Засурский И. Масс-медиа второй республики (1-е издание). ГЛАВА 1 общества которой ссср

Важнейшей особенностью дискурса в эпоху становления второй республики было то, что он носил сугубо концептуальный характер. Вместо анализа реальных процессов на Западе и в СССР, сравнивались «концепции» западного и советского общества. В частности, произошло отождествление западных реалий с идеальной концепцией общества всеобщего благосостояния, а СССР - с концепцией социалистического общества.

Иначе говоря, дискуссии проходили все в том же идеологическом пространстве, построенном пропагандистами еще в ходе «холодной войны», только теперь в нем поменялись знаки. «Загнивающее и разрушающееся» западное общество стало прогрессивным, в то время как некогда «передовой» СССР стал «реакционным». Рыночный фундаментализм сводил разницу между Россией и Западом в области жизненных стандартов и общественного устройства к экономическому строю и политической системе (причем последней уделялось меньше внимания). Утверждалось, что в СССР экономика искажена, так как находится в управлении командно-административной системы, в то время как на Западе «свободный рынок» без какого-либо вмешательства со стороны государства и общественных институтов стал источником всеобщего процветания.

После распада СССР концепция рыночных реформ стала официальной идеологией новой российской власти. В рамках этой идеологии было сформировано и принято на вооружение представление о советской системе как о «неправильном» прошлом, о рыночном и демократическом Западе – как о единственно возможном будущем и нашей конечной цели, а также о переходном периоде, который является коротким историческим отрезком смутного времени, где всего намешано – и от прошлого, и от будущего, а потому анализировать происходящее лучше основываясь не на непосредственно наблюдаемых явлениях, а на опыте «цивилизованных стран». Если удастся сохранить рынок и выборы, избежать чрезмерного государственного регулирования, то Россия станет демократической страной с процветающей экономикой – так что лучше начинать рассматривать происходящее через призму будущего: рыночной экономики, демократии, свободной независимой прессы и гражданского общества, с учетом, конечно, «российской специфики».

Мы можем отрицать справедливость трансформационной утопии в принципе, выявляя заложенные в ней, по определению эстонского исследователя Марии Лауристен, телеологические посылки[1].

Или, на основе исследования реальной трансформации, наглядно показать разительные несоответствия между видениями трансформационной утопии и российской действительностью. Как пишет Колин Спаркс в своем исследовании трансформационных процессов в Восточной Европе: «Исследование телерадиовещания показывает, что теории, которые предполагают резкий разрыв между коммунистическим прошлым и новым миром, возникшим после 1989 года, не выдерживают проверки. Напротив, теории, которые предполагают общность (двух систем – И.З.), подтверждаются эмпирически»[2].

В самом деле, если первое впечатление дает ощущение масштабности произошедших перемен, то после соотнесения результатов с видениями «трансформационной утопии» останется только поражаться тому, как мало мы к ним приблизились. Понятия «демократия» и «государство всеобщего благосостояния», «гражданское общество» применительно к России можно употреблять с тем же успехом, как «общество развитого социализма» к СССР. В то же время сходство между российским и советским обществом порой оказывается поразительным. Например, наиболее влиятельные средства массовой информации перешли под контроль крупных экономических структур и политических кланов. Конечно, по сравнению с советской системой пропаганды новая российская система СМИ отличается разнообразием точек зрения, в основе которого – конфликт интересов владельцев масс-медиа, однако «публичной сферы», в которой общество могло бы определить свое будущее через открытое и рациональное обсуждение различных проблем, как не было, так и нет. Напротив – тот, кто хочет восстановить ход событий по сообщениям прессы или ТВ, должен снова учиться читать между строк. Журналисты, после нескольких ударов по иллюзиям о свободной и независимой прессе, вернулись к цинизму и спячке, во многом напоминающей пресловутые застойные годы.

Впрочем, критиковать концепцию переходного периода можно бесконечно, но мне кажется, что из нее все-таки можно извлечь рациональное зерно. Но только в том случае, разумеется, если под «переходным периодом» понимать не превращение социализма в капитализм в отдельно взятой стране, а нечто совершенно иное: глобальные процессы трансформации.

Важным событием в научной жизни конца девяностых стало появление трехтомного фундаментального исследования американского социолога Мануэла Кастеллса «The Information Age: Economy, Society and Culture»[3] («Информационная эра: экономика, общество и культура»), за которое некоторые российские интеллектуалы уже окрестили его «Марксом конца ХХ века». В прошлом испанский революционер, позже – политический эмигрант, сегодня он является профессором социологии на кафедре городских проблем в университете в Беркли, Калифорния.

Наблюдения и теории Кастеллса оказали определенное влияние на современные исследования, в том числе и на данную работу. Поэтому некоторые тезисы его 1500-страничной монографии, посвященной становлению информационного капитализма, мы приведем ниже. Причина же, по которой мы уделяем этому исследователю столько внимания, состоит в том, что Кастеллс дает яркий образ современного мира, в котором центральную роль играют новые средства массовой коммуникации. Россия, прощаясь с коммунистическим режимом, стремилась к поздней индустриальной утопии общества потребления, но оказалась в мире постиндустриальной реальности, когда даже информационная революция уже в прошлом, и новые проблемы встают в полный рост. Мы их не видим, или, по незнанию, не замечаем, принимая часто за что-то иное: временные недостатки, российскую специфику.

в начало

Храбрый новый мир

В основе картины мира Кастеллса лежит новый образ общества. Глобальная экономика и международный финансовый рынок привели к формированию нового общества, в котором власть принадлежит не элитам национальных государств, а безличным и нематериальным силам, электронным импульсам, в которые превратились современные деньги, большая часть которых давно уже не в золоте и не на бумаге, а на электронных счетах. Современные финансовые потоки не знают границ и национальностей – они стали безличной нервной системой мировой экономики, реакциями которой пытаются манипулировать многочисленные игроки, но предсказать поведение которой не может никто. Финансовые операции происходят в доли секунды. Достаточно минуты для того, чтобы процветающая экономика страны или целого региона коллапсировала в результате финансового кризиса, если деньгам вздумается уйти с рынка.

Структура новой экономики не похожа на индустриальную. Вместо иерархических корпораций и национальных государств она состоит из огромного количества экономических агентов, организация которых по форме напоминает сеть, в которую объединены центры управления и исследовательские центры, высокотехнологичные производства и сборочные подразделения. География размещения предприятий определяется их ролью в производственном процессе – высокотехнологичные предприятия тяготеют к центрам инновации[4], сборочные цехи – к точкам сбыта продукции. Роль центров управления и инноваций досталась нескольким новым агломерациям (например, Силиконовой долине) и традиционным мегаполисам. Новая экономика – это, прежде всего городская экономика, в которой были заново открыты города-государства. Производительные силы востребуются городами, когда это необходимо и где это необходимо.

Транснациональные корпорации породили новую интернациональную конкуренцию на рынке труда, которая подрывает одно из важнейших достижений позднего индустриального общества – государство всеобщего благосостояния. Фактически рабочая сила делится на тех, кто способен к обучению, и тех, кто может выполнять только определенные операции – что ставит под вопрос будущее массового среднего класса, на котором основывалась стабильность послевоенной политической системы. По мере того, как происходит индивидуализация условий найма рабочей силы и автоматизация производств, незаменимые высококвалифицированные специалисты (а таких не больше трети) сохраняют или улучшают условия контрактов, тогда как «синие» и, частично, «белые воротнички» (не говоря уже о разнорабочих) оказываются в невыигрышном положении на рынке труда, на котором их больше не может защитить рабочая солидарность – ее больше не существует.

Конкуренция на рынке капиталов и валют, а также разница между глобальным характером деятельности транснациональных корпораций и локальным налогообложением лишает национальное государство пространства для маневра. С другой стороны, национальное государство испытывает давление и изнутри – с уровня региональной власти, которой избиратель начинает доверять больше, а национальное правительство вынуждено передать часть суверенитета.

Однако это не означает, что национальное правительство вовсе лишено влияния, или в мире доминирует какая-то одна экономическая модель. Напротив, у глобальной экономики есть много моделей, определяющихся культурной спецификой стран. В Сингапуре важнейшие экономические агенты – мультинациональные корпорации, в Южной Корее – олигополистические компании, в Гонконге – малый бизнес, семейный капитал – в Италии и так далее.

Международная элита, управляющая новым сетевым обществом, глубоко интегрирована в пространство финансовых и информационных потоков. Современные элиты космополитичны, тогда как люди в большинстве своем живут в закрытых географических пространствах и национальных культурах. Поэтому чем меньше зависимость элиты от определенной культуры, чем больше ее включенность в пространство потоков информации, тем менее она подконтрольна национальным государствам и вообще каким-либо обществам.

Возникновение новой международной элиты и ее потребность в собственной территории, защищенной от проникновения извне, отражается, например, в унификации международных отелей, чей дизайн, вплоть до полотенец, должен создавать чувство знакомой среды во всем мире, одновременно абстрагируя эту среду от окружающей действительности. Ложи VIP в аэропортах во всем мире, мобильное персональное подключение к коммуникационным системам в любой точке земного шара, система бизнес-сервиса – все это является частью унифицированного образа жизни новой элиты. Джоггинг, костюм или спортивная одежда, стиль унисекс, лэптоп, осетрина с зеленым салатом символизируют одну международную субкультуру, идентичность которой устанавливается не в отношении какого-либо государства, но по факту принадлежности к элите международного информационного менеджмента.

Для элиты сетевого общества пространства больше не существует, а время превратилось в безвременье культуры реальной виртуальности, в котором прошлое, настоящее и будущее соединились в единой мешанине знаков и артефактов. Новое общество, по Кастеллсу, делится на тех, кто преодолел время, и тех, кто выносит жизнь по мере того, как время проходит. Иначе говоря, океан безвременья окружен берегами различных модальностей времен, от фабричного гудка в Китае до рассвета на кофейных плантациях в Южной Америке.

Можно сказать, что в области коммуникаций галактика Гутенберга уступила место галактике Маклюэна[5]. Электронные средства массовой информации сформировали новую коммуникационную культуру, в которой начался синтез текста, аудио- и видео-модальностей нашего восприятия. В результате возникла новая культура – культура реальной виртуальности – в которой в едином цифровом пространстве оказались заключены все формы культурного наследия, наше настоящее и наше будущее. «Реальной» эту виртуальность делает то, что синкретический язык электронных коммуникаций, если следовать теории Кастеллса, является языком нашего подсознания, оперирует аллегориями наших снов. А потому наши впечатления от медиа становятся нашим опытом, и население всего земного шара проводит время в созерцании быта техасских миллионеров, одинаково знакомых людям во Франции, Зимбабве и России.

В галактике Маклюэна массовые коммуникации, в особенности – телевидение, стали новой ареной политических сражений. Кризис партий становится и кризисом демократий. В условиях, когда судьба основных государственных постов по-прежнему решается на выборах, успех тех или иных сил, по Кастеллсу, зависит от того, насколько эффективно им удастся организовать шоу в средствах массовой информации и насколько яркая персона станет центром медиа-кампании. В современной политике никто уже не разбирается в том, что конкретно предлагает партия или движение: гораздо важнее успех на поприще image making (имиджмейкинг) и character killing (компромат).

Любопытно, что новые электронные коммуникации оказываются чрезвычайно удобным и эффективным средством для религиозной пропаганды. Но, как отмечает сам Кастеллс, вынужденное соседство проповедников с порнографией и конкурентами символизирует по сути окончательную секуляризацию общества и виртуализацию религии.

Однако, если сознание людей во многом определяется средствами массовой коммуникации, это не означает, что СМИ обладают властью: фактически они только служат распространению существующих культурных кодов по готовым формулам, хорошо известным медиа-технологам. Власть в информационном обществе принадлежит тем, кто способен создавать новые культурные коды, которые общество использует для определения реальности и выработки сознательных решений. Эта виртуальная власть вполне реальна, потому что по мере ее конденсации она может трансформироваться в способность отдельных индивидуумов или малочисленных групп навязать свою волю обществу вне зависимости от консенсуса.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8

Евгений