<<<     ΛΛΛ     >>>   

278
Луи Филиппа были более значительными, чем результаты трудов Наполеона(1), хотя последний до сих пор имеет миллионы поклонников, а первый за пределами Франции мало кому памятен, кроме специалистов.
В условиях внутренней и международной стабильности во Франции практически завершился промышленный переворот. Новая техника стала приносить свои плоды. В результате на протяжении всего периода Июльской монархии вплоть до кризиса конца 40-х гг. отмечался реальный экономический рост, правда, весьма умеренный — не больше двух-трех процентов в год [296, с. 293; 303, с. 12; 540, с. 204]. С 1837 г. началось активное железнодорожное строительство, буквально преобразившее через некоторое время облик Франции. При Июльской монархии страна в конце концов получила реальные плоды своей многолетней борьбы со старым режимом.
Впрочем, у олигархического периода развития капитализма всегда есть одна не слишком приятная особенность — высокая степень коррупции и увеличение государственных расходов на цели, отражающие интересы деловой элиты. «Орлеанская монархия,— отмечал Д. Райт,— удвоила расходы на общественные нужды: на армию, школы, сельское хозяйство, но больше всего на осуществление общественных работ: строительство каналов, шоссейных и железных дорог» [540, с. 204]. В результате государственный долг за этот период увеличился еще на 20% [348, с. 77].
Сам по себе долг опасности пока не представлял, поскольку его доля в национальном продукте благодаря экономическому росту не увеличивалась, да к тому же число кредиторов существенно расширилось за счет размещения примерно трети
(1). В этом смысле символичным было то, что именно Луи Филипп, несмотря на свое происхождение из младшей ветви Бурбонов, перевез на родину с острова Святой Елены прах «узурпатора» Наполеона для захоронения в Доме инвалидов. Этот акт часто расценивается всего лишь как политический ход, хотя на самом деле действия Луи Филиппа полностью вытекали из всей логики осуществляемого им государственного и хозяйственного строительства.

279
государственных бумаг в провинции. Хуже было то, что государственные финансы все в большей степени использовались в интересах частных лиц, причем если при Бурбонах эмигранты лишь получали разовую компенсацию, то теперь перекачивание денег из бюджета превращалась в дело постоянное.
Правительство само использовало государственные заказы и концессии для привлечения на свою сторону группы влиятельных депутатов, необходимой для формирования парламентского большинства. В течение семи последних лет существования монархии фактический глава кабинета Гизо имел абсолютно лояльный парламент благодаря тому, что возвел подкуп в государственную систему. Так что российская Государственная Дума времен нашего олигархического капитализма была не более чем несколько измененной копией французской палаты.
Отдельные высокопоставленные чиновники повторяли действия правительства по установлению своеобразных контактов с депутатами и бизнесом, с той только разницей, что в обмен на заказы и концессии получали крупные взятки. Например, министр общественных работ с помощью военного министра продал за 100 тыс. франков концессию на соляные копи. Министра внутренних дел обвинили в предоставлении привилегии на открытие оперного театра [62, с. 377].
О всеобщей коррумпированности парламентариев знала вся страна. Показательна в этом отношении карикатура конца 40-х гг.: на ней изображены депутаты, вооруженные толстыми шлангами, по которым перекачиваются деньги [216, с 529].
Удивительно то, что сам Гизо — главный организатор и теоретик данной системы, в отличие от ведущих деятелей эпохи Директории, полностью погрязших во взяточничестве, абсолютно не был лично заинтересован в распространении коррупции. Он покинул государственную службу, имея гораздо меньше денег, чем в тот момент, когда впервые занял правительственную должность. Он не имел никаких наград и прочих видов поощрений, но при этом активно стимулировал подкуп других [306, с. 290].

280
Специфика стратегии, избранной Гизо, объяснялась как особенностями личности самого политика, так и характерными чертами той ситуации, в которой находилась Франция. Гизо был холодным, жестким протестантом, основывающим все свои действия не на чувствах и эмоциях, а на логике, причинности, умеренности. Его не слишком любили, как и самого Луи Филиппа. Но нелюбовь общества не должна была стать причиной слабости государства, и так уже неоднократно страдавшего за последние десятилетия от бессилия сменявших друг друга правительств. Следовательно, на долю Гизо оставалась интрига в качестве единственного возможного средства управления обществом и осуществления прогрессивных преобразований в том виде, как он их понимал(1). Будучи убежден в моральности основной поставленной им цели, Гизо уже не колебался в частностях. Король, воспитанный в иных традициях, во многом не сходился во взглядах со своим министром, но их сближало общее понимание задач текущего момента.
Еще одной характерной чертой, выделявшей из общей массы политиков именно Гизо, было его ораторское искусство. Речи министра всегда отличались энергией, куражом, уверенностью в провозглашаемой им стратегии, и это сильно контрастировало с его реальной политикой, где прямоты и напора было слишком мало. Он всегда рисовал перед слушателями позитивную перспективу, заряжая их оптимизмом, причем сам министр при этом мог придерживаться значительно более пессимистических взглядов на реальный ход событий [306, с. 290-291].
Политика маневрирования, осуществлявшаяся Гизо, далеко не всегда давала именно те результаты, к которым стремился министр. Так, например, государственное вмешательство в процесс экономического развития оказывало весьма противоречивое воздействие не только на политическую сфе-
(1).«...Я не считаю, что в этой способности власти привлекать на свою сторону нужных ей людей всё есть коррупция»,отмечал Гизо еще в начале 20-х гг., как бы разъясняя свою будущую стратегию, осуществленную после прихода к власти [36, с. 413].

281
ру, но и на хозяйственную. Это наглядно проявилось в железнодорожном строительстве.
Значение железнодорожного строительства во Франции трудно переоценить. Это было не просто развитие отдельной отрасли экономики: фактически речь шла о создании национального рынка, а следовательно, о возможности индустриализации в целом. Как отмечал Ф. Бродель, «до появления железных дорог Франция не представляла собой настоящего национального рынка» [19, с. 227].
Но создание разветвленной сети железных дорог — дело дорогостоящее. Никогда раньше французский капитал не сталкивался с потребностью мобилизации такого большого объема финансовых средств. Первые пять лет строительства не принесли значительных результатов, поскольку бизнес не мог добыть достаточного объема капитала. Хотя деньги в стране имелись, финансовые инструменты, позволяющие аккумулировать капитал, еще не было создано.
Банковская система во Франции существенно отличалась от банковской системы соседней Англии и от систем, которые характерны для современного развитого капитализма. Немногочисленные банки работали с государственным долгом, кредитовали крупные торговые и валютные операции, т.е. выбирали себе наиболее доступные и сладкие куски из хозяйственного «пирога». Но они не способны были аккумулировать значительные по объему капиталы и направить их в реальный сектор экономики.
Более того, коммерческие банки были в основном сосредоточены в Париже, в меньшей степени — в ряде крупных провинциальных центров. Но основная часть страны вообще не имела еще представления, что такое банк, и соответственно не доверяла финансовому посреднику свои сбережения. В обороте были практически только металлические деньги. Банк Франции прибегал к эмиссии банкнот. Но масштаб ее был очень ограничен, поскольку у всех в памяти еще стояли страшные бедствия минувших инфляций, вызванных неумеренной бумажно-денежной эмиссией. Серьезного воздействия на развитие железнодорожного строительства кредиты Банка Франции оказать не могли [398, с. 76].

282
Прекрасную художественную картину банковской системы Франции дал Оноре де Бальзак в повести «Банкирский дом Нусингена», написанной в эпоху расцвета Июльской монархии. Нусинген — эльзасец, сын еврея, говорящий по-французски с ужасающим акцентом — во многом еще похож на Гобсека. Он не созидатель, не кредитор реального сектора экономики. Он всего лишь занимается перекладыванием чужих денег в свой карман, но масштабы его авантюр уже совершенно иные.
Нусинген — уже не тихий, забившийся в угол живоглот, способный лишь тайком радоваться своей власти над людьми. Он — барон, аристократ-нувориш, командор ордена Почетного легиона. Он — хозяин жизни, начинающий оказывать влияние на власть. «Его банк — небольшое министерство; сюда входят государственные поставки, вина, шерсть, индиго — словом все, на чем можно нажиться. Он гений всеобъемлющий. Этот финансовый кит готов продать депутатов правительству и греков — туркам». Но основой финансовой империи являются спекуляции — в том числе и откровенно мошеннические, основанные на ложных банкротствах. Одним словом, это был не столько банк в нашем понимании этого слова, сколько финансовая компания, отыскивающая для своего обогащения лазейки в законодательстве.
Осознав стоявшие перед экономикой финансовые проблемы, Июльская монархия попыталась решить их традиционным для Франции путем — усилением государственного вмешательства. Альтернатива этому пути, как мы увидим далее, была. Но монархия не стремилась стимулировать создание развитой финансовой системы, возможно, опасаясь по старой памяти всяких манипуляций с неполноценными деньгами, а возможно, просто не имея сил и желания подрывать монопольное положение господствующей банковской элиты (это даже более вероятно).
Первые попытки государственного регулирования железнодорожного строительства были предприняты еще в 1837 г. Однако экономика сразу же стала жертвой бурных политических страстей, раздиравших элиту общества. Правительства в тот момент постоянно менялись, интрига следовала за

283
интригой. В итоге законодательство, которое должно было стать базой для эффективного и быстрого железнодорожного строительства, на практике стало орудием в руках враждующих группировок. В частности, в период с 1837 по 1840 г., когда шла борьба за власть между Гизо и Тьером, законодательство менялось лишь для того, чтобы одна сторона смогла одержать политическую победу над другой.
Например, в 1837 г. правительство представило в парламент законопроект, согласно которому первые шесть крупных дорог должны были строиться преимущественно частными компаниями. Этот законопроект был в конечном счете провален депутатами. На следующий год другой правящий кабинет разработал нормативный документ, предусматривающий, что основная роль в железнодорожном строительстве остается за государством. Но и на этот раз оппозиция воспользовалась имеющимися в ее руках возможностями политического маневрирования для того, чтобы отвергнуть исходящую от противников законодательную инициативу [333, с. 71].
Отсутствие нормативной базы явно тормозило развитие этого важнейшего направления предпринимательства. Свободы действий у бизнеса не было, поскольку строительство как минимум упиралось в проблему отвода земель под будущие магистрали. Но и четких правил, по которым предприниматель мог бы сотрудничать с государством, не было тоже. По оценке А. Данхэма, в период с 1835 по 1842 г. государственная политика вытеснила из железнодорожного бизнеса часть капиталов, потенциально готовых работать в данной сфере [333, с. 70].
11 июня 1842 г. был принят закон, согласно которому частный сектор и государство объединяли свои усилия в строительстве железных дорог. Правительство определяло, где Должны проходить эти дороги, и выделяло земли под будущие магистрали. Местные власти должны были покрывать за свой счет две трети издержек по строительству, а также создавать необходимую инфраструктуру — мосты, тоннели и т.д. На Долю частных компаний выпало обеспечивать строительство м дороги — поставлять рельсы, станционное оборудова-, подвижной состав и рабочую силу.

284
Получить построенные объекты в собственность частник не мог. Все строительство велось исключительно по принципу концессии, причем единого, заранее установленного для всех срока концессии не существовало. Он определялся для каждого конкретного случая, что, естественно, резко повышало роль чиновничества и содействовало развитию коррупции. Более того, государство оставляло за собой право устанавливать тарифы на проезд пассажиров и перевозку грузов, а также осуществлять контроль за безопасностью движения [305, с. 145-146].
На некоторых линиях, не вызывавших особого интереса у частных компаний, правительство брало на себя дополнительную финансовую нагрузку в надежде на то, что рано или поздно бизнес все же подключится к осуществлению работ. Таким образом, бюджетные затраты возрастали, а рыночная целесообразность строительства многих объектов оставалась весьма сомнительной.
На протяжении пяти последующих лет развитие данного вида бизнеса шло, тем не менее, ускоренными темпами, что, в свою очередь, увеличило спрос на продукцию металлургии и машиностроения. Французская экономика бурно развивалась. Однако по мере того, как компании, строящие железные дороги, все тверже становились на ноги, правительство начинало за свои деньги требовать от бизнесменов слишком больших «удовольствий».
Финансирование сокращалось, что было связано в значительной степени с недовольством местных властей слишком большой нагрузкой, возложенной на их плечи. Одновременно начинали занижаться регулируемые правительством тарифы на перевозки. На фоне некоторого роста цен, зарплаты и банковского процента, характерного для периода промышленного подъема, ограничение тарифов становилось для железнодорожных компаний все более опасным. А тут еще правительство требовало строить то в одном, то в другом месте незапланированные ответвления дорог, причем проекты таких веток часто рождались без всяких серьезных обоснований во время политических дискуссий. Трудности с финансированием строительства стали появляться все чаще и чаще. Наконец,

285
правительство стало сокращать срок, на который предоставляло концессии для строительства (видимо для того, чтобы постоянно держать бизнес «на крючке»), и уверенность предпринимателей в завтрашнем дне существенно снизилась.
В 1846 г. экономисты стали говорить о том, что железнодорожный бизнес, на котором, в первую очередь, держался промышленный подъем, вот-вот станет убыточным. Но правительство не обратило внимания на надвигающийся кризис, что в конечном счете и привело к краху. Как только было вынужденно приостановлено строительство линии «Париж-Лион», начался массовый сброс акций, и экономика рухнула. Как отмечал Т. Кэмп, «в этот период железнодорожное строительство так и не смогло пробудить Францию от дремоты, в отличие от Германии» [397, с. 128].
С 1848 по 1850 г. не было востребовано ни одной концессии на строительство новых дорог. Соответственно резко снизился спрос на рельсы (в 1848 г.— в два раза, в 1850 г.— еще в два раза), на металл, на уголь. Под грузом невозвра-щенных кредитов лопнул крупнейший в стране Торгово-промышленный банк, основанный на заре Июльской монархии. Величина всего акционерного капитала страны сократилась примерно на треть. Трудящиеся лишились своих мест, и в одном лишь Париже насчитывалось около 100 тыс. безработных [112, с. 34-62].
Страна вступила в острейший экономический кризис. Конечно, периодические кризисы представляют собой вполне естественное явление для рыночного хозяйства. Они являются своеобразным механизмом осуществления структурной перестройки, заставляя бизнес обновлять капитал и вводить новые методы производства. В этом смысле ничего необычного в событиях конца 40-х гг. не было.
Однако следует все же учесть, что Франция вошла в кризис, по сути дела, так и не начав по-настоящему широкомасштабное железнодорожное строительство, т.е. явно не исчерпав тот технический потенциал, который имелся в обществе к концу 40-х гг. Это свидетельствовало, что страна еще не создала достаточных предпосылок для нормального экономического развития, оставаясь частично в плену старых,

286
докапиталистических подходов к хозяйствованию. Судорожные попытки правительства заткнуть зияющие дыры в системе частнокапиталистического долгосрочного финансирования провалились, других же способов решения проблемы строительства железных дорог у бизнеса не было.
К концу Июльской монархии Франция имела как явные хозяйственные успехи, так и не менее явные неудачи. Результатом подобного противоречивого развития страны стало весьма противоречивое состояние социальной сферы.
С одной стороны, экономический рост начал приносить свои плоды не только буржуазии, но и народу. Судя по данным обследования парижской промышленности, осуществленного в 1847 г., заработная плата за предшествовавшие двадцать лет увеличилась на 10%. Кроме того, рабочие выигрывали от того, что за эти годы цены снизились в среднем на 13%. В 40-х гг. начала сокращаться продолжительность рабочего дня. Нищета былых времен исчезла, у людей даже стали появляться накопления, и по всей стране распространилась широкая сеть сберегательных касс, в которых стали хранить свои деньги рядовые вкладчики [62, с. 422, 433].
Однако с другой стороны, рост доходов населения все же отставал от темпов экономического роста и от темпов роста доходов олигархии. Кроме того, на заработках значительной доли неквалифицированных работников и малоземельных крестьян позитивные явления вообще не сказывались. Недаром в конце 40-х гг., когда вдобавок ко всему разразилась безработица, примерно четверть миллиона французов — больше, чем когда-либо раньше — отправились в эмиграцию [540, с. 204].
Режим, с самого начала бывший незаконнорожденным в глазах многих французов, желавших то ли значительного расширения демократии, то ли установления твердой авторитарной власти [306, с. 109], становился по мере своего старения все менее популярен в широких слоях населения. Политический и экономический кризис конца 40-х гг. поставил крест на Июльской монархии, так и не сумевшей решить проблему перехода к устойчивому экономическому росту. Завершающая стадия становления французской экономики пришлась

287
на годы правления императора Наполеона III, которому надо было решить сложнейшую задачу: вывести правительство из-под прямой зависимости от буржуазии и осуществить насущные экономические реформы, не ударившись при этом в губящий рыночное хозяйство популизм.

Наполеон III, несмотря на ту не слишком хорошую репутацию, которая осталась после его смерти и развала Второй империи, был человеком далеко не ординарным. Формально мы не можем сравнить его деятельность с деятельностью Наполеона I по масштабам экономических преобразований и по той интенсивности, с которой великий император занимался «перетряской» Европы. Но один очень важный момент сближает историческую роль основателей Первой и Второй французских империй. Оба внесли в хозяйственное развитие возглавляемого ими государства заметный личный вклад. Оба перекраивали экономику не только в том направлении, которое задавалось велением времени, но и в том, которое именно им виделось крайне важным. Более того, с высоты современных знаний можно сказать, что «Наполеон малый» смотрел на мир значительно трезвее, нежели «Наполеон великий».
Луи Наполеон родился в 1808 г. Он был сыном Луи, младшего брата великого императора (Наполеон поставил его к тому" времени на «должность» голландского короля), и Гортензии Богарне — дочери императрицы Жозефины от первого брака.
Будущий правитель Франции рос после падения империи в миграции, в Аугсбурге. Учился в военной академии в Швейцарии. Он был невысок, но энергичен и спортивен. Все детство Луи Наполеона прошло под знаком поклонения Наполеону I, и думается, в этом поклонении мальчик был вполне искренним. Когда с острова Святой Елены пришло трагическое известие о кончине императора, 13-летний Луи написал матери: «Если я

288
в чем-либо ошибаюсь, то думаю об этом великом человеке и ощущаю, как его голос внутри меня говорит: "Неси достойно имя Наполеона"» [331, с. 14].
Его манера поведения в эмиграции качественным образом отличалась от той, которую ранее демонстрировал Луи Филипп. Еще задолго до того, как появились реальные шансы вернуться со славой во Францию, Наполе-он III стал серьезно работать над своим политическим будущим. Дважды он пытался организовать государственный переворот, но оба раза оказывался в тюрьме (в первый раз его выслали из Франции в США, во второй — он бежал из заключения).
В свободное от переворотов время Наполеон жил сначала в Швейцарии, а затем в Лондоне, где тогда находили приют эмигранты самых разных мастей. Будущий император вставал в шесть утра и — за исключением времени дневной верховой поездки, а также вечерних светских дел — непрерывно работал, читая политическую и экономическую литературу, занимаясь исследованиями.
Еще в 1832 г. Наполеон написал книгу «Политические мечты», где вчерне была представлена конституционная система, введенная позднее во Франции: три власти, поддерживающие равновесие, должны были стать основой государства — народ, законодатели и император [216, с. 536]. Летом 1839 г. он опубликовал книгу «Наполеоновские идеи», в которой император был представлен не просто как полководец, а как крупный социальный реформатор, вынужденный участвовать в военных кампаниях, навязанных ему врагами. Во Франции эта книга стала бестселлером [331, с. 38]. Меньше чем через десять лет после ее публикации сорокалетний принц Луи Наполеон смог попробовать на практике реализовать «заветы» великого предка.

289
В декабре 1848 г. элита молодой французской республики, совсем недавно созданной на развалинах Июльской монархии, оказалась совершенно шокирована. Провозгласив всеобщее избирательное право, отцы демократии вправе были ожидать, что на президентских выборах французы отдадут голоса за одного из лучших представителей народа, за того, кто стоял у истоков его свободы. Лучшими из лучших были свободолюбивый поэт, гордость Франции Альфонс де Ламартин, журналист и социалист, друг народа Александр Огюст Ледрю-Роллен, а также генерал, твердой рукой пресекший нарождавшуюся в Париже смуту,— Луи Эжен Ка-веньяк.
Словом, кандидаты в президенты имелись на любой вкус. Однако все вместе они не набрали и половины голосов, отданных избирателями за человека, абсолютно ничего не сделавшего для революции, да и вообще до недавнего времени не проживавшего во Франции. Но звали этого человека Луи Наполеон, и был он племянником великого императора, одна лишь память о котором делала наследника славного имени несоизмеримо более привлекательным для толпы, нежели все остальные кандидаты.
Они создавали республику, а он возрождал героическую империю. Они апеллировали к разуму, а он взывал к чувствам. Они предлагали идеи, а он порождал любовь. Ту самую любовь, которой уже не нужны ни разум, ни идеи, ни оптимальное государственное устройство. Ту самую любовь, которая лежит в основе авторитарной системы правления и позволяет вождю делать с народом все, что ему угодно... Во всяком случае, до тех пор пока вождь способен вызывать это чувство.
И вот Наполеон приступил к действиям. Как мы знаем, период Реставрации был периодом максимально возможного устранения государства от каких-либо реформаторских действий. Экономика развивалась за счет того, что ей не мешали реализовывать свой естественный потенциал. Июльская монархия проводила более экспансионистскую экономическую политику, чем Бурбоны. Однако и она не ставила своей целью чти хоть немного против доминирующих в элите общества

290

настроений. Луи Наполеон поставил перед собой именно такую цель. Вновь авторитарная власть принялась разгребать завалы, оставленные ей недостаточно свободными в своих административно-хозяйственных действиях предшественниками.
На рубеже 40-50-х гг. на пути социально-экономического развития Франции объективно встали две проблемы.
Во-первых, революция 1848 г. показала, что широкие народные массы всерьез вступают на политическую сцену, и, поскольку они недовольны своим материальным положением, вступление это может иметь для стабильности общества самые печальные последствия. Деструктивные действия властей периода Великой революции были еще свежи в памяти, а новая революция пошла примерно по такому же пути. На бюджет взваливались непосильные расходы по содержанию благотворительных мастерских, и революционная власть принимала решения по существенному (на 45%) увеличению прямых налогов. В совокупности все это вызывало панику и массовое изъятие капиталов из банков, что, в свою очередь, наносило удар промышленности [70, с. 254-255].
Во-вторых, эффективность французской экономики, не имеющей нормально работающей системы долгосрочного финансирования и защищенной протекционистскими барьерами от международной конкуренции, явно оставляла желать лучшего. В промышленности, несмотря на ее быстрое развитие, все еще доминировали мелкие предприятия. «В той мере, в какой система протекционизма гарантировала прибыли,— отмечал П. Гэгнон,— было проще оставаться малым по размерам и примитивным по производственным методам. В результате французские железо и сталь — сердце эпохи механизации — были наиболее дорогими в Европе, а оборудование было слишком дорогостоящим для приобретения и поддержания в рабочем состоянии» [351, с. 132].
Для того чтобы решить обе эти проблемы, правительство страны должно было, с одной стороны, пойти против интересов части буржуазии (особенно парижской банковской элиты), а с другой — воздержаться от соблазна двинуться по

291
пути социалистического переустройства общества, столь притягательному для пролетариата, которому в те годы, как справедливо заметили К. Маркс и Ф. Энгельс, еще нечего было терять, кроме своих цепей. Обеспечить прорыв могла в этой ситуации только власть авторитарная, похожая на ту, которую некогда имел Наполеон I.
Как и основатель династии Бонапартов, Луи Наполеон апеллировал непосредственно к народу, причем не к его осознанным интересам, а к иррациональным чувствам, к доверию, которым априори обладал харизматический носитель звучного имени. «Свобода,— говорил император, как бы создавая теорию своей авторитарной власти,— никогда не служила орудием к основанию прочного политического здания. Но она может увенчать это здание, когда оно упрочено временем» [63, с. 145].
Народу не требовалась развернутая программа действий нового политического лидера. «Имя Наполеона,— говорил этот лидер в 1848 г.,— это само по себе программа. Оно означает порядок, авторитет, религию и процветание внутри страны, а также поддержание чести нации в международных делах» [331, с. 57]. Народ исходил из того, что авторитарный лидер, сначала избранный президентом Второй республики, а затем ставший императором, знает их надежды и чаяния, а потому принесет счастье и успех людям, плохо понимавшим, почему надо в поте лица трудиться ради наживы обнаглевших финансовых нуворишей. Имея подобную поддержку, лидер мог попытаться сделать для страны то, что в краткосрочном плане не устраивало ни пролетариат, ни буржуазию, но в долгосрочном — было жизненно необходимо для развития страны и повышения общего благосостояния.
В исторической науке существует теория, согласно которой во Франции власть либо основывается на принципе «сильной руки» (Наполеон, Луи Наполеон, Думерг, Пуанка-Ре. де Голль), и тогда она способна осуществить необходимый пРорыв, либо становится результатом «парламентских игр», и ТогДа она оказывается неспособна разрешить конфликт про-ТивоРечащих друг другу интересов (см., напр.: [400, с. 184]). толь жесткая постановка вопроса (по принципу «или —

292
или») является, скорее всего, преувеличением, но все же роль авторитарных режимов в обеспечении экономического роста в XIX столетии была действительно очень велика(1).
Заняв командные высоты, Луи Наполеон попытался сдвинуть Францию именно в том направлении, которое было объективно необходимо стране. В этой связи любопытно отметить, что Наполеон I в свое время использовал авторитарную власть менее рационально: обеспечив стабилизацию, он затем все силы бросил на войну, подорвавшую материальное благосостояние страны, и на укрепление протекционизма, нанесшего удар по конкурентоспособности промышленности.
Новый император вряд ли был человеком более прозорливым, чем старый. Но он жил в другую эпоху и оказался под воздействием двух важных, хотя в значительной степени противоречивших друг другу, интеллектуальных течений своего времени.
Во-первых, до своего возвращения во Францию он жил в Англии, которая в 40-е гг. переживала расцвет либеральной идеологии. Британцы полностью отошли от протекционизма и отменили законы, препятствовавшие международной торговле. Либерализм представлялся всякому образованному человеку последним словом экономической мысли, и Наполеон, естественно, не мог не испытать воздействия революции, происходившей в английских умах. Еще в Лондоне он встречался с Ричардом Кобденом — главой так называемой манчестерской школы и основным проводником идеи фритредерства. В итоге Наполеон стал убежденным сторонником свободной торговли [351, с. 172].
(1). В авторитаризме Наполеона III интересно не только то, как создание твердой, обособленной от деструктивных влияний власти позволило провести крупные экономические преобразования, но и то, как за время существования империи возродились и окрепли гражданские начала. К концу 60-х гг. император был вынужден пойти на существенную либерализацию в политической сфере. Возможно, если бы империя не погибла на полях сражений, она постепенно трансформировалась бы в демократическое государство.

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

Правительство стало использовать их для стимулирования экспортной ориентации австрийской экономики
Что касается германии
Создать некое принципиально новое государство
Они оказывались готовы инвестировать свои деньги в предприятия
И самостоятельность отдельных предприятий