемы. Даже такой гигант, как Volkswagen,, находившийся под прямым британским контролем, порядка 5% своей продукции использовал для участия в такого рода схемах. Основной целью деятельности предприятий, поставленных в подобные условия, было продать как можно меньше продукции, а купить как можно больше» [302, с. 51].
Конечно, положение дел в послевоенной Германии качественным образом отличалось от положения стран с экономикой советского типа, которое сложилось к концу 80-х гг. XX века, т.е. к моменту начала реформ. В Германии традиции частнособственнического предпринимательства, пусть и обремененного сильным государственным вмешательством, были прерваны не на такой уж долгий срок. В ментальном плане немцы оказались более или менее готовы к восстановлению рыночного хозяйства. Однако в инструментальном плане реформаторам требовалось осуществить практически полный комплекс мер по демонтажу административной системы.
На все эти сложности в послевоенной Германии накладывалась еще и вызванная бомбежками авиации союзников страшная хозяйственная разруха. Следствием совокупного действия всех этих факторов стало то, что промышленное производство в 1945-1948 гг. составляло примерно лишь треть от довоенного уровня. Несколько выше был уровень производства продовольствия: 60-70% [355, с. 2]. Дополнительные трудности возникали из-за того, что союзники искусственно

520
ограничивали производство некоторых видов продукции — например, стали — германскими предприятиями [493, с. 458].
Один из американских экспертов того времени подробно описал экономическую ситуацию в Марбурге, которая, скорее всего, была типичной для Германии в целом. В этом городе имелось два ведущих вида производства — фармацевтическое и военное.
С фармацевтикой дело обстояло еще сравнительно неплохо, поскольку это было мирное производство, поощряемое союзниками. Однако из-за того, что немцы не имели возможности свободно передвигаться между оккупационными зонами, да и внутри отдельных зон тоже, американцам приходилось помогать бизнесу добывать ресурсы для предприятий Мар-бурга, что, естественно, никакие соответствовало рыночному подходу.
Что же касается военного производства, то все оборудование было демонтировано и вывезено. Фабричные здания, поначалу, с молчаливого разрешения властей, использовались для производства мыла и воска. Затем бизнес стал раскручиваться, и к 1948 г. уже более двух десятков фирм занималось изготовлением стеклянных изделий, косметики, сладостей, нижнего белья, гуталина и т.д., но при этом они не имели никаких прав на аренду производственных помещений, так как американская оккупационная бюрократия не приняла никакого официального решения по их использованию. Только в 1949 г., когда был полностью закончен демонтаж старого оборудования, гессенские власти получили возможность самостоятельно решить судьбу фабричных зданий и начали легальным образом сдавать их в аренду [356, с. 120-122].
Убогость послевоенной производственной структуры нашла свое выражение в том, что Германию тех лет называли «экономикой пепельниц и травяного чая». «Это было время,— отмечал впоследствии Людвиг Эрхард,— когда большинство людей не хотело верить, что опыт валютной и экономической реформы может удаться. Это было то время, когда мы в Германии занимались вычислениями, согласно которым

521
на душу населения приходилось раз в пять лет по одной тарелке, раз в двенадцать лет — пара ботинок, раз в пятьдесят лет — по одному костюму. Мы вычисляли, что только каждый пятый младенец может быть завернут в собственные пеленки и что лишь каждый третий немец мог надеяться на то, что он будет похоронен в собственном гробу» [246, с. 23].
Вначале вообще не было ясности с тем, сможет ли германская экономика восстановиться в полном объеме, поскольку у союзников имелись планы сохранения Германии как чисто аграрной страны или даже страны, разделенной на отдельные зоны, с тем чтобы немцы не могли впоследствии снова развязать агрессивную войну. В 1946-1947 гг. союзники (особенно активно — французы) в большом количестве демонтировали оборудование на немецких предприятиях и вывозили его из страны. Впрочем, от этих идей они все же к середине 1947 г. отказались, и американцы даже разработали план Маршалла, который должен был оказать европейцам (немцам, в частности) поддержку в восстановлении разрушенного хозяйства.
Проблематичность хозяйственного восстановления определялась еще и тем, что страна была разделена на четыре оккупационные зоны: американскую и английскую (объединившиеся затем в Бизонию), французскую, а также советскую, где любые мероприятия по введению рыночных механизмов априори отторгались.
В западных зонах оккупации, составивших впоследствии новое государство — ФРГ, намерение создать рыночную экономику реально присутствовало. Особенно активны в этом плане были американцы. Уже в марте 1946 г. в Германию прибыла группа финансовых экспертов, которая примерно за два месяца подготовила общий план осуществления денежной реформы [178, с. 82].
Масштаб макроэкономической несбалансированности в Германии после Второй мировой войны был даже большим, чем после Первой мировой. Сама по себе война очень сильно дезорганизовала управляемое нацистами хозяйство. Однако наличие твердой оккупационной власти, чуждой всяческому

522
популизму, позволяло поставить преграду на пути дальнейшей экономической деградации Германии. Администрация не имела никакой оппозиции, не должна была заботиться об общественной поддержке своих действий, а потому могла позволить себе значительную степень жесткости. Если к началу 20-х гг. товарно-денежная несбалансированность в стране была значительно большей, чем непосредственно после окончания боевых действий, то в 1945-1947 гг. объем денежной массы, напротив, понемногу сокращался [448, с. 34].
Однако такое сохранение страны в «подвешенном» положении еще не было реформой. Требовались по-настоящему решительные действия, чтобы экономика заработала. Но практическую работу затрудняли противоречия между разными оккупационными властями (американцы были сравнительно либеральны, тогда как британцы ориентировались на социалистические идеи восстановления экономики, а французы — на дирижистские), противоречия между всеми этими опасавшимися германского реваншизма властями в целом и уставшими от разрухи немцами, а также противоречия между политиками консервативного направления и весьма сильными в этот период социал-демократами. Многие полагали, что успешный, как казалось тогда, опыт развития СССР и трудности многих капиталистических стран, вызванные Великой депрессией, должны направить развитие Германии по социалистическому пути.
Руководитель американских оккупационных властей генерал Люциус Клей был человеком довольно правых взглядов. Ему часто приходилось спорить с англичанами относительно перспектив социализации германской экономики, а порой даже предпринимать жесткие шаги. Так, например, когда в ноябре 1947 г. министр экономики традиционно «красного» Гессена затеял у себя национализацию, американские власти настояли на том, чтобы запретить ее. Более того, когда в январе 1947 г. Виктор Агартц — правая рука лидера германских социал-демократов Курта Шумахера — был избран главой Экономического управления Бизоний, Клей стал стремиться к тому, чтобы передавать немцам столь мало ре-

523
альных прав по контролю за экономикой, сколько было возможно [357, с. 118, 156, 170-171]. Понятно, что такого рода конфликты никак не ускоряли ход позитивных хозяйственных преобразований в Германии.
Эксперты того времени пессимистично оценивали возможность быстрого хозяйственного восстановления Европы, и особенно Германии. Так, в документах ООН в 1948 г. отмечалось, что «улучшения, которые возможны в течение ближайших пяти или даже десяти лет, не смогут решить основную экономическую проблему Европы — ужасающую бедность, характерную для большей части европейского населения» (цит. по: [538, с. 29]).
Тем не менее восстановление германской экономики было обеспечено в относительно короткие сроки, причем преимущественно с использованием либеральных хозяйственных методов, сторонником которых являлся министр экономики ФРГ, профессор Людвиг Эрхард. Столь широко использовавшееся на протяжении предшествующих десятилетий государственное вмешательство в экономику у Эрхарда оказалось введено в сравнительно жесткие рамки. Концепция, получившая название «социальное рыночное хозяйство», делала основной упор на слово «рыночное», а не на термин «социальное». «Плановое хозяйство,— отмечал Эрхард,— самое асоциальное из всего, что может вообще существовать; только рыночная экономика социальна» [247, с. 140].
Само понятие «социальное рыночное хозяйство» ввел в 1946 г. коллега и друг Эрхарда (впоследствии его заместитель по министерству экономики), профессор Альфред
Мюллер-Армак, считающийся с тех пор главным теоретиком этой новой хозяйственной системы. Предложенный экономистами подход оказался вполне адекватен представлениям об
обществе, сложившимся к тому времени в христианских кругах Германии, отходивших постепенно от идей примитивного патернализма.
Поначалу ХДС стояла на более левых позициях, чем сторонники «социального рыночного хозяйства». 3 февраля 1947 г. на заседании зонального комитета ХДС британской

524
оккупационной зоны в городе Алене (Вестфалия) была даже принята довольно левая по своему духу программа, получившая затем название Аленской.
В этой программе, в частности, отмечалось, что «капиталистическая система хозяйства не соответствует более жизненно важным государственным и социальным интересам немецкого народа. После ужасной политической, экономической и социальной катастрофы вследствие преступной политики "с позиции силы" выход может состоять лишь в осуществлении коренных преобразований. Содержанием и целью этих преобразований может быть только благо народа, а не стремление капитализма к прибыли и власти» (цит. по: [1, с. 19]). В программе содержались такие требования, как национализация горнорудной и металлургической промышленности, а также обеспечение права рабочих на участие в решении важнейших экономических и социальных вопросов.
Однако подобный подход, скорее всего, все же не отражал истинных взглядов, вызревавших в кругах христианской демократии в данный период времени. Напор Эрхарда и поддержка, полученная им в руководящих партийных кругах, в корне изменили ситуацию. Можно сказать, что Эрхард вошел в ХДС со своей программой и тем самым изменил программу партии. В итоге христианские демократы, сумевшие совместить в своей партийной линии религиозные и либеральные ценности, превратились в основного проводника концепции «социального рыночного хозяйства» в жизнь.
Концепция родилась в связи с растущим пониманием того факта, что широкие слои населения, столь активно откликаю-

525
щиеся на коммунистические и националистические лозунги, ныне уже не удовлетворятся теми либеральными подходами, которые могли недолгое время доминировать в общественном сознании середины XIX века. Сохранить и реализовать принципы либерализма, с которым по мнению Эрхарда и Мюллера-Армака у социального рыночного хозяйства много общего, можно лишь сплотив общество и дав почувствовать каждой из социальных групп преимущества организации хозяйственной деятельности именно по рыночной, а не по командной модели. «Социальное рыночное хозяйство,— писал Мюллер-Армак,— является формулой интеграции, на основе которой делается попытка привести решающие силы нашего современного общества к настоящему сотрудничеству» [137, с. 268].
Идея сплотить различные слои общества и преодолеть их вековую рознь была не нова. Она, можно сказать, носилась в воздухе. Еще в межвоенный период возникла концепция корпоративного государства Бенито Муссолини. О необходимости создания на месте классового общества «народного дома» говорил лидер шведских социал-демократов Пер Альбин Ханссон. Но важнейшей особенностью концепции «социального рыночного хозяйства» было то, что впервые идея сотрудничества различных сил развивалась на базе либеральной экономической теории, которая, казалось бы, априори не могла быть приемлемой для обездоленной части общества.
На практике либеральный подход, строящийся на принципах демократии, очень сильно отличался от того, который был предложен итальянским фашизмом. С социал-демократией общего у Эрхарда и Мюллера-Армака оказалось гораздо больше, нежели у Муссолини. Тем не менее явные отличия прослеживались у германских либералов и по отношению к подходу левых сил. Как показал опыт экономического развития второй половины XX века, и шведские и германские социал-демократы в конечном счете готовы были очень далеко зайти в деле огосударствления экономики ради реализации социальных целей. Сторонники же концепции «социального рыночного хозяйства» допускали этатизм лишь

526
настолько, насколько это нужно было для нормальной работы рынка, для ограждения его от деструктивного воздействия безответственных политиков.
Экономисты понимали, что во многих случаях проведение развернутой социальной политики является неэффективным и дорогостоящим мероприятием, препятствующим реализации либеральных ценностей. Но они полагали, что такой подход, позволяющий сохранить основы рыночного хозяйства и стимулы для ведения бизнеса частными лицами, с политической точки зрения все же оправдан. По крайней мере, его экономические минусы перевешиваются плюсами, которые становятся очевидны, если рассматривать общество как целостную систему, а не только как систему хозяйственную. Во всяком случае Эрхард с его прагматически ориентированным умом явно готов был идти на компромиссы ради реализации своих главных целей.
Концепция «социального рыночного хозяйства», наверное, смогла сложиться благодаря тому, что в Германии середины века функционировала одна из наиболее сильных экономических школ того времени — фрайбургская школа ор-долиберализма, главой которой был профессор Вальтер Ой-кен (подробнее о других источниках концепции см.: [178, с. 41—72]). Именно он поставил вопрос о качественном пересмотре ценностей эпохи laissez-faire, утверждая, что сам по себе либерализм XIX столетия, не сумевший стать преградой на пути формирования нелиберального в своей основе монополистического капитализма, уже недостаточен для века XX. «Необходимо проведение позитивной политики экономического конструирования, ориентированной на то, чтобы способствовать развитию формы рынка полной конкуренции» [143, с. 337].
Иначе говоря, по мнению германских ордолибералов необходимо создать целый комплекс экономических, политических, социальных и даже этических условий для того, чтобы естественный ход развития общества не привел к господству этатизма. Хотя Эрхард не принадлежал непосредственно к данной теоретической школе, он на практике придерживал-

527
ся подходов, весьма для нее характерных. Тем более что Ой-кен вплоть до своей смерти в 1950 г. занимал пост советника в первом правительстве ФРГ, где экономическую политику вел именно Эрхард.
К моменту начала реформ Эрхард перевалил за свой пятидесятилетний рубеж. Это был типичный уроженец Баварии — крепкий, тучный, любящий хорошо поесть и выпить, не отказывавшийся и от излишней роскоши, когда она становилась ему доступна. Неизменная сигара во рту, делавшая его немного похожим на Черчилля, доставляла огромное удовольствие карикатуристам и сильно досаждала ненавидевшему табачный дым канцлеру Конраду Аденауэру, который, впрочем, должен был мириться с любыми вызываемыми Эрхардом неудобствами, поскольку в основе всего курса главы правительства ФРГ лежала политика экономического восстановления Германии.

528
Впрочем, этот внешний облик, как бы служивший наглядной иллюстрацией успехов германского капитализма, не вполне отражал внутреннюю сущность Эрхарда. Не следует забывать, что по возрасту он принадлежал как раз к тому поколению, которое после романов Э.М. Ремарка стали называть «потерянным». В юности Эрхард прошел через бойню Первой мировой войны и, выдержав после ранения целых семь тяжелых операций, на всю жизнь остался инвалидом.
Входить в мирную жизнь ему было так же трудно, как и героям Ремарка, чувствовавшим себя оторванными от мира людей, не переживавших тягот жизни окопной. Эрхард вспоминал впоследствии, что когда он учился во Франкфурте, то был абсолютно одинок. Для того чтобы не забыть звук собственного голоса, ему часто приходилось уходить в парк и подолгу разговаривать вслух с самим собой (цит. по: [52, с. 9]). Тем не менее он преодолел эту «потерянность» и сумел стать одним из наиболее интегрированных в общественную жизнь немцев своего времени. На формирование личности реформатора принципиальное воздействие оказали несколько моментов.
Свой первый урок — урок свободы — Эрхард получил в родной семье. Его отец, католик, взял в жены женщину евангелического вероисповедания и позволил ей воспитать детей в своей вере. Впоследствии Эрхард, оставаясь протестантом, прекрасно сотрудничал с католиками в христианско-демокра-тических кругах.
Вторым важным уроком был урок инфляции. Вернувшись с Первой мировой войны тяжело раненным, Эрхард, к несчастью, должен был еще и наблюдать, как рост цен сократил до минимальных размеров бизнес его отца — владельца небольшой лавочки.
Третьим уроком оказался урок научной деятельности. Столкнувшись с низким качеством преподавания во Франкфуртском университете, Эрхард отправился в деканат, набрался смелости и спросил, где здесь можно получить настоящую науку. Ему ответили, что есть тут один человек, которого зовут Франц Оппенгеймер. Держится он особняком, разра-

529
батывает свою собственную теорию и для сдачи экзамена вряд ли может быть студенту полезен. Эрхард, тем не менее, пошел именно к нему и с тех пор считал Оппенгеимера одним из лучших немецких ученых-экономистов, человеком, заложившим основы либерального мировоззрения в Германии.
Свою собственную научную экономическую деятельность Эрхард начал сравнительно поздно — накануне Великой депрессии конца 20-х — начала 30-х гг., но вскоре стал заместителем директора Института по изучению конъюнктуры в Нюрнберге и руководителем серьезного исследовательского коллектива. В 1942 г. из-за разногласий с нацистами ему пришлось покинуть Институт, и это (наряду с глубокими экономическими знаниями) в значительной мере определило его быстрое послевоенное продвижение.
Немаловажную роль сыграло и то, что с 1943 г. Эрхард стал руководителем небольшого исследовательского центра, который был сформирован под крышей «имперской группы промышленности». За два с лишним года существования этого центра для отвода глаз было подготовлено несколько бесцветных публикаций, посвященных второстепенным вопросам прикладного характера, тогда как основное внимание уделялось разработке содержания экономической реформы, которая понадобится после того, как рухнет нацистский режим [178, с. 74]. Интересно, что в 80-е гг. в социалистических странах (в частности, в СССР) многие молодые экономисты точно так же, работая в официальных академических структурах, на самом деле занимались, в первую очередь, подготовкой будущих реформ.
После окончания войны Эрхард быстро продвинулся по государственной службе. В сентябре 1945 г. за ним внезапно приехал американский солдат и увез в неизвестном направлении. Жена готова была ожидать самого худшего, но когда муж вернулся, хмурый и задумчивый, в ответ на свой вопрос она услышала: «Теперь ты супруга государственного министра экономики Баварии» [52, с. 41].
Впрочем, значило это немного. «Королевство было мало, разгуляться — негде». Решить макроэкономические проблемы

530
Баварии отдельно от проблем Германии в целом оказалось так же невозможно, как, скажем, в начале 90-х гг. невозможно было добиться стабилизации положения дел в Петербурге без радикальных реформ, осуществлявшихся в масштабах всей России. Соответственно Эрхардне особо стремился администрировать в Баварии и вскоре покинул службу, не снискав никаких лавров. Зато вскоре после этого он был назначен на пост начальника особого отдела по вопросам денег и кредита при Экономическом совете Бизоний, а в марте 1948 г. стал директором Экономического управления Бизоний. С этого момента началась уже реальная работа.
С 1947 по 1963 г. Эрхард сделал удивительную карьеру, добравшись в конечном счете до должности канцлера ФРГ, на которой пребывал до 1966 г.
Эрхард был первым в мире либеральным реформатором нового типа. Ему пришлось работать в условиях, когда массированное государственное вмешательство в экономику и перераспределение через бюджет большой доли ВВП стали реальностью. Он уже не мог позволить себе вернуться к тому либеральному капитализму, который существовал в середине XIX века. Да Эрхард и не стремился к этому.
Он признавал роль государства в экономике, причем признавал ее в двояком смысле. С одной стороны, он уже в начале 30-х гг. был «кейнсианцем» (некоторая условность этого термина определяется тем, что основной теоретический труд самого Кейнса тогда еще даже не увидел свет) и призывал к выводу Германии из длительного кризиса посредством расширения объема денежной массы и предоставления государственных кредитов предприятиям [247, с. 15-28]. С другой же стороны, Эрхард понимал, что в условиях значительного влияния социалистических идей, характерных для Германии 40—60-х гг., ему не обойтись без использования широких мер по социальной защите населения и без применения (хотя бы на словах) этатистской риторики. Политик, всегда заявлявший о себе как об экономисте либеральных взглядов, спокойно использовал, например, такой термин, как «планирование» (см., напр.: [247, с. 42-43]).

531
Принципиально важным для Эрхарда было сохранение свободы деятельности хозяйственных субъектов и финансовой стабильности в экономике. Централизм и инфляция в практической административной деятельности являлись его самыми главными врагами. Что же касается участия в экономике государства как такового, то оно им ни в коей мере не отвергалось, как не отвергалось это участие впоследствии и реформаторами (даже самыми активными «шокотерапевта-ми»), действовавшими в Латинской Америке 70-90-х гг. и в Восточной Европе 90-х гг. По мере своих сил Эрхард стремился минимизировать проявления этатизма, но отнюдь не бороться с той силой, которую разумнее было поставить на свою сторону.
Думается, что, не слишком преувеличивая, можно сказать: все рыночные реформы стран Запада второй половины XX века в большей или меньшей степени вышли из реформ Эрхарда. Всем реформаторам пришлось решать весьма близкие по своему характеру проблемы. Иногда совпадения не только в их действиях, но даже в риторике буквально поражают. «Если сегодня для сравнения указывают на то, что до денежной реформы какой-то вид одежды стоил, скажем, 12 марок, а сегодня он же стоит 15-18 марок,— говорил Эрхард через несколько недель после начала реформы,— то пусть это и соответствует истине, но только с тем небольшим дополнением, что обычный потребитель теперь, в отличие от прежнего времени, действительно может купить эту вещь. Очевидно, критики из этих кругов чересчур полагаются на короткую память людей» [247, с. 85]. Как это похоже на те аргументы, который приводил в 1992 г. Гайдар, призывая россиян осмысливать рыночные реформы рационально!
Эрхард уже в 1946 г., будучи министром экономики Баварии, активно настаивал на проведение реформ, способных вновь сделать немецкие земли процветающими. Однако решение о проведении экономической реформы в западных зонах оккупации (без участия советских властей) созрело у союзников лишь к концу 1947 г. Предполагалось, что реформа будет осуществляться по американскому сценарию, тогда как задача

532
Эрхарда и других немцев состояла лишь в том, чтобы привести в соответствие американский проект с германским законодательством [178, с. 83]. Однако на деле все вышло сложнее, чем виделось поначалу представителям Вашингтона.
Стратегия была выработана американцами, но непосредственно реформа готовилась группой немецких экспертов (самого Эрхарда среди них не было), которых союзники собрали в апреле 1948 г. в армейских бараках под присмотром молодого американского экономиста Эдварда Тененбаума, написавшего еще в студенческие годы одну из самых впечатляющих книг 40-х гг., посвященных нацистской экономике. Проведя порядка 30 заседаний в течение 49 дней, сотрудники этой макроэкономической «шарашки» разработали 22 документа,

533
определяющих характер и параметры осуществляемой реформы. Среди них были законы, заявления, прокламации, инструкции и т.д. [403, с. 404].
Восстановление рыночной экономики после войны предполагало осуществление трех ключевых реформ — денежной, финансовой и институциональной.
Денежная реформа была осуществлена во всех трех западных оккупационных зонах 20 июня 1948 г. Формально она состояла в замене обесценившейся рейхсмарки на новую денежную единицу — немецкую марку. Но главным в реформе оказалось то, что темпы эмиссии марки с самого начала были поставлены под жесткий контроль. Таким образом удалось обеспечить должные гарантии будущей финансовой стабильности.
В ходе реформы каждый немец получил на руки 40 марок (через два месяца — еще 20). Оставшуюся же на руках у граждан наличность в старых рейхсмарках впоследствии можно было поменять, но со значительными потерями. Фирмам было предоставлено по 60 марок на каждого занятого для выплаты первых заработков, а органы государственного управления получили в новой валюте эквивалент их обычных месячных доходов.
Банковские депозиты, включая сберегательные и срочные, были уменьшены в десятикратном размере. Половина сумм, находящихся на банковских счетах, стала доступна для их владельцев после того, как фискальная служба проверила эти деньги на предмет уклонения от налогообложения за предшествовавший период времени. Другая же половина вообще была временно блокирована. Только в конце сентября судьба этих 50% разрешилась: разморожено было лишь 10% от общей величины накоплений, 5% в принудительном порядке использовали для инвестиционных целей, что же касается оставшихся 35%, то они вообще были ликвидированы.
Таким образом, обменено оказалось только 65% денег, находящихся на банковских счетах и сокращенных десятикратно. Иначе говоря, немцы получили одну новую марку

534
в расчете на 650 старых рейхсмарок. В отличие от этого текущие доходы и платежи населения (зарплаты, ренты и пенсии, квартирная плата) были пересчитаны из расчета 1:1. Накопления, таким образом, явно дискриминировались.
Что же касается коммерческой задолженности, то она, как и суммы на банковских счетах, была уменьшена в десятикратном размере. С государственными долгами поступили еще жестче. Фактически новая демократическая Германия отказалась отвечать по обязательствам Гитлера. Вместо старых государственных облигаций коммерческим банкам были выданы новые низкопроцентные бумаги, которые составляли примерно лишь 4% от всей задолженности Третьего рейха [355, с. 2-3].
Можно сказать, что денежная реформа явно включала в себя конфискационный элемент как по отношению к отдельным гражданам, так и по отношению к компаниям. В этом смысле она была совершенно нелиберальной, и Эрхард, от которого в период правления оккупационных властей зависело далеко не все, впоследствии неоднократно высказывал недовольство некоторыми элементами реформы (см., напр.: [247, с. 167]). Однако условия, заданные введением новой марки, были либеральными в другом аспекте. Они создавали прекрасную возможность для того, чтобы в нормальных рыночных условиях начать очередной цикл хозяйственной деятельности. Важно было лишь не допустить нового возвращения инфляции.
Для того чтобы предотвратить возможность инфляционного обесценения денег, Центробанк (Банк немецких земель, впоследствии — Бундесбанк), созданный в марте 1948 г., был объявлен единственным эмитентом законных платежных средств. Он стал независимым от правительства и от любых других государственных органов.
С той же целью (предотвращение нового витка инфляции) закон о денежной конверсии запрещал правительству иметь чрезмерный бюджетный дефицит. Необходимо было покрывать текущие расходы доходами. Использование заимствований для покрытия бюджетного дефицита не запрещалось, но

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Почти сорок лет шло накопление сил собственности система
В Чехословакии
Нежели наполеон великий
политологии Травин Д. Европейская модернизация 4 франция