1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12

Мы говорили: одна из главных, объективно данных черт телевидения – интимность. Слово «интимность» произносят с некоторой опаской. Оно читается как «приглушенность», «размягченность», «камерность» и т.п. Неверно! «Интимность» дистанции прежде всего требует активности вашего отношения к человеку; это может быть активная резкость отталкивания либо восторженного приятия. Но и в том и в другом случае – активность; активность, без которой немыслимо постижение типажа.

2.        Ваше внимание специально включено! Вы смотрите специально, вы только этим и заняты. «Будем наблюдать – в этом все», – сказал Флобер.

Этому есть простое объяснение. Вертов, признанный сегодня всем миром классик кинодокументализма (сколько раз прозвучало это имя хотя бы с трибуны II Московского Международного кинофестиваля!), говорит вообще о документальных формах отражения жизни, утверждает эти новые формы, сам поражается их возможностям.

Для своего времени, для хроникальных лент – в этом, говорят (не берусь судить), был известный «перехлест». Для наших дней, для телевидения – это как раз.

Да, тут человек является для вас как бы в новом воплощении. Это и товарищ такой-то и в то же время некое зрелище, это телевидение, это то, что дают нам сегодня вечером по первой программе... Как мы бы сказали: сегодня в саду «Эрмитаж» – Райкин, в Зале Чайковского – Каминка, а вот по телевидению с 18.35 и до 18.55 – писатель Овечкин, или шахматист Таль, или архитектор имярек. Это уже зрелище.

Вы уселись на стул, вы настроили экран и настроились сами, вы, наконец, заплатили за это, по меньшей мере, своим временем – что ж, это уже почти как в театре: вам показывают этого человека – вы смотрите.

Вы всего себя в данный момент вкладываете в это занятие. Если вас спросят: «Что вы сейчас делаете?» – вы ответите: «Смотрю!» Даже если это выступление комментатора или лекция врача – все равно вы не скажете: «Я слушаю лекцию о том-то и о том-то...» Вы ответите: «Смотрю!»

Да, вы смотрите, вы наблюдаете, наконец, фиксируете каждую деталь, подробность, штрих, за которые можно было бы зацепиться, – такова естественная логика сосредоточенности на одном предмете.

Нет, это не просто дополнительная возможность разглядеть человека! Как раз в этой возможности «разглядывать» есть нечто враждебное эстетическим перспективам телевидения – есть опасность, так сказать, «бытового», мещанского, если не злопыхательского, фиксирования подробностей: «На носу бородавка, на лбу – другая...»

Здесь суть в том, что телевидение дает возможность возникновения эстетического отношения к объекту, при том что сам объект (и это особенно интересно!) может оставаться реальным, непреображенным фактом движущейся действительности.

3.        Существует, далее, такая весьма существенная для нашего восприятия вещь, как рамка экрана (мы уже отмечали это не раз и по разным поводам). Рамка создает композицию кадра. Она возникает стихийно, но сюда же направляются и усилия операторов, а также режиссера – диспетчера передачи. Если это люди талантливые или хотя бы опытные, умелые, то они могут почувствовать характер, личность выступающего и помочь почувствовать зрителю, подсказать зрителю, подыграть ракурсами, освещением, планами, я не говорю уже об антураже.

Если мы поставим точки над ï, и назовем это – телевизионный портрет, тогда многое станет ясно в их задаче, хотя бы по аналогии с задачей портретиста-фотографа. Тут важны и обстановка, и ритм, и освещение.

Тут важно, чтоб это было воспринято как задача, и задача творческая, – дать психологический портрет данного человека. Тут необходимо, чтобы и у тех, кто показывает, был интерес к личности «портретируемого».

Конечно, не всякое лицо нам интересно, не всякое дает повод для тех или иных психологических «изысканий». Есть характеры однозначные – на них достаточно однажды взглянуть... А вот и другая крайность – натуры закрытые, застегнутые на все пуговицы – они тоже не «телегеничны». Но речь сейчас не о свойствах портретируемых. Тем более что и сам выбор «натуры» должен принадлежать художнику-портретисту.

К тому, что портретист-фотограф может стать художником наравне с портретистом-графиком либо портретистом-живописцем, – к этому мы давно привыкли. Я убежден, что в той же мере могут быть шансы стать художником и у портретиста-телеоператора

На протяжении всей этой книжки я утверждал и утверждаю как одно из самых важных для меня положений мысль о личности телевизионного оратора, человека на нашем экране, мысль о том, что его лицо, поведение на студии, манера говорить – словом, все до мельчайших деталей – для нас важнее, больше впечатляет, чем непосредственное содержание выступления, чем сам текст.

В записях, сделанных год назад, я отмечал особый и благодарный интерес зрителей к таким человеческим индивидуальностям, как Чуковский, Маршак, Назым Хикмет, Юткевич, Андроников, обладающим даром свободного самовыявления перед аудиторией, в том числе и телевизионной. Я говорил о том, что даже доверие к содержанию беседы обозревателя по международным вопросам мы обретаем через доверие к нему как к человеку.

Но все это была, если так можно выразиться, этическая постановка вопроса. Сегодня речь о закономерности уже эстетической.

Вероятно, автору этой книжки все равно не избежать обвинения в нескромности... У нас очень любят призывать критиков быть скромными. Быть вежливыми. Быть незаметными. Что ж, кто станет спорить: скромность, вежливость, незаметность даже – отменные качества. «Я хочу быть скромным критиком». «Я мечтаю быть незаметным критиком». «Я пишу книгу! – Какой она будет? – Она будет незаметной и вежливой!» Как хорошо! Только вот беда: литература и критика (в ее числе) по самой сути были всегда делом нескромным. Если бы я не торопился писать эту книгу, если бы мой телевизор каждый вечер не подстегивал меня в этом начинании, я бы засел на неделю в библиотеке и нашел бы на сей счет десяток авторитетнейших высказываний. Но приходится выбирать: либо – писать, не думая об оборонительных цитатах, пытаться по-своему проанализировать заинтересовавшее тебя явление, либо – в основном обороняться и после самой своей, что ни на есть заветной мыслишки вежливо добавлять: «...как сказал еще Николай Васильевич Гоголь». Выигрыш – скромность. Жертва – приоритет.

Так вот, лучшим диктором Московского телевидения, как настаивал на этом еще Николай Васильевич Гоголь, является Валентина Леонтьева...

Да. Валентина Леонтьева, как героиня нашего романа, вновь появляется на этих страницах. Позволю себе еще раз вернуться к беседе второй этой книги. В свое время она была напечатана отдельно – в журнале «Новый мир». Это была моя первая статья о телевидении.

«...Если бы у меня спросили, что более всего другого интересно мне на телеэкране, я бы, не задумываясь, ответил: диктор Валентина Леонтьева». Так начиналась там первая главка.

Было ли это заявление для меня программным? Скорее, оно было полемическим; в работе и облике Леонтьевой мне виделись элементы правильного поведения перед телевизионным объективом.

Поначалу у меня было написано не только о Леонтьевой, но и об Анне Шиловой и о Светлане Жильцовой. Однако именно это место статьи, место о дикторах, включая то, что написано о Леонтьевой, вызывало у меня самого сомнения. Опять дикторы» опять «Валечка и Анечка», думал я, все это как-то не очень серьезно, это не для статьи с теоретическим заданием, да и сам интерес к дикторам – какой-то полудомашний, полурекламный интерес... И когда в редакции, видимо из тех же соображений, посоветовали мне эти страницы «поджать», я даже обрадовался...

Вот, наконец, вышел номер журнала, и, должен сознаться, я был отчасти обескуражен тем, что главное место в общем впечатлении от двадцати семи журнальных страниц статьи заняла одна страничка о Леонтьевой. Даже самые «теоретически мыслящие» из моих коллег не оказались глухи к «проблеме диктора». А знакомые, встречаясь, говорили вместо приветствия: «А неплохо это вы написали в «Новом мире» про Валентину Леонтьеву» – и шли дальше, оставляя автора, который вроде бы и другие вопросы «затронул», в состоянии некоторой растерянности... Не согласились только телевизионные зрители других городов!

Врач-микробиолог А. Орлов в письме из Ленинграда ревниво вступался за славу и честь своих, ленинградских дикторов. А товарищ Г. Немков из города Львова даже обвинил меня в попытке утвердить на телевидении «монополию В. Леонтьевой».

Но в письмах, пришедших от зрителей-москвичей, после беглых согласий и несогласий с положениями статьи о Леонтьевой говорилось уже совсем в иной интонации. Так примерно, как у читателя Л. Теплякова: «Особую благодарность хочется выразить за творческую характеристику лучшего, всеми любимого диктора Валентины Леонтьевой и славного, талантливого Вана Клиберна».

Здесь очень любопытно соседство имен Леонтьевой и Вана Клиберна, соседство неожиданное и все-таки в чем-то не случайное, – мы к этому еще вернемся...

Но вдруг среди читательских откликов звучит по-человечески грустная нота:

«Ваша характеристика верна. Жаль только, что в последнее время Леонтьева стала «скупее». Что-то от нее уходит. Меньше стало этого – «чуть иронична». Меньше – очаровательной непосредственности. Я бы даже сказала – меньше присущей ей находчивости. Она стала удаляться от нас – зрителей...»

И дальше идет совет:

«...Хочется попросить Вас побеседовать с Леонтьевой и подбодрить ее».

Это – из письма москвички Полины Юрьевны Фурман.

То, что подметила товарищ Фурман, по-моему, верно. «Леонтьева стала удаляться от нас». Да, наш контакт с ней нарушен, висит на волоске.

Но совет ваш, уважаемая Полина Юрьевна, ваш добрый и трогательный совет («побеседовать, подбодрить»!) вряд ли возымел бы прямое действие. Я полагаю, что все это не так просто. Да и не знаком я с Валентиной Леонтьевой, вернее, она не знакома со мной, ибо мы, зрители, все ее знаем давно и достаточно по-домашнему, не правда ли?

Поэтому «проблему Валентины Леонтьевой» придется рассмотреть, увы, лишь в плане теоретическом...

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12