Лысенко А.В. Голос изгнания. ПУБЛИКАЦИИ 1920 ГОДА толстого жизни толстой

Приглашенный в Новгород арт. Шаляпин потребовал за два концерта 600 тыс. руб., 1 пуд сахарного песку, 1 пуд сахару-рафинаду, 1 пуд сливочного масла, 1 пуд подсолнечного, 3 пуда варенья, 3 пуда соли и 10 арш. шерстяной материи. Возмущенный требованиями артиста местный Исполком отказался от концерта Шаляпина. (К.)

«Голос России» от 28 сентября. К фигуре Ф. Шаляпина пресса проявляла особое внимание: будучи одним из крупнейших артистов дореволюционной России, он потом активно сотрудничал с советской властью. В 1922 году Ф. Шаляпин не вернулся из-за границы, куда поехал на гастроли.

в начало

И. Гессен.

Памяти Л.Н. Толстого

Сегодняшняя десятая годовщина со дня смерти «великого писателя» для нас день вдвойне печальный. Он не только будит тяжелые воспоминания о тех условиях, при которых совершился прогремевший по всему свету «уход» Толстого, непосредственно предшествовавший смерти его на какой-то заброшенной железнодорожной станции, но и Щемит острой болью сердце при мысли о том, что этот День мы встречаем на чужбине и что так страшно потрясена вера в будущность России, которую властно внушало рождение ею мирового гения. Ибо этот сказочный богатырь мысли и слова есть подлинное произведение национального духа. Толстой – совесть русского народа, и не Даром перед его величием склонилась почтительно вся страна от хладных финских скал до пламенной Колхиды, на нем единственном сосредоточилось всеобщее признание, и нет русского гражданина, который не гордился бы тем, что Ясная Поляна находится в сердце России.

Среди русских писателей Толстой представляет счастливое явление в отношении своего долголетия. Большинство умирало преждевременной смертью: Пушкин и Лермонтов были во цвете лет убиты на дуэли, а много лет спустя Гаршин, только что привлекший к себе всеобщее внимание яркостью таланта, сам лишил себя жизни. Герцен вынужден был совсем молодым навсегда отрясти прах родины от ног своих, а Гоголь кончил душевным расстройством. Толстой дожил до преклонных лет, но и его судьба не только не представляет исключения, а, напротив, относит его к упомянутому большинству: тот Толстой, который дал нам Войну и мир, Анну Каренину, Семейное счастье, Севастопольские рассказы, тот Толстой, который впервые приподнял перед нами завесу повседневной жизни, с гениальной простотой показал нам, что именно здесь лежит центр нашего существования, а не в тех героических минутах, когда мимолетно звучат, как сказал Тургенев, золотые струны, – этот Толстой умер за много лет до того, как на станции Астапово в ноябре 1907 года скончался Лев Николаевич. Ибо, как ни оценивать его произведения последнего периода жизни и всю его проповедническую работу, она, можно сказать, ничего общего не имеет с теми творениями, которые явились всему миру настоящим откровением. Мало того: ведь уже в ранних сочинениях Толстого можно найти вполне отчетливое выражение всех тех мыслей, которые затем составили основу его социального учения; некоторые герои его романов наделены несомненно существенными автобиографическими чертами, и тем не менее, между теми и другими произведениями лежит непроходимая пропасть. Значение и величие Толстого заключается в том, что гений вознес его на крыльях его духа высоко над водоворотом жизни и, озирая с высоты небесной копошащийся под ним муравейник, он нам поведал, что жизнь также сильна и непобедима, как и смерть, что с ней бесполезно вступать в единоборство, что ее можно брать лишь обходом, хитростью, тихой сапой, что она глубоко вросла в прошлое и что поэтому в ней нет овец и козлищ, нет правых и виноватых. И недаром над его лучшим романом стоит величественный эпиграф: Мне отмщение и Аз воздам. Те герои его, которых он наделяет инстинктивным ощущением условности социальной жизни, господства формы над содержанием, не восстают против нее, не поднимают бунта, не ломают копий, они смиряют свою глубокую неудовлетворенность так, что отходят в сторонку и просто игнорируют «суету сует». Мне и кажется, что в этой несокрушимой простоте, углубленной до мистической проникновенности, в этом дерзновенном срывании покровов, под которыми задыхается живая мятущаяся жизнь, и заключается национальный характер толстовского гения. Я – убежденный противник всяких «если бы да кабы», в особенности в наше бурное стихийное время. Но для пояснения моей мысли я позволю себе сказать: если бы в эпоху Толстого русская жизнь представлялась устойчивой, прочно сложившейся, то (тогда, несомненно, не могло бы родиться Толстого) Толстой сумел бы удержаться на своей высоте и свою безграничную неудовлетворенность тем, что он оттуда наблюдал, он отразил бы в своих героях. Представьте себе, какое это было бы бессмертное произведение, если бы Толстой изобразил в художественной форме Толстого в той семейной и общественной обстановке, в которой Льву Николаевичу пришлось жить.

Но многочисленные еще современники отлично помнят, конечно, какое то было тревожное напряженное время: русская государственность оказалась в полном несоответствии с грандиозными задачами, которые встали перед безбрежно раскинувшейся страной, это вызывало все обострявшееся недовольство, и постепенно все начинало приходить в брожение. В такой момент и Толстой не сумел удержаться на своей высоте. Если жизнь вступила в переходную стадию, если завтра она может пойти по новому-руслу, как же не попытаться направить ее в должную сторону, а кто же лучше это знает, кому открылась ее внутренняя сущность, кто как не он постиг все ее сокровенные пружины и может указать, где и как следует нажать? И вот Толстой со своей высоты ринулся на землю и с головой окунулся в суету сует, из вдумчивого наблюдателя превратился в одного из бесчисленных участников, из рассудительного зрителя – в страстного актера, вместо судьи стал стороной в процессе. Его голос звучал громче всех остальных, и к нему еще почтительно прислушивались, но другая сторона, конечно, не сложила оружия и вступила с ним в решительное состязание. Напомню чрезвычайно резкую полемику литературного представителя боевого направления, Михайловского, обвинявшего Толстого в том, что когда родина истекает кровью, он сидит себе в келье под елью и философствует. Полемика еще больше ожесточала Толстого, и здесь уместно будет вспомнить о незабвенной для меня встрече с Л.Н. в Туле. Я провел в его обществе несколько часов, и за это время предо мною было два разных человека. Сначала говорили о первой постановке Власти тьмы в театре Корша. Толстой поразил меня своим спокойным отношением к рассказу о том, как шло представление: он не только не критиковал, но, напротив, внимательно прислушивался к тому, как исполнялись роли, словно он проверял самого себя. Затем он поставил тему о суде (он приехал в Тулу, чтобы присутствовать на судебном процессе и изучить его ход для Воскресенья, которое он тогда писал), и здесь он еще больше поразил своей фанатической нетерпимостью: он не желал ничего слушать, не отвечая по существу, отделывался резкими кличками, и глаза из-под нависших бровей смотрели с ненавистью.

Его проповедь имела несомненный успех, но, что замечательнее всего, ее успеху способствовали его злейшие противники. Не забуду своего изумления, когда член ЦК партии Народной воли (спустя два месяца повешенный) передал мне для распространения тючок гектографированных экземпляров В чем моя вера и Исповеди. С одной стороны, тут играла роль неразборчивость в средствах (выручка от продаж давала барыш партийной кассе), но с другой – ведь произведения Толстого тоже были запрещены и след<овательно> распространение их нелегальным способом тоже представляло борьбу с правительством, и революционеры считали, что и это распространение идет им на потребу.

Проповедь Толстого, повторяю, имела успех, но конкретные результаты ее отнюдь не совпадали с намерениями проповедника, который, употребляя классификацию Станиславского, не играл, а переживал свою роль на театре жизни и. глубоко страдая, поверил в ту минуту, что он может повернуть русло в другую сторону. Но даже и единичные последователи его, скопившиеся у Ясной Поляны, образовали то «толстовство», которое своей искусственностью, неестественностью могло возбуждать в нем только чувство отчуждения, и когда в связи с домашними обстоятельствами это чувство достигло степени непереносимой, Лев Николаевич решил вырваться из тенет, и поступил так, как он заставлял поступать своих любимых героев, и ушел от жизни.

Но этот последний столь стремительный и столь несоответствующий всему укладу нашей жизни порыв найти удовлетворение запечатлелся смертью, и она произвела неизмеримо больше впечатления, чем вся его долголетняя проповедь, она-то разбудила наконец укоры совести, все почувствовали себя виноватыми, и я не запомню такого общественного возбуждения, как в ту памятную неделю с 1 по 7 ноября. Все интересы отступили на задний план перед бюллетенями, которые во все концы света рассылались, перед надеждой, что и на этот раз могучий организм превозможет болезнь.

В известном стихотворении на (тоже преждевременную) смерть Добролюбова поэт говорит: природа-мать, когда таких сынов ты иногда бы не посылала миру, заглохла б нива жизни. – За последнее столетие, прошедшее под знаком оживления и развития национальной жизни нашей великой родины, природа весьма щедро посылала нам таких сынов, но как бы только для того, чтобы показать, что весь уклад русской жизни еще не может вместить своих богатырей. Они глубоко взрывают черноземную целину, неустрашимо ставят ребром все основные вопросы, беззаботно ломают все преграды, а жизнь не способна дать ответа, и, придавленные нерешимостью поставленных ими задач, они преждевременно гибнут.

Есть ли эта судьба национальных гениев пророчество и для судеб самой страны? Такие опасения невольно закрадываются в душу теперь, когда родина наша, видимо, стоит на краю гибели. Но от революции ни одна страна ещё не погибла, и степень нашего падения только свидетельствует о страстности наших исканий, о которых сказано: толцыте и отверзется вам. Раньше или позже России отверзется, и тогда ее национальный гений, мощь которого поразила весь мир, найдет ответ, который прозвучит новым словом и уложит мятущуюся жизнь в спокойное и широкое русло.

«Руль» от 21 ноября. Автор – И.В. Гессен, возглавлявший газету с 1920 по 1931 г. До революции – крупный деятель кадетской партии, депутат 2-й Государственной думы. Юбилей Л. Толстого отмечался в эмиграции очень широко.

в начало

В.Д. Набоков.

Ф.И. Шаляпину

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10

Евгений