1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7

В конце восьмидесятых все более и более популярной в журналистских кругах становится концепция «четвертой власти», фундаментом которой служат нормативные теории демократического общества (в частности, «западная модель» прессы, на которой мы останавливались подробно в первой главе). Согласно этой концепции, пресса является самостоятельным и независимым общественным институтом, который, параллельно с тремя ветвями власти (законодательной, исполнительной и судебной), участвует в управлении обществом, в том числе выполняя определенные функции в системе сдержек и противовесов.

Важность этой концепции для журналистов состояла в том, что она помогала подвести идеологический фундамент под сложившееся положение вещей, то есть легитимизировать независимый статус средств массовой информации. Кроме того, для журналистов эта концепция (и сопутствующий ей журналистский фольклор) вносила некоторую определенность и в новые задачи средств массовой информации.

Однако модель «четвертой власти», в понимании советских журналистов, означала не совсем то, чему учат американских студентов в школах журналистского мастерства. В соответствии с имеющей глубокие исторические корни традицией масс-медиа они видели своей задачей не информирование публики или формирование достоверной картины реальности, но просвещение, агитацию и организацию масс во имя истинных ценностей и идеалов.

Поначалу, впрочем, это не имело большого значения. Открытие архивов, появление в газетах новых оценок советской истории, открытое обсуждение экономических проблем советского строя и появление первых радикальных авторов, бурная политическая жизнь – все это способствовало небывалому росту авторитета и популярности печатных средств массовой информации.

Освобождение прессы стало началом интенсивных духовных поисков, в ходе которых общество искало новые идеалы и ценности, а журналисты – новую доктрину. Результатом этих поисков стала радикализация взглядов в обществе и формирование рыночного фундаментализма и трансформационной утопии. Формулирование новой догмы и истая, беззаветная и бескомпромиссная ее проповедь позволили журналистам претендовать на положение духовных лидеров нации. В конечном счете это привело к индоктринации значительной части населения догмами рыночного фундаментализма.

Если телевидение в ответе за политизацию общества, то именно в «демократической» прессе эта бурлящая смесь, разливавшаяся по улицам городов стихийными митингами, обретала форму и содержание, ценности и убеждения. Иначе говоря, воздействие телевидения было мощным, но слишком поверхностно-иррациональным, пока с газетных полос не снизошла новая система значений, новая идеология (рыночный фундаментализм), новые определения того, что такое хорошо и что такое плохо.

Телевидение создало толпу – разрушительную наэлектризованную массу, застывшую на точке кипения в ожидании новых смыслов. Печать, и через нее интеллигенция (по меткому определению Явлинского – «восьмидесятники»), считавшая «демократические» газеты своей территорией, транслировала эти смыслы в виде свободного и сытого общества развитого капитализма и демократии. Она же выбрала выразителя своих чаяний, сделав борца с привилегиями Ельцина орудием радикальных преобразований, реализатором проекта переобустройства России, заставив его заучить слова рынок, демократия и показав, что через их частое употребление он обретает магическую власть над массами и путь к власти.

Для этих целей нового политического лидера необходимо было «подшлифовать», а затем плотно контролировать и направлять, помогать ему в борьбе с общими врагами реформ. Так видела свою задачу «демократическая» пресса, и именно так она представляла себе практическую реализацию концепции «четвертой власти».

Другой важнейшей задачей прессы считалось просвещение и, в случае необходимости, преодоление сопротивления косных масс, которые объявлялись сторонниками то коммуно-фашистов, то национал-патриотов. Мессианские убеждения были характерной особенностью многих журналистов тех лет. Журналисты, в лучших традициях российской интеллигенции, не доверяли мнению большинства, отдавая приоритет доктрине и над здравым смыслом. Любопытно, что «демократическая» пресса, равно как и российская интеллигенция, за редким исключением поддержала развал СССР несмотря на то, что сохранения страны желало абсолютное большинство ее граждан. Впрочем, это только один из парадоксов роли журналистов и интеллигенции в новейшей истории.

в начало

Рыночный фундаментализм: «заговор» элит и дилетантов

Журналистам старого поколения не подходила роль проповедников новой утопии: за время работы в рамках советской системы они стали циниками и реалистами. Поэтому в конце восьмидесятых – начале девяностых так возрастает значение новых авторов и тех, кто меняет свою прежнюю профессию на практическую журналистику – иначе говоря, дилетантов. Краеугольным камнем современного общества является профессиональная специализация и экспертиза, но именно она и исчезла из газетных дискуссий о судьбе советского общества и из представлений о том, что происходит за рубежом.

Наилучшим примером того, к чему это привело, может стать популярный в те годы диспут о пригородных садово-огородных участках, которые, по мнению кухонных сплетников (а позже – газетных публицистов), обеспечивали до 70% общего объема сельскохозяйственной продукции в СССР. Надо заметить, что закрытый характер большей части информации, касавшейся экономики СССР, немало способствовал тому, что такие тезисы не поддавались проверке цифрами и, на фоне нехватки продовольствия, становились фактами, на которых строились убеждения.

Советские журналисты старой закалки, разумеется, не во всем доверяли советской пропаганде, но они знали больше о реальной экономике страны. В отношении Запада они, по крайней мере, понимали, что в официальной критике западного «общества чистогана» есть зерно истины.

Для молодых дилетантов, выросших на трансляциях радио «Свобода» и Би-Би-Си, книжках Войновича и самиздате, все в мире выглядело иначе. Американские сигареты, французские духи, иллюстрированные журналы, бытовая электроника – все это для нового поколения было веским доказательством того, что коммунизм недостижим, а СССР двигается по тупиковому пути развития. Образованные в советском стиле – больше идеологии, меньше информации – «восьмидесятники» считали все достижения современной цивилизации своими по праву, а потому желание скорее забыть о социализме как о кошмаре и воссоединиться с дружной международной семьей служило подспудной мотивацией радикализма.

Привлекательность рыночного фундаментализма как новой политической идеологии состояла в том, что он отвечал потребности слабо информированных людей решить все проблемы одним махом. «Рыночники» как бы не нуждались в знаниях, потому что они знали «главное» – нужен рынок (таким же было и отношение «демократов» к демократии).

Радикализм молодых экономистов и публицистов удачно сочетался со стремлением номенклатуры и директората легализовать политическую власть и управленческие полномочия в форме частной собственности, в то время как демократическая риторика использовалась амбициозными политиками как таран против советского истеблишмента.

Впрочем, нельзя обойти вниманием и тот факт, что дилетанты, по меткому выражению Виталия Третьякова, «в два счета заткнули за пояс» всю старую гвардию. У нового поколения журналистов не было страха перед властью, они писали и выступали по формуле «что в уме, то и на языке», и эта витальная спонтанность куда лучше соответствовала духу времени, напору событий и морю новой информации: когда журналисты старой школы пытались все взвесить и оценить, молодежь спасала вера в факты, переводные учебники по экономике и политологии и открытость к коммуникации. В то время как «золотые перья» советской эпохи не могли сориентироваться в новой ситуации, неофиты парили, наслаждаясь свободой и наблюдая, как из пепла рождается храбрый новый мир.

Теперь, когда трансформационная утопия рухнула, а вторая республика неумолимо клонится к закату, у них есть повод для ностальгии. По мере того, как последовавшая за кризисом августа 1998 года депрессия приближает нас к неопределенности, многим уже начинает казаться, что девяностые, несмотря на всю противоречивость и жестокость, в чем-то даже – бессмысленность прошедшего десятилетия, были русской belle epoque.

в начало

«Четвертая власть»

Принято полагать, что в основе близости прессы и власти в первой половине девяностых стоит их идеологическое родство. В самом деле, «четвертая власть» (т.е. ведущие «демократические» издания, ощущавшие себя чем-то вроде актива и авангарда русской интеллигенции) не могла реализовать свою концепцию реформ, не имея политических союзников, т.е. людей, способных осуществить на практике намеченные идеи. Однако, как и в случае с рыночным фундаментализмом, нам следует обратить внимание и на наличие серьезных общих интересов.

Конец советской эпохи внес самое важное изменение в политическую систему, а именно – процедуру демократических выборов. Выборы народных депутатов стали первым в советской истории фактом перераспределения реальной политической власти избирателю. В условиях разрушения советской системы только средства массовой информации могли повлиять на то, как проголосует избиратель. Следовательно, от них зависело, кто будет править страной.

От того, кто будет править страной, в свою очередь зависело, кому будут принадлежать средства массовой информации. Вопрос, который волновал новых собственников СМИ (главных редакторов и влиятельных журналистов) более всего, состоял в том, будут ли масс-медиа национализированы коммунистами?

Следует помнить, что первая негласная приватизация средств массовой информации произошла еще при Горбачеве, когда партийный контроль за прессой ослаб, а позже – сошел на нет. Учредителями редакций стали разнообразные законодательные органы, частные предприятия и трудовые коллективы редакций. Но если учесть, что в законе о средствах массовой информации, принятом в 1990 году для урегулирования деятельности СМИ, права учредителя по отношению к редакции строго регламентировались, то станет ясно, что к тому времени редакции уже были вполне самостоятельными. Позже многие издания вообще отказались от учредителей в пользу редакции или трудового коллектива (которые, согласно закону, могли выступать в этом качестве). Например, газета «Московский комсомолец» после августовского путча 1991 года прошла перерегистрацию в Министерстве печати России. Воспользовавшись тем, что газета была зарегистрирована без кавычек, редакция перерегистрировала издание с закавыченным названием, умыкнув газету у деморализованных горкома и обкома ВЛКСМ. Более или менее элегантно большая часть российской печати подобным образом обеспечила себе независимость, «Известия» – от Верховного совета, «Правда» – от ЦК КПСС, «Литературная газета» и «Знамя» – от Союза писателей и т.д.

Порой обходилось и без конфликтов. Например, редактору «Московских новостей» Егору Яковлеву удалось убедить руководство АПН «отпустить» еженедельник. Однако были и другие случаи – например, журналисты ленинградской газеты «Смена» объявили голодовку, требуя освободить их от учредителя – городского комитета комсомола. В дело вмешалось российское правительство, перерегистрировавшее газету без учредителя. Впрочем, некоторым изданиям пришлось вести переговоры с учредителями, как, например, журналу «Огонек». В результате журнал был вынужден выплачивать тридцать процентов прибыли (семьдесят – с книжных приложений) своим прежним учредителям, издательскому объединению «Правда».

На протяжении последних лет правления Горбачева и в первые годы правления Ельцина пресса была действительно независимым институтом и обладала, на фоне слабости политической власти и хаоса в экономике, огромной властью.

Альянс власти с «демократическими» СМИ в разгар экономического кризиса 1992 года стал еще более тесным благодаря развитию системы субсидий и экономической помощи изданиям. Когда в феврале 1992 года несколько дней подряд не вышли «Труд» и «Комсомольская правда», президент подписал указ, восстановивший фиксированные цены на бумагу. Государство взяло на себя обязанность возмещать часть производственных расходов изданиям с наибольшими тиражами (выбор которых оставался за министерством печати и массовой информации). Кроме того, и это было единственное «рыночное» положение указа, в нем давались распоряжения о начале процесса приватизации сети распространения печатных изданий.

Как пишет Елена Андрунас:

Реакция прессы на указ была далека от всеобщего энтузиазма. Традиционные издания вроде «Комсомольской правды» и «Известий» в целом были довольны, хотя некоторое замешательство было нетрудно заметить в их комментариях к указу. Независимая пресса, естественно, критиковала указ. Указ стал испытанием для прессы: какую цену она готова заплатить за свободу – или за выживание? Похоже, что экономические реалии, а не политические различия станут той чертой, которая отделит подлинно независимую печать от тех, кто согласится, чтобы ими управляли. Это различие уже стало очевидным. В то время, когда «Известия» писали о «ревнивой ярости коммерческой прессы», «Независимая газета» критиковала «официальную прессу», которая упрямо занимается выкачиванием денег из бюджета. Она называла указ «результатом истерического лоббирования официальных массовых газет и журналов. Использование популистского давления, которое было развито за годы “ранней гласности” – когда газеты добивались астрономических тиражей за счет снижения цен, а затем получали субсидии из бюджета, шантажируя власти “миллионами подписчиков”, – похоже, снова оказалось эффективным»[4].

Сразу же после подписания указа главные редакторы газет собрались у Михаила Полторанина для того, чтобы обсудить, как он будет реализовываться. Показательно, что в репортаже «Известий» об этой исторической встрече (озаглавленном «“Четвертая власть” должна стать властью») особое внимание было уделено доказательству того, что пресса может одновременно финансироваться правительством и быть независимой от него. Особая важность этой проблемы, согласно «Известиям», состояла в том, что во время переходного периода пресса потеряла свою материальную независимость, но не хочет расставаться с моральной, в то время как представители власти не всегда готовы понять и принять тот факт, что для прессы «естественно критиковать правительство несмотря на то, что оно нашло деньги для печати»[5].

Эти жалобы газеты звучат как следующее поколение пропаганды. Во время правления коммунистов пресса притворялась, что она свободна от идеологического давления. Теперь она притворяется, что она может быть свободна от давления со стороны государства в то время, как живет на его субсидии... Как пишут «Известия», на встрече с Полтораниным главным редакторам удалось «выработать единую точку зрения по поводу не только тактических, но и стратегических вопросов». То, что у них общие проблемы, «позволило им сформировать общую политику с тремя другими институтами власти – законодательной, исполнительной и судебной». Корреспондент «Известий» Ирина Демченко интерпретировала значение этого соглашения как то, что если руководители средств массовой информации еще не считают себя «четвертой властью», то, несомненно, они двигаются в этом направлении[6].

Впрочем, ошибались не только журналисты «Известий». Любопытно, что в своей книге 1993 года Елена Андрунас завершает главу следующим заключением:

Сможет ли пресса с таким извращенным представлением о «четвертой власти» выжить в демократическом обществе, основанном на рыночной экономике? Этот вопрос риторический. Средства массовой информации немало способствовали разрушению коммунистической системы. И теперь, когда она разрушена, они пытаются продлить свое существование, но у них ничего не получится. Они – только часть старой системы и они обречены исчезнуть вместе с ней. Они будут жить ровно столько, сколько посткоммунистические правительства сочтут необходимым продлевать их жизнь финансовыми инъекциями[7].

В действительности, как мы знаем, желающих финансировать эти издания оказалось более чем достаточно и без правительственного вмешательства.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7