1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8

Новая экономика принесла с собой новую организацию социального пространства и времени. По Кастеллсу, пространство сетевого общества не географично, а определяется уровнем интеграции в глобальные или локальные сети и местом в производственной цепочке. Огромные территории, «отсоединенные» от глобальной экономики, теряют для него какую-либо значимость. Из «черных дыр» информационной экономики – Северной Африки, американских городских гетто, судя по статистике, невозможно сбежать. Единственной возможной формой интеграции оказывается участие в глобальной криминальной экономике. Ее структура также стала сетевой, и под ее влиянием находится сегодня не одно национальное государство.

Влиянию нового миропорядка подвержены традиционные институты индустриализма, разрушение которых происходит на всех уровнях общества, вплоть до его фундамента – патриархальной семьи. Участие женщин в новой экономике, феминистское и либертарианское движение, легализация разводов и абортов – все в сумме приводит к тому, что в развитых обществах традиционная семья (первый и единственный брак, муж работает, женщина занимается детьми) становится скорее не правилом, а исключением.

Наконец, в новом обществе у человека, не интегрированного в пространство глобальных потоков, фактически нет возможности реализовать рациональный жизненный проект. То, что для одних становится свободой, на других ложится непереносимым бременем хаоса, абсолютной неопределенности. Стабильность оказывается фикцией и разбивается за считанные часы неожиданным финансовым кризисом, вызванным событиями на другом конце Земли.

Основной конфликт нового мира – это формирование человеком и сообществами своей идентичности перед лицом нового миропорядка. Человек не является пассивным животным, заложником существующего миропорядка и какой-либо системы. На новые условия люди и общины реагируют через поиск новой идентичности. Без этого картина мира была бы плоской и неполной. Собственно, этому и посвящена вторая книга из трилогии Кастеллса «The power of Identity» (примерный перевод: «Власть самосознания»).

Согласно концепции французского социолога Алена Турена, которую использует Кастеллс, идентичность может быть построена: либо для легитимизации существующего положения вещей, либо как проект, либо в рамках противостояния.

Легитимизирующая идентичность, по Кастеллсу, это «гражданское общество». Однако по мере того, как накопление капитала и распределение власти проходит помимо традиционных институтов, гражданское общество теряет центральную роль в общественной жизни, уступая ее другим формам идентификации.

Сопротивление сетевому обществу может носить самый разный характер и строиться по разным моделям, начиная с мексиканских Запатистов и заканчивая фундаменталистскими и расистскими движениями во всем мире. В отличие от проектных идентичностей, защитные окружают траншеями существующие общественные институты и используют новые технологии для того, чтобы не допустить перемен. Организм глобальной экономики настолько сложен и трудно контролируем, что единственным способом избавиться от ее негативных влияний оказывается отсоединение с последующей перестройкой общества ради Аллаха, грядущего мессии, спасения от апокалипсиса или хотя бы от неопределенности, которая для человека непереносима.

Новых проектных идентичностей не так много. Это, прежде всего, зеленое и женское движение и, в какой-то своей части – европейский проект. Впрочем, оценивать любую идентичность можно только в определенном социальном контексте и исторических условиях, потому что защитная идентичность может стать проектной и наоборот. Экологическое движение, к примеру, является защитным по отношению к варварскому использованию природных ресурсов и превышению лимитов урбанизации, а феминисток можно рассматривать как защитниц права женщин на распоряжение своим телом (аборт, беременность) и своей судьбой (развод, равноправие). Вместе с тем, заложенные в них идеалы могут способствовать трансформации нового сетевого общества и решению части новых исторических проблем. Женское движение, например, может способствовать возрождению семьи на эгалитарных началах, тогда как экологический проект может способствовать трансформации безвременья пространства потоков в «скользящее время», открытое будущему, но учитывающее исторические реалии. Неудивительно, что в европейском проекте Кастеллса привлекает не столько объединение рынков, сколько объединение вокруг принципов – прав человека, свободы слова и обеспечения достойных условий жизни для всех.

Монополии на истину и историческое видение не существует, и приведенная выше экспозиция социологического исследования Мануэла Кастеллса не может рассматриваться как единственно возможная интерпретация глобальных процессов трансформации. Причина, по которой этому исследованию уделено столько внимания, состоит в том, что оно мало известно в России и предлагает любопытный взгляд на мир, который дает нам возможность поставить события в России в глобальный контекст. Эта работа также дает возможность выйти за рамки примитивного идеологизированного дискурса времен второй республики. Концепции Кастеллса и других современных исследователей предлагают нам рассматривать современные процессы в рамках глобального переходного периода. Общим для многих подходов, начиная с пост-фордистской экономической мысли и заканчивая новейшими концепциями информационного общества, является выделение тенденций глобализации и информатизации, которые и определяют общественное развитие[6]. Следует ли говорить, что большинство серьезных исследователей, исключая старомодных футурологов и некоторых ученых, пик деятельности которых пришелся на шестидесятые-семидесятые годы, сходятся на том, что дальнейшее развитие общества трудно предсказать, а многие склонны скорее выражать озабоченность по этому поводу. Это ярко контрастирует с догматической уверенностью наших доморощенных либералов и прочих сторонников отечественной трансформационной утопии в том, что конечный результат переходного периода известен заранее.

В самом деле, только крайняя догматичность могла привести к приоритету теории над реальностью, закрепленной в форме рыночного фундаментализма идеологов второй республики. Сложнейший механизм современного общества замещался представлением о всемогуществе «невидимой руки» рынка, извлеченной из неоконсервативных идеологий, переживавших в конце восьмидесятых пик популярности в США и Великобритании. Однако если популярность неоконсервативной идеологии можно объяснить бурным развитием транснациональных компаний, бумом международных финансовых рынков и азиатским «экономическим чудом», то в России либеральный проект стал одновременно результатом формирования новых элит и их наивных, в худшем смысле этого слова провинциальных попыток найти ответы на вызовы новой эпохи. И, разумеется, крайней формой западничества, популярного среди российской интеллигенции сегодня не меньше, чем сто лет назад.

Впрочем, после кризиса августа 1998 года мы уже не нуждаемся в авторитете науки для того, чтобы оспорить иллюзии второй республики: они лежат поверженные у нас под ногами. Но поскольку нашей задачей является прояснение новейшей истории российских масс-медиа и их роли в политической жизни страны, нам необходимо вернуться к ее истокам, то есть к советской истории, и взглянуть на нее свежим взглядом.

В этом есть особая необходимость, поскольку консервативная модернизация в СССР была тоже ответом на насущный вызов эпохи – бурную индустриализацию мировой экономики (прежде всего Европы, США и Японии) в конце XIX – начале ХХ века[7].

Империя не справилась с этой задачей (как и почему – отдельный вопрос). Неудачей завершился и политический проект первой республики. Только большевики, да и то не сразу, а после неудач военного коммунизма и передышки НЭПа, нашли формулу тотальной мобилизации ресурсов для модернизации общества (электрификация, машиностроение, металлургия), благодаря которой и был обеспечен как определенный успех всего советского проекта, так, во время второй мировой войны, и выживание страны.

Поскольку политэкономия СССР не является основным пунктом назначения нашего интеллектуального путешествия, я обещаю, что наша остановка на этих вопросах будет предельно краткой.

в начало

Конец корпорации СССР

Однозначно описать или определить характер советского государства довольно трудно. СССР был очень сложным общественным организмом, обладавшим набором самых разных качеств. К примеру, как ответить на вопрос, был ли СССР социалистическим государством или не был? С одной стороны, конечно же, был. С другой – совершенно понятно, что не был.

В данной работе для того, чтобы иметь возможность проследить общие черты советской и российской экономической системы, мы должны иметь возможность поставить их «на одну доску». Мое предположение состоит в том, что концепция СССР как единого экономического организма (т.е. индустриальной корпорации) объясняет значительную часть особенностей Советского Союза как государственного образования и политико-экономической системы. Однако помимо этого концепция корпорации СССР также объясняет и передовой характер этой системы для начала и середины двадцатого века (концентрация огромных ресурсов, пожизненный найм сотрудников с широкими социальными гарантиями, поощрение особо отличившихся) и истоки проблем, с которыми столкнулась эта структура в конце столетия.

Итак, специфика СССР состояла в том, что политика и экономика не были выделены в обособленные сферы. Номинальными «акционерами» корпорации СССР выступали все граждане. Впрочем, можно сказать, что они распоряжались только привилегированными акциями – т.е. теми, которые не дают права голоса, хотя задачей пропагандистов (например, фильма Дзиги Вертова «1/6 часть мира») было убедить советских людей в обратном.

Продолжая метафору, можно сказать, что обыкновенные, т.е. голосующие, акции были сосредоточены в руках высшего менеджмента корпорации – партийно-хозяйственной номенклатуры. Задачей центрального управленческого аппарата Советского Союза была координация работы различных экономических структур в рамках корпорации СССР, а также урегулирование конфликтов интересов, часто – за счет того самого рабочего класса, диктатурой которого обосновывалось всевластие системы. Предполагалось, что интересы общества совпадали со стратегией экономических агентов, т.е. состояли в поощрении экономического роста. При этом реальных возможностей повлиять на формирование курса власти у граждан СССР было не больше, чем у граждан дореволюционной России.

«Изнутри» корпорации не бывают «рыночными» или «демократическими», они, как правило, тоталитарны. Права человека не могли восприниматься корпорацией, слившейся с государством, как серьезная проблема – тем более, что благодаря форсированной работе специалистов в области паблик рилейшнз (еще одно новаторство советской системы) в общем и целом ситуацию удавалось держать под контролем. Хотя, разумеется, в советской системе не предусматривалось места для несогласных – как правило, открытый протест и чрезмерная политическая активность жестоко преследовались. Любопытно, что выборы в той или иной форме всегда были частью советской системы, но именно в рамках либерализации внутреннего политического климата в СССР началось их становление как политического института.

Успехи СССР в сфере пропаганды нельзя недооценивать. Имиджмейкерами новой государственно-экономической структуры выступало огромное количество талантливых людей, начиная с Эйзенштейна и Маяковского. Основой советской пропагандистской системы были печать и кинематограф, однако позже значительную роль стало играть радио. Основными характеристиками советской пропаганды была четкая адресная направленность сообщений, структурирование системы СМИ в расчете на гомогенные группы потребителей (впрочем, гомогенизация общества была одной из важнейших задач всего социалистического проекта). Советское государство было главным заказчиком политической рекламы, но его требования к изданиям не слишком отличались от современного рекламодателя – скорее можно сказать, что государство было единственным рекламодателем и могло настаивать на безоговорочном выполнении своих требований[8].

Решающим достоинством, с точки зрения эффективности, советской системы была нераздельность аппарата идеологической пропаганды и власти, а также способность системы демонстрировать значительные успехи в реализации политического проекта, предполагавшего итоговый политический и экономический консенсус (коммунизм), достижимый в реальные сроки. Такие успехи, в сочетании с репрессиями по отношению к политической и экономической оппозиции, позволили корпорации СССР осуществить беспрецедентную программу экономического развития в сжатые сроки.

Те преимущества советского проекта, которые так отчетливо проявились в ходе модернизации экономики (государственная промышленная политика, мощный пропагандистский аппарат), стали частью мирового опыта и сыграли важную роль в других странах. Однако во второй половине двадцатого века начали сказываться определенные недостатки советской системы управления, которые стали препятствиями на пути дальнейшего развития.

В частности, примат политической догмы оказался в ряде случаев контрпродуктивным: были заморожены важные направления научных исследований. Репрессии привели к подавлению инициативы и т.д.

Возможно, эти недостатки можно было устранить, однако иерархическая структура управленческого аппарата была слишком жесткой, неповоротливой и многоступенчатой для принятия решений со скоростью, которой требовали новые экономические условия. Отставание СССР в области информационных технологий сказывалось как на развитии промышленности, так и на управленческом аппарате: как показывает опыт современных глобальных корпораций, крупные экономические структуры получают дополнительные преимущества в результате использования новых информационных и коммуникационных технологий – однако в Советском Союзе этот козырь практически не был использован.

Советская система была одновременно и передовой – по масштабам, и архаичной – по организации. Именно неспособность СССР адаптироваться к новым экономическим условиям, по мнению Мануэла Кастеллса[9], стала причиной коллапса государства. Здесь сказалось все, включая жесткое сопротивление США и стран Западной Европы советской экономической экспансии (то есть невозможность в полной мере использовать преимущества глобализации), крайняя милитаризация экономики и обособленность научных исследований и производителей, которая привела к тому, что исследования проводились в изоляции, а их результаты не были востребованы реальным сектором. Увеличивающийся спрос на потребительские товары, в том числе продукцию легкой и пищевой промышленности, стал не катализатором экономического развития, а неразрешимой проблемой, породив феномен дефицита и унизительные очереди в магазинах.

Однако при всем при этом нельзя сказать, что советская экономика была «больной» – она представляла собой сложную систему внутрикорпоративных расчетов. Похожие проблемы, включая необходимость реструктуризации систем управления, испытывала во второй половине двадцатого века значительная часть крупных экономических структур во всех странах мира.

Все это позволяет некоторым экспертам находить объяснения поражению СССР в экономическом соревновании с Западом – в корне отличающиеся от ортодоксии рыночного фундаментализма. Например, по мнению эксперта Лейбористской партии Великобритании Джона Росса, советская корпорация была слишком маленькой и децентрализованной для того, чтобы конкурировать с глобальными транснациональными корпорациями конца века. К примеру, чего стоят 300 тыс. автомобилей, выпускаемые в год ВАЗом, по сравнению с 8 миллионами Дженерал моторс?

На это можно было бы возразить, что объем товарооборота глобальных корпораций сравним с советской экономикой. Однако разница между структурой глобальных корпораций и корпорацией СССР состоит, прежде всего, в том, что инкорпорируются не территории, а отдельные экономические субъекты, что способствует максимальной эффективности глобальных экономических структур. Кроме того, сам сетевой принцип организации крупных экономических структур в корне отличается от жесткой вертикальной системы советских производственных объединений.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8