<<<     ΛΛΛ     >>>   

259
слишком дорогой и недостаточно качественный отечественный металл. Оказавшись в подобных тисках, машиностроители практически не имели шансов на то, чтобы победить в конкурентной борьбе.
Либерализм не особо приживался и во внутренней хозяйственной жизни страны. Глобальных ограничений, таких как цеховой строй или установление административных цен, теперь уже не было, но сохранялось старое стремление французской бюрократии к мелочной опеке предприятий, вызванное представлением о том, что чиновник все всегда знает лучше, нежели простой буржуа.
Власти усиленно занимались основанием торговых палат, консультационных центров, промышленных выставок, учреждением специальных печатных изданий, пропагандирующих достижения науки и техники. Все это требовало денег, которые через фискальную систему собирались с самих производителей.
Несмотря на успехи в сборе налогов, достигнутые еще при Наполеоне, фискальная система по-прежнему была сложной, запутанной и сильно зависящей от воли и желания отдельного государственного чиновника. Например, в текстильной промышленности существовал налог на каждое веретено. Как размер этого налога, так и метод его взимания зависели от массы различных условий, в том числе от размера прядильной машины и даже от скорости, с которой она работала.
Но этим вмешательство властей не ограничивалось. В металлургии, например, вся производственная деятельность жестко регламентировалась. Требовалось специальное разрешение на осуществление каждого технического улучшения. Даже для того, чтобы продолжать работу старыми методами, требовалось время от времени получать подтверждение властей. Все это тормозило осуществление промышленной революции и создавало возможности для коррупции. Более того, Регламентация позволяла вмешиваться в производственный процесс местному населению, использовавшему леса, пахотные земли и реки, которым развитие промышленности могло наносить определенный ущерб. «Экологисты» XIX столетия не упускали возможности вставлять палки в колеса и без того

260

медленно двигавшейся телеги модернизации [333, с. 402-407].
Таким образом, Франция эпохи Реставрации представляла собой сложное, многослойное (если можно так сказать) явление.
С чисто формальной точки зрения Реставрация могла показаться возвратом к эпохе, когда властвовали аристократы. Например, первое правительство при Бурбонах возглавил бывший эмигрант герцог Ришелье, долго живший и даже служивший в России.
С политической точки зрения Реставрация уже заметно отличалась от старого режима, поскольку предполагала существование парламента, хотя сильно ограниченного в правах (правительство было ответственно перед монархом) и избираемого на основе высокого имущественного ценза. Главным правом парламента было формирование государственного бюджета. Монархия теперь должна была принимать решения с учетом мнения если не всего народа, то, во всяком случае, элиты общества.
С экономической же точки зрения режим Реставрации обеспечивал преемственность отнюдь не по отношению к старому монархическому режиму, а по отношению к режиму наполеоновскому, предоставляя нарождающемуся бизнесу широкие возможности развития, хотя и в рамках столь характерной для Франции бюрократической традиции. Еще до Ста дней, в момент своего первого прихода к власти, Людовик XVIII издал «Конституционную хартию», в которой, как бы в продолжение традиции, заложенной кодексом Наполеона, среди фундаментальных прав подданных называлась неприкосновенность всех видов собственности, включая национальные имущества, приобретенные в годы революции. Провозглашалось также всеобщее равенство в сфере налогообложения [70, с. 191].
«Все осталось на месте,— писал Е. Тарле,— так, как учредил, установил, утвердил Наполеон. Мысль Жозефа де Мест-ра, что напрасно его величество король Людовик XVIII говорит, будто он воссел на прародительский престол,— он воссел на престол Бонапарта,— эта мысль была не только совер-

261
шенно верна по существу, но и широко распространена и осознана. Еще до Ста дней полиция в Париже доносила в своих тайных рапортах Людовику XVIII, что, по общему мнению, Наполеону, когда он вернется, решительно ничего не надо будет менять: он застанет все в порядке, только разве пусть захватит с собой в Тюильри свой ночной колпак» [184, с. 17].
Любопытно, что в XX столетии разного рода левые правительства, приходившие к власти после радикальных реформ, осуществленных правыми, на самом деле ничего кардинально не меняли в экономическом строе, несмотря на всю гневную риторику в адрес «эксплуататоров». В этом смысле они были последователями Бурбонов, сумевших понять, что не следует плевать против ветра.
Известное представление о том, что Бурбоны не извлекли никаких уроков из всего происшедшего с ними за время революционных потрясений (вспомним слова Талейрана о том, что они «ничего не забыли и ничему не научились»), думается, сильно преувеличено. Ни Людовик XVIII, ни Карл X не были крупными и дальновидными политиками, способными стимулировать экономическое развитие страны. Скорее даже наоборот. Для Людовика XVIII трон был «просто самым мягким из кресел. Политический режим... позволял царствовать, не управляя и возлагая на министров всю тяжесть деловых забот,— такой режим благоприятствовал его лени и дилетантским наклонностям» [62, с. 89]. Но, как это часто бывало и впоследствии (например, в России в период премьерства Ев-гения Примакова), достаточно было властям просто не вмешиваться слишком уж сильно в течение хозяйственных процессов, чтобы экономика начала подниматься.
Бурбоны использовали все преимущества, доставшиеся м в наследство от Наполеона (отлаженное хозяйственное

262

законодательство, относительно стабильные финансы, затишье после революционных бурь), и дополнили их пятнадцатью годами столь важного для хозяйства сравнительно мирного развития страны. За все эти годы имели место лишь две непродолжительные и не слишком дорогостоящие военные операции — в Испании и в Алжире. Т. Кемп отмечал даже, что «основное экономическое значение эпохи Реставрации Бурбонов состояло в том, что она положила конец длительному периоду войн, восходящему к XVIII столетию» [397, с. 106]. Период мирного развития постепенно принес Франции богатые плоды.
Страна стала активно входить в эпоху промышленного переворота, пытаясь догнать порядком ушедшую вперед Англию. Число паровых машин увеличилось с 1820 по 1830 г. в десять раз. В Лионе — центре текстильной промышленности количество жаккардовских станков возросло с 1819 по 1825 г. почти в четыре раза. В отдельных отраслях промышленности резко возрос выпуск продукции. Например, удвоилась с 1818 по 1828 г. выплавка чугуна. В три с лишним раза увеличились масштабы типографского производства за период с 1814 по 1826 г. Почти в три раза больше стало потребление хлопка [72, с. 187-188].
О масштабах технического переворота свидетельствует и динамика цен. Нам сегодня трудно в это поверить, но период Реставрации и Июльской монархии был периодом дефляции. Иначе говоря, цены стабильно снижались. Так, если в десятилетие 1815-1824 гг. уровень цен на материалы и оборудование составлял 92,6% от уровня цен начала XX века, то в десятилетие 1825-1834 гг.— уже 87,9%, а в десятилетие 1835-1844 гг.— 81,6% [296, с. 278]. Происходить такое могло только по причине роста производительности труда, вызванного механизацией. В то же время, по некоторым оценкам, цены на основные виды продовольствия из-за протекционизма не снижались, что ударяло по интересам широких народных масс [333, с. 398].
Конечно, важную роль играла и финансовая стабильность. Неумеренная денежная эмиссия, как мы уже видели,

263
становится источником инфляции. За годы увлечения ассигнатами Франция получила иммунитет от кредитно-денежного волюнтаризма. При режиме Реставрации, так же как при Наполеоне, финансы содержались в порядке. Добиться этого, кстати, было нелегко.
Во-первых, на бюджете висел старый наполеоновский долг (хотя он был и не столь велик, как, скажем, долг британский). Во-вторых, к нему добавились расходы на выплату контрибуции державам-победительницам и на трехлетнее содержание оккупационных войск. В-третьих, поскольку Реставрация не нарушила прав новых собственников, но опиралась в значительной степени на эмигрантов, потребовалось предоставить всем, чьи права на землю были ущемлены революцией, материальную компенсацию, в двадцать раз превышающую тот доход, который их имущество давало в 1790 г. Для этого были выпущены государственные трехпроцентные бумаги [62, с. 130]. В результате правительственный долг возрос за период Реставрации более чем в три раза: с 63,3 млн франков1 до 202,4 млн [348, с. 76]. Накопление долга представляло собой далеко не лучший способ развития экономики, но все же это было предпочтительнее, чем использование того способа, посредством которого выбиралась из долгового кризиса первая республика.
Только искусное управление финансами, обеспеченное министром финансов бароном Жозефом Домиником Луи, позволило обойтись без очередного всплеска инфляции и без дефолта. Барону Луи, бывшему банкиру к моменту прихода на государственный пост было уже далеко за шестьдесят. Роялисты не любили его, поскольку это был человек совершенно иного круга, с иными привычками и воззрениями.
Другой источник (уже использованный выше) приводит иные данные о размере наполеоновского долга — 80 млн Понятно, что точность оценок для столь отдаленной эпохи не может быть большой. Но как бы то ни было, расхождение между этими данными не слишком велико.

264
Этим людям казалось, что он мыслил только бухгалтерскими терминами. Они говорили, будто вся хваленая премудрость барона состоит в следовании английским порядкам, и назвали его «персонификацией налогообложения и спекуляции» [430, с. 24].
Однако обойтись без барона режим Реставрации никак не мог. «Примитивное» следование английским порядкам было как раз тем, что и требовалось для оздоровления государственных финансов. Печальная история Людовика XVI, так и не сумевшего справиться с проблемами своего бюджета вплоть до самой революции, была еще свежа в памяти даже самых отъявленных роялистов.
Министр финансов добился существенного снижения государственных расходов, причем решать ему приходилось примерно те же проблемы, которые впоследствии были оставлены развалившейся империей — Советским Союзом — пореформенной России. В частности, была сильно сокращена чрезмерно разросшаяся при Наполеоне армия, хотя это сильно не нравилось офицерскому корпусу. Многие офицеры оказались переведены на половинное жалованье(1). Подверглись сокращению также расходы на развитие экономики — на строительство дорог и осуществление общественных работ [430, с. 24].
Понимая, что доверие к государству как к заемщику возникнет лишь тогда, когда кредиторы смогут оценить его платежеспособность, Луи впервые в истории страны сделал бюджет прозрачным. Наполеон, несмотря на профессиональное ведение бюджета, никогда не дозволял заглядывать в него посторонним.
(1).Вспомним печальную судьбу героя битвы при Ватерлоо полковника Понмерси, столь трогательно описанную в «Отверженных» Виктором Гюго. Бедствия наполеоновского офицера были элементом реальной жизни Франции эпохи Реставрации, и это, помимо всего прочего, усиливало отторжение режима многими слоями общества.

265
Именно при режиме Реставрации с финансами страны происходили многочисленные мелкие, но очень важные изменения, которые определяют цивилизованный характер бюджета. Финансы были поставлены под контроль депутатов, появились единые правила отчетности, и, наконец, были консолидированы в бюджет многочисленные и плохо контролируемые ранее внебюджетные фонды. В 30-е гг. преемники Луи стали составлять бюджет по статьям, а не по министерствам (т.е. выделять конкретную сумму, скажем, на содержание полиции, а не просто в распоряжение министра внутренних дел), ограничив тем самым произвол чиновников в использовании средств. Кроме того, Луи поддержал взятый еще Директорией и Наполеоном курс на повышение роли косвенных налогов. Их доля в государственных доходах постепенно стала даже более высокой, чем при старом режиме. К концу Июльской монархии сбор косвенных налогов почти вдвое превысил сбор прямых [62, с. 439-443].
Впрочем, период Реставрации был, скорее всего, периодом технического прорыва и успехов отдельных секторов хозяйства, а не периодом стабильного экономического роста. Совокупные данные о развитии производства за тот период получить трудно из-за отсутствия достоверной статистики. Однако некоторые имеющиеся оценки позволяют сделать вывод, что экономика в целом не приобрела еще достаточного динамизма. Так, например, авторы кембриджской экономической истории полагают, что совокупный выпуск промышленной и сельскохозяйственной продукции в 1831 г. был таким же, как ив 1821 г. Масштабы строительства и проведения общественных работ, правда, с 1820 по 1825 г. резко возросли, однако затем наступил экономический спад, который был преодолен лишь в 30-е гг. [296, с. 292].
Причиной подобного положения дел мог стать сравнительно низкий уровень инвестиций. В 1815-1819 гг. в среднем лишь 8,2% национального продукта шло на инвестиционные цели, в 1820-1829 гг.— 10,7%. При Июльской монархии доля перевалила за 11%, а затем достигла 12,5% [296,с.239] Для сравнения отметим еще, что в современных быстро

266
растущих экономиках доля ВНП, идущего на инвестиции, бывает обычно раза в два выше, чем даже при Июльской монархии.
Вялость инвесторов в период Реставрации может объясняться разными причинами. Были среди них объективные, не преодоленные и впоследствии, но были и субъективные. Во-первых, политическая система, обеспечивающая господство узкого слоя аристократии, снижала уверенность деловых кругов в стабильном будущем французской экономики. Во-вторых, активность правительства в плане заимствований приводила к так называемому эффекту вытеснения. Капиталы, которые могли бы устремиться в реальный сектор экономики, шли на кредитование бюджета, т.е. на непроизводительное использование (подробнее об эффекте вытеснения см.: [49, с. 154-161]). В-третьих, высокие таможенные пошлины, установленные на ввоз средств производства, резко увеличивали размеры капитала, необходимого для осуществления инвестиций, и затрудняли вложения во французскую экономику.
А. Данхэм отмечал: «Исследование французской торговли, как внутренней, так и внешней, показывает, что издержки производства были слишком высоки» [333, с. 388]. Протекционизм сыграл в этом существенную роль. С одной стороны, он косвенным образом препятствовал появлению на французском рынке более дешевых импортных товаров, стимулирующих перестройку отечественного производства. С другой же стороны,— сам непосредственно задерживал реконструкцию, ограничивая национальному капиталу доступ к необходимому сырью и оборудованию.
Например, издержки по добыче угля во Франции, как показывают сопоставления, были в большинстве случаев не выше, чем в Англии. Таможенные пошлины не требовались для защиты отечественного производителя. Но они, тем не менее, вводились, и единственным следствием этого мероприятия был общий рост цен, тормозивший использование угля во французской промышленности [333, с. 394-395].
Правительство, скованное со всех сторон политическими ограничениями, не могло предпринять каких-либо серьезных

267
шагов в ту или иную сторону. Власть в условиях режима Реставрации опять была слабой, и если она не допускала такого беспорядка (в отличие от властей, сменявших друг друга в условиях революции), то не столько в силу собственных заслуг, сколько по причине того, что до поры до времени она просто находилась в более благоприятной ситуации.
Характер кризиса власти хорошо обрисовал еще в начале 20-х гг. известный историк и журналист, профессор Сорбонны Франсуа-Пьер Гизо, которому впоследствии, уже в качестве фактического руководителя правительства, пришлось самому решать стоявшие перед страной экономические проблемы. Но в те годы он отмечал, что «министры не способны создать новую Францию, ибо в этом случае их друзья тут же восстали бы. Но они не осмелились бы и восстановить старый порядок, ибо боятся погибнуть от него» [36, с. 299]. Добавим к этому, что описанная Гизо ситуация очень напоминает ту, которая возникла в конце правления Михаила Горбачева, когда власть не могла решительно двинуться ни в ту сторону, в какую ее тянули сторонники реформ, ни туда, куда хотели бы устремиться представители нереформированной старой номенклатуры.
Таким образом, и при режиме Реставрации французская экономика смогла решить лишь часть стоявших перед ней проблем. Страна нуждалась в очередных переменах, которые стали постепенно осуществляться уже после Июльской революции 1830 г., приведшей к власти короля Луи Филиппа Орлеанского, происходившего из младшей ветви царствовавшей династии.

ГРАЖДАНИН-КОРОЛЬ

Новый король был в отличие от последних Бурбонов человеком прагматичным и работоспособным, что явилось следствием тяжких жизненных испытаний, выпавших на его долю. Луи Фи-Липп родился в 1773 г. и встретил революцию еще юношей.

268
Несмотря на столь высокое происхождение, его почти ничего не связывало со старым режимом. Поначалу казалось, что юному «красному герцогу» светит успешная карьера в рядах революционной армии. В 19 лет он был уже генералом и героически сражался при Вальми. Но через год все изменилось. Луи Филипп сделал неправильный политический выбор и вынужден был отправиться в изгнание. Впрочем, останься он во Франции, ему пришлось бы ненамного тяжелее.
Дело было в том, что его отец стал во время Великой революции своеобразным народным кумиром (его бюст, как мы помним, носили по Парижу вместе с бюстом Неккера), в конечном счете отказавшимся от титула и принявшим имя Филипп Эгалите (равенство), что, впрочем, не помогло ему уберечь свою голову от гильотины. В 1793 г. Луи Филипп одновременно стал герцогом Орлеанским (в связи с кончиной отца) и начал под именем мосье Шабо преподавать в швейцарском колледже математику и иностранные языки, чтобы заработать себе на жизнь [272, с. 15].
Своеобразный «популистский финт» отца (в свое время он голосовал как депутат Законодательного собрания за казнь Людовика XVI) имел самые неприятные последствия для сына, оказавшегося в условиях эмиграции парией среди французской аристократии. Это, впрочем, укрепило его характер. Отторжение от аристократических слоев и необходимость зарабатывать на жизнь собственным трудом привили юному герцогу и генералу новые привычки, очень пригодившиеся впоследствии. Чисто буржуазный образ жизни стал для Луи

269
Филиппа совершенно нормальным. Даже детей своих он отдал учиться в коллеж Генриха IV, где они сидели за соседними партами с детьми богатых буржуа.
Впрочем, это было позднее. А с 1800 г. Луи Филипп осел в Лондоне, где получил пенсию от английского правительства и тем самым несколько поправил свои финансовые дела. Постепенно он становился привлекателен для некоторой части французской эмиграции, понимавшей, что Бурбоны с их упер-тостью и непримиримостью являются не слишком желательной перспективой для Франции. Сторонники Луи Филиппа желали конституционной монархии, и герцог Орлеанский, с его умением выживать посредством компромиссов, как нельзя лучше подходил для роли монарха, чья воля ограничена законом.
В период Реставрации Луи Филипп не занимался политикой и не стремился к власти. Приведя в порядок запутанные дела своего отца, герцог приобрел в среде буржуазии репутацию неплохого дельца. Росли симпатии к нему и среди широких масс населения. Реконструировав Пале-Рояль, он открыл его сады для гуляющей парижской публики, а салоны дворца стали заполнять представители буржуазии и либеральной интеллигенции [272, с. 16-20]. По вечерам же, когда во дворце не было никакого приема, супруга Луи Филиппа и юные принцессы сидели за столом и занимались шитьем [306, с. 103]. В очередной раз в судьбе Пале-Рояля удивительнейшим образом отразились все изменения, происходившие в жизни Франции.
Когда свершилась Июльская революция, Луи Филипп — этот не слишком рвавшийся к власти человек — оказался идеальным кандидатом на трон, удовлетворявшим различных политических сил. Он согласился поцарствовать, но первым делом перевел все свое состояние на детей, чтобы не путать государственную казну с личными финансами.
К государственным средствам он относился так же бережно как и ко своим. По оценке X. Коллингхэма Франция при
Луи Филиппе была самой дешевой монархией Европы. Содеркание королевского двора обходилось стране примерно в две трети той суммы, которая тратилась на содержание английской короны [306, с. 99].

270
Став королем, Луи Филипп не слишком сильно изменил привычный для буржуа образ жизни. Восшествие на престол стало для него чем-то вроде повышения по службе — приятного, почетного, но также заставляющего больше работать. Получалось, что Луи Филипп как бы сделал неплохую карьеру, начав в молодости трудовую жизнь простым учителем и к 57 годам дослужившись до главы государства.
Король проводил большую часть времени в рабочем кабинете, иногда прогуливался по Парижу (впоследствии, когда на него стали готовить покушения, эти прогулки ради безопасности пришлось прекратить), дружески болтал с рабочими за стаканом вина, а доходы свои тем временем вкладывал в британские ценные бумаги [540, с. 146], хорошо понимая, что превратности судьбы изгоняли из Тюильри уже многих правителей, а экономика Англии за это время становилась все крепче и крепче.
Однажды во время встречи с британской королевой он поразил Викторию своей предусмотрительностью и практичностью, внезапно достав из кармана перочинный нож, для того чтобы очистить ей персик. «Не стоит удивляться,— заметил король,— в моей судьбе все опять может повториться» [306, с. 96]. И действительно, король скончался в Лондоне в 1850 г., через два года после того, как очередная революция переменила политический режим во Франции. Перед смертью он по-прежнему охотно общался с людьми, раздавая многочисленные интервью журналистам.
Луи Филиппу не удалось стать авторитарным лидером, который мог сосредоточить на себе любовь толпы. Поэт Ламар-тин говорил про него в свое время, что «Луи Филипп был во многих отношениях замечательным человеком — умный, трудолюбивый, осторожный, добрый, человечный, миролюбивый, но в то же время храбрый, хороший отец и образцовый супруг. Природа дала ему все качества, которые нужны королю, чтобы быть популярным, кроме одного — величия» (цит. по: [306, с. 106]). Примерно такую же характеристику дал французскому монарху и Виктор Гюго в романе «Отверженные».
В облике короля не было ничего королевского. Его полное лицо с отвисающими щеками вызывало у простонародья на-

271
смешки, и мальчишки частенько рисовали на стенах домов грушу в знак издевки над монархом(1). Существует анекдот, согласно которому король, прогуливаясь как-то по Парижу, застал одного паренька как раз за подобным занятием. Луи Филипп не рассердился и дал ему монету со своим изображением, сказав при этом: «Посмотри, вот еще одна груша».
Король так и не смог стать символом нации, пробуждающим у людей гордость и самоуважение [272, с. 34]. Он оставался просто человеком. Сам себя он называл не королем Франции и Наварры, как было принято у Бурбонов, а королем французов. В народе же его часто называли просто «гражданин-король». Это было демократично и вполне соответствовало духу нарождающейся эпохи. Однако страна нуждалась в лидере совершенно другого рода.
Луи Филипп не любил откровенного политического интриганства, хотя в конкретной ситуации Июльской монархии вынужден был действовать при помощи разного рода обходных маневров. Но такого рода действия, по всей видимости, не доставляли ему, в отличие от большинства политиков, особого удовольствия. Король не читал французских газет, предпочитая «The Times», где неизменно находил похвалы своей внешней политике [306, с. 96]. Читать похвалы было приятно. Другим неизменно приятным делом стала для него реставрация архитектурных памятников. Ради этого король часто посещал свои загородные дворцы — Версаль и Фонтенбло [272, с 33-34].
Экономическая политика короля-прагматика вполне соответствовала его биографии и образу жизни. Парламентская реформа снизила ценз и расширила число избирателей как раз настолько, чтобы ограничить роль старой аристократии, но не слишком сильно повысить политическое значение широких народных масс. К власти пришел наиболее созидательный класс того времени — буржуазия, правда, представленная в основном лишь высшим своим эшелоном — парижской
Впервые изображение лица короля, постепенно превращающегося в грушу, было дано в карикатуре одного французского художника еще в 1831 г. [216, с. 526-527].

272
банковской элитой (la haute banque ра-risienne). Если применить к политической ситуации Франции терминологию, используемую в современной России, то можно сказать, что власть из рук реформаторской части старой номенклатуры перешла в руки олигархов.
Правительство страны впервые возглавил представитель деловых кругов — банкир Жак Лаффит,
некоторое время руководивший в период Реставрации Банком Франции, активно кредитовавший Людовика XVIII как из личных, так и из государственных средств [403, с. 105]. Затем его ориентиры изменились, и он сыграл немалую роль в Июльской революции. Лаффит также занял место барона Луи на посту министра финансов.
Однако новый глава правительства оказался не на высоте положения. Революция не желала останавливаться, в стране нарастали перманентные беспорядки, в экономике царила паника. Даже частный банк самого премьер-министра не избежал краха(1). В этой ситуации от правительства требовалось в первую очередь установить абсолютный порядок. Лаффита сменил Казимир Перье — глава другого банкирского дома, человек решительный и твердый.
(1). Любопытно, что, когда Лаффит уже находился в оппозиции, он пытался занимать деньги для спасения своего бизнеса даже у Луи Филиппа, и добродушный король не отказывал ему [306, с. 99, 357].

273
На долю Перье выпала неблагодарная задача. Он подавлял беспорядки, фактически взяв на себя роль могильщика революции. Но самым главным было то, что именно Перье начал выстраивать новую, эффективно работающую государственную администрацию. Из коридоров власти устранялись как отъявленные радикалы, не желавшие останавливать революцию, так и генералы, которые «во имя патриотизма» провоцировали все новые и новые беспорядки. При этом те представители старой администрации, которые продемонстрировали эффективность своей работы, например барон Луи, вновь получали посты. Возникал новый бюрократический слой, в котором объединились и представители «реформированной номенклатуры», и представители буржуазии.
Перье действовал жестко, но предпочитал опираться не на штыки, а на компромиссы с недовольными властью слоями населения. С подчиненными он бывал резок, порой даже груб. Такая манера обращения распространялась даже на самого короля. Луи Филипп должен был мириться с правительством Перье, стараясь посредством своего добродушия придать отношениям фамильярный характер. Так, например, в частных беседах он мог подтрунивать над Перье, называя его Казимир Премьер (игра слов Perier—premier), но в целом король явно недолюбливал своего крутого главу правительства. Как тонко заметил ведущий исследователь эпохи Июльской монархии X. Коллингхэм, «Луи Филипп хотел иметь систему Перье, но без самого Перье» [306, с. 68].
В конечном счете король получил то, что хотел. Еще только вступая в свою должность, Перье предчувствовал, что служба плохо для него кончится. «Я покину министерство вперед ногами»,— заметил он тогда [306, с. 59]. И действительно, в 1832 г. премьер-министр стал жертвой холеры, внезапно обрушившейся на Париж. Но, прежде чем уйти в мир иной, Перье успел наладить работу государственного аппарата, улучшить сбор налогов, дисциплинировать армию, успокоить деловые круги. Успешное экономическое развитие Франции в эпоху Июльской монархии не было бы возможно без этой важной работы по стабилизации положения. В иных исторических условиях Перье сделал то же, что ранее сделал Наполеон.

274
Жизнь во Франции постепенно входила в обычную колею. Излишний демократизм ушел. Элита общества, хотя существенным образом расширившаяся и модернизировавшаяся, вновь отделилась от основной народной массы. Дамы света теперь уже не могли внезапно обнаружить, что танцуют на приеме в королевском дворце со своим портным или сапожником, которые стали национальными гвардейцами и получили благодаря этому доступ в Тюильри [306, с. 103]. Словом, во Франции произошло примерно то же самое, что спустя более чем полтора столетия повторилось в ельцинской России, где за несколько лет образовалась новая элита, включившая в себя остатки осваивавшей иные подходы к жизни партийной номенклатуры, а также высший слой бизнесменов и политиков, пришедших к власти на волне реформ.
Похожим образом обстояло дело и с экономикой. Несмотря на «успешный политический старт», качественных перемен в экономическом механизме Июльской монархии, по сравнению с периодом Реставрации, не произошло. Протекционизм во внешней торговле сохранился, уровень налогообложения — тоже. Июльская монархия стремилась адаптировать экономическую политику к требованиям хозяйственного развития страны, но многого так и не смогла сделать.
Таможенные тарифы удалось в какой-то мере приспособить к потребностям экономики. Во-первых, они в целом были несколько понижены. Так, если в период с 1827 по 1836 г. пошлины составляли в среднем 22,2% от стоимости импорта, то в следующее десятилетие — лишь 17,3%(1). Во-вторых, в протекционизме стала прослеживаться определенная логика. Тарифы на сырье и материалы начали уменьшаться (например, в 1836 г. были снижены пошлины на уголь и хлопчатобумажную пряжу, в 1841 г.— на шерстяную пряжу), а тарифы на изделия обрабатывающей промышленности — увеличиваться [303, с. 96—97]. Такой подход
(1). Для сравнения отметим, что в современной международной экономике средний уровень промышленных тарифов составляет около 4% [75, с. 236].

275
стимулировал французских производителей уделять больше внимания производству конечной продукции, используя для этого сравнительно более дешевые, чем прежде, сырье и материалы.Но, несмотря на отдельные прогрессивные изменения, лоббистам время от времени удавалось отвоевывать часть «потерянной территории». Некоторые сниженные тарифы возвращались вскоре на прежний уровень. Вводились даже абсолютные запреты на ввоз во Францию определенных видов товаров. Да это и не было удивительно, поскольку протекционизм, несмотря на прогрессивные веяния эпохи, пронизывал собой все сознание французского общества. Ведь даже Гизо —министр иностранных дел и фактический глава правительства 40х гг-— отмечал в 1845 г., что он не принадлежит к числу

276
тех, кто считает, будто промышленность и торговлю следует подвергнуть всем превратностям неограниченной международной конкуренции [305, с. 74].
В это время в Центральной Европе уже успешно функционировал Германский таможенный союз. В 1843 г. Луи Филипп и Гизо хотели создать таможенный союз с сильно развитой в хозяйственном отношении Бельгией (не столько, правда, с экономическими, сколько с политическими целями), но им пришлось отступить под давлением протекционистов [306, с. 353]. То, что было возможно в Германии, оказывалось совершенно нереализуемо во Франции.
Однако, несмотря на медленный прогресс в сфере либерализации экономики, у деловых кругов появилось больше уверенности в будущем. Если при Реставрации их только терпели, понимая значение развития хозяйства для укрепления государственной мощи и социальной стабильности, то Гизо открыто выдвинул лозунг «Обогащайтесь посредством труда и бережливости» [345, с. 69](1). Более того, в высшие эшелоны общества проникли наконец люди, которые при старом режиме принципиально исключались из общественной жизни. Представители haute banque, а также крупнейшие судовладельцы Гавра, Бордо, Монпелье, хозяева ведущих хлопчатобумажных фабрик были кальвинистами [418, с. 410]. Из протестантских кругов вышел и сам Гизо, которого можно считать главным идеологом новой Франции.
Гизо видел в буржуазии цвет нации, был убежден, что именно она должна управлять обществом, и не считал при этом, будто подобная система отрезает широкие народные массы от управления государством. Он полагал, что «в обширном здании которое она (буржуазия.— Авт.) занимает в современном обществе, двери всегда открыты, и места хватит (1). Если быть точным, то Гизо призывал не к обогащению как таковому. В его словах не было никакого цинизма. Это был его ответ на требование предоставить право голоса тем слоям населения, которые были отделены от управления страной высоким имущественным цензом [306, с. 291 ].

277
для того, кто сумеет и захочет войти» (цит. по: [209, с. 64]). Важно лишь, чтобы личное стремление к успеху каждого сильного человека (кстати, именно такое стремление, по д\. Веберу, отличает протестантов) дополнялось просвещением, о котором должно позаботиться общество.
Недаром сам Гизо, будучи в 30-е гг. еще министром просвещения, подготовил серьезную реформу народного образования. Ему виделось, что на этой основе буржуазия станет сильным, многочисленным и ответственным классом общества. Классом, которому можно будет доверить управление страной, не рискуя погрузиться в хаос. Думается, что подобный упор на просвещение является важнейшим условием постепенного превращения авторитарного общества, представляющего собой один из этапов на пути модернизации, Б общество демократическое.
Помимо возрастания роли буржуазии большое значение для развития хозяйства имело и то, что по-прежнему продо-жался период сравнительно мирного развития. Франция не была вынуждена отвлекать свои ресурсы на ведение военных действий. Луи Филипп считал самого себя неким барьером против войны и беспорядков. Он, в частности, говорил австрийскому императору, что его миссия состоит в спасении Франции от ужасов анархии и сохранении европейского мира [306, с. 106].
Примерно так же смотрел на вещи и Гизо, которого современники даже называли «Наполеоном мира» [209, с. 66]. «Поверьте мне, господа,— призывал он,— не будем говорить нашему отечеству о завоевании новых территорий, о великих воинах и о великом отмщении за прежние обиды. Пусть только Франция процветает, пусть она будет богатой, свободной, разумной и спокойной, и нам не придется жаловаться на недостаточность ее влияния в мире» [62, с. 376-377].
Именно Июльская монархия фактически сумела подхватить то знамя, под которым Наполеон на ранних этапах своего правления строил буржуазное общество. Более того, она сумела избежать той катастрофы, которой завершил свою деятельность ввязавшийся в бесконечные баталии и не слушавший умных людей император. Поэтому и результаты трудов

 <<<     ΛΛΛ     >>>   

В хорватии отмечалась дефляция уникальный случай в экономике конца xx века
политологии Травин Д. Европейская модернизация 6 монархии
Денежная реформа качественным образом отличалась как от тех реформ
политологии Травин Д. Европейская модернизация 13 экономики
Попытки выйти из кризиса в Чехословакии