1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8

Децентрализация в СССР, как это не парадоксально звучит, тоже имела место. Начиная с шестидесятых, и позднее, некоторые экономические отрасли стали самостоятельными силами в советской экономике и могли оказывать все большее влияние на принятие решений в центральном управленческом аппарате.

Кроме того, концепция социалистического государства, предусматривавшая значительную степень самоуправления трудовых коллективов, делала любое советское предприятие значительно более «мягким» по отношению к наемному персоналу, чем западная система даже в самом либеральном варианте. После нескольких «оттепелей» граждане СССР научились предъявлять серьезные требования к советской системе, которые во многом подпитывались образами «общества всеобщего благосостояния» из-за рубежа, в том числе программами радио «Свобода», «Би-би-си», голливудскими и французскими фильмами, да и просто красивыми вещами и новыми высокотехнологичными продуктами, изобиловавшими на Западе. Особенно подверженной этому воздействию оказалась советская элита, получившая в ходе поездок и командировок возможность сравнить свой уровень жизни с тем, который имели их коллеги на Западе. Начиная с конца семидесятых сформировалась теневая экономика, основной сферой деятельности которой стала «фарцовка» западными товарами, которые для советских потребителей стали знаком образа жизни, недостижимого и оттого особенно желанного.

В тот момент, когда корпорация СССР должна была пройти через сложный процесс реструктуризации экономики и адаптации к процессам глобализации и информатизации, кризис советской системы управления в сочетании с крайней политизацией населения и активной борьбой за власть привел к коллапсу всей экономической системы и формированию второй республики.

Только в 1993 году, будучи уже в отставке, Горбачев смог критически оценить результаты своей экономической политики 1986–1987 гг. и указать на ее главную ошибку: «В экономике, следуя установившимся стереотипам, мы начали с реформы тяжелой промышленности, машиностроения. Правильнее же было начинать с сельского хозяйства, с легкой и пищевой промышленности, то есть с того, что дало бы быструю и наглядную отдачу для людей, укрепило социальную базу перестройки. Словом, в ряде случаев, встав на путь реформ, мы неточно выбрали последовательность мер по их осуществлению...» Политические оппоненты Горбачева в последние годы пребывания его у власти, особенно после крушения перестройки, возложили на Генерального секретаря всю ответственность за «роковые» ошибки начального периода его деятельности. Однако разносторонний анализ истории тех лет показывает, что Горбачев не был единственным автором стратегии «ускорения», как и конкретных реформ, что они пользовались поддержкой как политической и интеллектуальной элиты, так и большинства населения. Есть основания заключить, что предложенный им курс соответствовал ожиданиям общества, его интеллектуальному, политическому уровню и менталитету[10].

Однако если экс-руководителя СССР можно обвинять в неверном выборе курса лечения для экономики страны, то адепты рыночного фундаментализма заблуждались даже насчет диагноза: больного с параличом они заподозрили в гепатите. Но что самое грустное в этой истории – они же его и «лечили» – пересадкой печени.

Впрочем, непоследовательность, с которой даже радикальные реформаторы претворяли в жизнь рыночный фундаментализм, настраивают взглянуть по-новому на иллюзии второй республики. Ведь кроме сторонников либерального проекта (условно Гайдар-Ясин) были и другие экономисты, однако никто из них по-настоящему не был востребован новой властью, хотя у многих из них здравого смысла было больше, чем у сторонников трансформационной утопии. Для примера достаточно только упомянуть академиков Л. Абалкина и С. Шаталина, сторонников активной роли государства в экономике и поступательных реформ, хотя при желании можно вспомнить и массу других имен.

В чем же причина такой востребованности либерального проекта? Вот что пишет по этому поводу В.Согрин:

Решительный разрыв радикалов с социалистической идеей был... не результатом глубокой мировооззренческой эволюции, а следствием политических перипетий 1989–1990 гг. Это внезапное обращение в «чистых либералов», усилившее их шансы в борьбе с КПСС, заключало в себе и очевидную опасность, которая могла и должна была проявиться в будущем. Дело в том, что массы россиян, решительно отвернувшиеся в тот период от официальной социалистической идеологии и обнаружившие желание жить «как на Западе», отнюдь не избавились от ментальности, исполненной уравнительных настроений и представлений о социальной справедливости, созвучных не либерализму, а социализму. Решительный поворот радикалов к «чистому либерализму» означал и серьезный отрыв от социально-экономических и социально-культурных реалий России, который рано или поздно должен был дать знать о себе[11].

Трудно не согласиться с выводами историка, однако это только одна сторона вопроса. Ведь поддержка масс – это еще далеко не все, особенно в СССР. В конце концов, реальные рычаги власти даже в условиях политики демократизации и гласности по-прежнему оставались у партийной номенклатуры. Я далек от того, чтобы умалять значение массовой поддержки новых идей, но прежде, чем мы закроем тему, нам необходимо понять, каким было отношение к «чистому либерализму» в советских элитах.

Ответ на этот вопрос можно найти в проницательном исследовании экономической истории СССР Григория Явлинского[12]. В этой книге Явлинский анализирует экономические реформы, проводившиеся советским правительством. Любопытно, что смысл всех этих реформ сводился к попыткам сделать работу отдельных предприятий более эффективной, для чего на уровень управляющего передавалось все больше и больше экономических свобод, вплоть до принятия закона «О предприятии» правительством Николая Рыжкова. Однако каждая такая попытка в условиях советской экономической системы приводила к росту теневой экономики, которая оставалась для директоров предприятий единственным способом реализации собственных интересов (в противовес государственным). В этом нет ничего удивительного: все мы помним фантастические масштабы воровства в советской экономике, и тщетные попытки с ним бороться. От констатации этого факта лишь следует перейти к признанию конфликта между интересами корпорации СССР, наиболее весомыми представителями которых можно считать высшие слои советской партноменклатуры, ВПК, а также КГБ и армию, и зарождающимися политическими (даже партийными) элитами на всех уровнях, а также управляющими каждого отдельного предприятия. Особенно ярко этот конфликт интересов можно проследить на примере путча августа 1991 года, который не был поддержан не только в обществе и прессе, но и коммунистами и хозяйственниками на местах, которые, по логике антикоммунистов, и должны были служить опорной базой заговорщиков.

Столь удручающая для ГКЧП реакция на его программу социального реванша свидетельствует, на наш взгляд, о высокой степени ожиданий советских правящих элит в отношении рыночных реформ, открытия экономики вовне и децентрализации управления. Слишком далеко зашли процессы модернизации номенклатуры и плюрализации ее интересов, слишком для многих восстановление централизованной авторитарно-партократической пирамиды власти означал конец их надеждам на повышение статуса, на подключение (хотя бы пока и на подчиненных ролях) к мировым рыночным структурам, на самостоятельность в распоряжении местными ресурсами. Более того, объявленная программа реставрации в случае реализации означала бы ускорение процесса «абсолютного и относительного обнищания номенклатуры», концентрируя процесс принятия решений и распоряжения ресурсами в руках узкой группы центровой бюрократии и отсекая, таким образом, территориальную и производственную номенклатуру от главных источников накопления капитала[13].

Подобно тому, как Борис Ельцин стал демократом и либералом, сражаясь с КПСС, также и партхозноменклатура заняла свое место в авангарде «рыночных реформ», как только стало ясно, что ее права на приватизацию корпорации СССР (как на уровне политических и экономических субъектов, так и в масс-медиа) больше некому оспаривать. В конечном счете, именно она вместе с адаптировавшимися слоями городского населения (средним классом) стала «социальной базой» либеральной второй республики, которая способствовала легализации ее положения в форме неотчуждаемой частной собственности.

В 1991 году корпорация СССР распалась не только на многочисленные экономические субъекты, но и на территориальные осколки, что привело к краху большей части экономических структур за исключением сырьевых отраслей, спасенных в результате объединенных усилий новых президентов независимых республик, понимавших, что без «трубы» ни одному из них не удастся удержаться у власти дольше месяца.

В результате запуска процесса передела собственности вне правовых рамок вся агрессия нового класса собственников оказалась направленной внутрь. На протяжении девяностых общество занималось самопоеданием. Этот процесс принял характер лавины, сметавшей все на своем пути.

На первый взгляд, учитывая аппетит новых собственников, у нас нет оснований обвинять реальных политических и экономических субъектов в подверженности иллюзиям второй республики. Однако на самом деле у этой социальной группы были свои иллюзии. Хотя они мало похожи на трансформационную утопию, утвердившуюся в массовом сознании, у них есть одна общая черта: безответственность, надежда на «авось».

Пещерный «либерализм» нового класса собственников был вызван не столько верой в «невидимую руку» рынка, сколько, если угодно, его недальновидностью, незрелостью: утрированной эгоистичностью, верой в то, что единственной задачей является захват, и удержание собственности во что бы то ни стало, а остальное имеет третьестепенное значение. Все это вылилось в неспособность к координированному развитию, реструктуризации управленческих систем и, в конечном счете, только препятствовало адаптации экономики России к новым условиям.

Подобно тому, как сторонники радикалов расставались с иллюзиями в то время как обесценивались их сбережения, приватизировалась государственная собственность, а по уровню жизни Россия отстала от Мексики и Бразилии, поравнявшись с Перу[14], «новый класс» стал жертвой бандитизма и заложником политической нестабильности. В результате владеть собственностью оказалось куда опаснее, чем не владеть: во второй республике заказные убийства стали такой же нормой жизни, как угон автомобилей и кражи со взломом, не говоря уже о коррупции и рэкете.

Самым сильным ударом по иллюзиям «нового класса», вероятно, стало сопровождавшееся массовыми волнениями и погромами падение режима генерала Сухарто в Индонезии в 1998 году, совпавшее по времени с «рельсовой войной», развернутой бастующими шахтерами по всей стране, и общим ухудшением экономической ситуации в России. Могильная плита трансформационной утопии (и, вместе с ней, второй республики) захлопнулась 17 августа того же года. Впрочем, мы еще вернемся к современной экономической и политической ситуации в стране. Сейчас же нам следует обратиться непосредственно к центральной теме наших изысканий: средствам массовой информации.

в начало

2. ТЕОРИИ СМИ

Представления о месте прессы в обществе формировались в конце восьмидесятых – начале девяностых в рамках идеологической парадигмы трансформационной утопии. По сути они представляли собой проекцию идеологических конструкций, выработанных в ходе холодной войны, на средства массовой информации.

Дискредитация советского политэкономического проекта была воспринята как победа либеральной идеологической парадигмы. Согласно распространенным в обществе убеждениям, средства массовой информации могли быть либо частью пропагандистской машины командно-административной системы (как в СССР), либо рыночно-демократическими (как «во всем цивилизованном мире»). В последнем случае акцент делался на саморегулирующей функции рынка информации.

Такая точка зрения представлена, например, в книге Елены Андрунас «Перемены в российских масс-медиа: структурные и экономические альтернативы»[15]. Для нее СССР – тоталитарное государство, и формирование новой системы СМИ на базе постсоветских изданий и ТВ невозможно без коренного изменения отношения журналистов к своей работе. Как она справедливо отмечает, вместо обслуживания власти журналисты должны удовлетворять информационные запросы потребителей.

Похоже, что в целом журналисты не видят этой проблемы. Они путают освобождение от контроля со стороны коммунистической номенклатуры со свободой. Но в большинстве случаев все кончается сменой хозяина: того, от которого все уже устали, на нового, который кажется либеральным и понимающим[16]. Только экономически независимые структуры, частная собственность на средства информации, продажа информации ради прибыли, а не в идеологических целях и эффективное использование информации в качестве товара позволят создать настоящий рынок масс-медиа[17], – пишет она и предрекает скорое банкротство всех консервативных постсоветских изданий.

Андрунас приводит слова редактора одной из американских газет: для того, чтобы в США сложилась существующая система СМИ, понадобилось двести лет. Основная мысль книги – что со временем (при условии существования рынка и демократии, а также отсутствия государственного вмешательства) в России тоже сложится похожая система СМИ, хотя как долго придется ждать, неизвестно.

Как видно из этих цитат, предполагается, что где-то существуют средства массовой информации, основной и единственной задачей которых является исключительно удовлетворение потребностей населения в информации. Такая концепция идеалистична, потому что оставляет за скобками вопрос о том, существует ли в реальности «идеальный рынок» информации, т.е. не учитывает неизбежное влияние всех «антирыночных» факторов, равно как и тех специфических искажений, к которым приводит функционирование коммерческих информационных систем без какого-либо общественного вмешательства (например, концентрация собственности на СМИ и снижение качества информации), хотя даже самый поверхностный анализ любой из существующих информационных систем неизбежно заставляет задуматься об этом.

Для иллюстрации этого тезиса можно было бы привести бесчисленное количество критических американских исследований, включая и работы самой Андрунас до радикальной смены ее взглядов[18]. Из недавних работ можно отметить, например, любопытное эссе Роберта Макчесней «Корпоративная пресса и угроза демократии»[19]. Макчесней рассматривает влияние концентрации масс-медиа в нескольких глобальных корпорациях как негативное явление, угрожающее демократическим основам общества США. В условиях тотальной концентрации капитала и СМИ в руках нескольких информационных корпораций, взаимосвязанных между собой общими интересами и совместными предприятиями, СМИ становятся врагами активной политической культуры. Журналисты, какими бы ни были их личные взгляды, неизбежно вынуждены принимать в расчет коммерческие интересы своего органа информации, рекламодателя и крупной корпорации, которые становятся определяющими для содержания масс-медиа. Это, в свою очередь, приводит к тому, что в «публичном пространстве» дискутируются исключительно символические вопросы. Коммуникационные каналы забиты развлекательной и коммерческой информацией, в то время как СМИ работают в интересах прибыли, а не в интересах общества. Однако любые попытки разобраться, обсудить или законодательно изменить ситуацию неизбежно наталкиваются на ожесточенное сопротивление медиа-корпораций, имеющих огромное политическое влияние. Сторонники медиа-лобби аргументируют свою позицию первой поправкой к Конституции США, т.е. приравнивают свои интересы и коммерческие публикации к гражданским выступлениям, на которые, по замыслу «отцов-основателей», не должна распространяться цензура.

Разумеется, «рыночная» концепция имеет право на существование – как и любые другие. Если развивать ее до логического конца, то можно прийти ко вполне конструктивной программе действий по демонополизации информационного пространства и развитию новых рынков. Однако разница между серьезным подходом научного сообщества и расхожими иллюзиями второй республики состояла именно в том, что концепции не развивались до стадии выработки конструктивной программы, потому что реализация последней неизбежно порождала конфликты с экономическими и политическими центрами власти. Судьба команды молодых реформаторов, впервые за восемь лет «либеральных реформ» добравшихся до стадии конкретных мер по введению конкурсного распределения государственных подрядов и более-менее честных аукционов по приватизации госсобственности, наглядно демонстрирует причины таких компромиссов.

Что же касается «рыночной» модели СМИ, проблема состоит в том, что, руководствуясь только ею, исследователь рискует не только остаться в заоблачных высях глобальных обобщений, но и ошибаться в анализе и оценке того, что происходит с российскими масс-медиа в последние годы. Иначе говоря, «рыночная» модель СМИ оказывается крайне непродуктивной гипотезой для критического анализа.

Обратимся еще раз к книге Андрунас. Как и большинство журналистов девяностых, она считает врагом свободной прессы №1 государство, угроза вмешательства которого рассматривается ею как самая большая опасность для формирования цивилизованного информационного рынка. Между тем история российских масс-медиа в девяностых показывает, что реконструкция инструментально-пропагандистской модели прессы была реализована через инвестиции политизированного капитала, источником которого стали, прежде всего, частные корпорации и инвесторы.

«Рыночный» подход к исследованиям СМИ, будучи весьма распространенным, не был единственным. Противостояние либералов и консерваторов в российской политике отразилось и в сфере коммуникационных исследований. «Рыночной» теории масс-медиа в российских исследованиях противостоит никак с ней не пересекающаяся «государственническая» концепция, сформулированная, например, в работе А.А. Грабельникова «Средства массовой информации постсоветской России»[20].

В своей книге профессор Грабельников уделяет много вниманию тому, как российские масс-медиа порождают конфронтацию в обществе. Однако он выбирает такие примеры для доказательства этих тезисов, с которыми просто невозможно согласиться. Например, антивоенные выступления журналистов в ходе чеченской кампании, один из немногих примеров того, как масс-медиа руководствовались интересами общества и обеспечения самосохранения государства, становится для Грабельникова доказательством дестабилизирующей роли СМИ в обществе. Можно представить, что такие же обвинения он мог обрушить на советскую печать за выступления против войны в Афганистане.

Как и многие другие авторы, пишущие на темы масс-медиа, А.А. Грабельников сравнивает журналистов с «духовными пастырями, за которыми следует наш доверчивый русский народ», считает СМИ одним из «немногих социальных институтов, который имеет достаточно сил продолжать сеять разумное, доброе, вечное», и надеется, что журналисты осознают свою ответственность и выполнят свое предназначение. Вместе с тем он не углубляется в анализ социально-политических процессов и процессов в масс-медиа дальше описания расплывчатого процесса «трансформации» системы СМИ и журналистики в России, т.е. не пытается проанализировать, почему, собственно, журналисты порождают конфронтацию и далеки от следования высоким гуманистическим идеалам.

Впрочем, для второй республики взгляды профессора Грабельникова можно признать нехарактерными и маргинальными. Попытки реконструировать советскую школу исследований СМИ (государственнически-инструментальная модель прессы) воспринимались журналистами из «демократических» изданий и переживавшими пик популярности представителями «творческой интеллигенции» как реакционные и неуместные, и общество в целом соглашалось с такой оценкой. Поэтому в данной работе нас интересует происхождение именно «рыночной» концепции, оказавшей на историю масс-медиа последнего десятилетия значительно большее влияние.

Если состояние общественного сознания в СССР в конце восьмидесятых и в России начала девяностых, характеризующееся надеждой на безличные и неумолимые «законы истории» заодно с оправданием тотального эгоизма на личностном уровне, объясняет популярность таких убеждений, то истоки их кроются в идеалистической модальности советской идеологической парадигмы, с одной стороны, и в американских нормативных теориях прессы времен холодной войны – с другой.

Чтобы не оставаться голословным, я предлагаю читателям совершить небольшой исторический экскурс в пятидесятые-шестидесятые годы. По крайней мере с научной точки зрения очень важно понять: была ли «рыночная» модель искажением некой исходно верной теории или этот подход не имел права на существование с самого начала?

в начало

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8