1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8

И Ги Дебор со своим «обществом спектакля», и Юрген Хабермас[46] с «публичной сферой» анализируют современное общество, предлагая определенные рецепты изменения ситуации. Но, вместо «революции сознания» и «советов рабочих» Дебора, немецкий философ Юрген Хабермас предлагает модернизацию демократии.

Анархистский проект общества, который сводился к горизонтальной сети ассоциаций, и прежде был утопическим, а уж сегодня он терпит крах в силу потребности современных обществ в управлении и организации. Но анархистское недоверие может быть повернуто в методическую плоскость и послужить критическим целям в двух смыслах: во-первых, в борьбе против слепоты нормативной теории демократии, которая не обращает внимания на системные компоненты социума и потому не замечает бюрократического отчуждения базиса, а во-вторых, против фетишизирующего отчуждения той системной теории, которая вообще ликвидирует все нормативное...

...Классические теории демократии исходят из того, что общество благодаря суверенному законодателю воздействует само на себя. Народ программирует законы, законы, в свою очередь, программируют их же (законов) разработку и применение. И благодаря этому члены общества (через коллективно-обязующие решения органов управления и юстиции) получают результаты и регулятивные правила, которые они же, в своей роли граждан государства, и запрограммировали.

Однако такие теории демократии кажутся справедливыми лишь благодаря тому, что

... все общество воспринимается как одна большая ассоциация, определяющая себя саму через посредничество права и политической власти. Социологическое же просвещение вразумило нас относительно фактической циркуляции власти; мы знаем также, что форма ассоциации обладает недостаточной степенью сложности, чтобы дать возможность структурировать связи общественной жизни в целом.

Но анализ показывает:

... в опосредующем звене, благодаря которому должно протекать программированное законами саморегулирование, заложен смысл, противоположный идее самопрограммируемой циркуляции власти[47]... Мы можем различить власть, рождающуюся в процессе коммуникации, и административно применяемую власть. В деятельности политической общественности встречаются и перекрещиваются два противоположных процесса: с одной стороны, коммуникативное формирование легитимной власти, которая рождается в свободном от всякой репрессии процессе коммуникаций <...>, а с другой – такое обеспечение легитимности через политическую систему, с помощью которой административная власть пытается управлять политическими коммуникациями[48].

Эффективность демократии зависит от того, насколько представители общества в органах законодательной власти способны воспринимать реальную жизнь общества, протекающую в сфере коммуникации. Подлинная коммуникационная утопия не имеет ничего общего с тем, как ее представляет Бретон, потому что для нее средства массовой коммуникации всегда были средством, но никогда – самоцелью. Теория Хабермаса не является учением, заряженным пророческой энергией, как у Дебора, – скорее, это попытки внести немного порядка в хаос, т.е. сделать так, чтобы люди причиняли друг другу меньше вреда.

Демократическое правовое государство становится проектом, а одновременно результатом и ускоряющим катализатором рационализации жизненного мира, выходящим далеко за пределы политической сферы. Единственное содержание проекта – постепенная институционализация способов разумного коллективного формирования воли, которая не могла бы нанести никакого ущерба конкретным целям участников процесса. Каждый шаг на этом пути оказывает обратное воздействие на политическую культуру и жизненные формы, а без них, в свою очередь, не может произойти спонтанное встречное движение форм коммуникации, соответствующих практическому разуму[49].

Применительно к российской политической жизни последнего десятилетия это могло бы привести к признанию возможности либерального проекта – но только как «рамочного», содержанием которого должна была стать конкретная конструктивная и рациональная программа, выработанная в ходе общественного диалога, социальной коммуникации, в том числе массовой, катализатором которой и должны были бы стать российские средства массовой информации – но не стали.

в начало

Информационное общество

Информационная революция уже стала катализатором появления новой теории информационного общества, которая, по забавному совпадению, сопровождала торжество либерализма и глобализации на Западе в восьмидесятые и девяностые годы – в те годы, когда российские интеллектуалы мечтали о рынке и демократии. Обещавшее когда-то так много, сегодня в трудах некоторых исследователей информационное общество предстает уже в качестве обломков западного варианта трансформационной утопии (та же надежда на безличные силы, тот же вульгарный оптимизм), придуманной технократами, завороженными возможностями новых технологий или ангажированными крупными электронными корпорациями.

Раздел «Теории медиа и теории общества» в «Теории массовых коммуникаций», в котором проводится сравнительный анализ разнообразных критических концепций, Макуэйл заканчивает довольно неожиданно.

Все описанные здесь теории имеют свои слабые стороны, они принадлежат времени своего возникновения и, можно сказать, уже устарели. Массовые коммуникации развиваются таким образом, что довольно трудно сохранять какую-либо единую критическую позицию по отношению к ним. Общество тоже меняется. И сегодня уже нельзя игнорировать то, о чем социальные исследователи говорят уже десятилетиями, а именно, что мы входим в «информационное общество»[50].

Впрочем, через одиннадцать лет после издания данной книги это не помешает Макуэйлу заявить:

Этот термин находится в обращении уже лет тридцать или около того, но по-прежнему нет ясности с тем, что же он все-таки означает. Для экономистов – экономику, в которой большая часть работы состоит в обработке и использовании информации вместо ручного труда. Для социологов он, наверное, значит общество, в котором мы зависим от информации и от множества разнообразных экспертных заключений практически по любому вопросу и в котором процесс разделения труда достигает своего высшего развития. Мы привязаны к другим этой зависимостью в большей степени, чем чувством, уважением, верностью или родственными связями. Вопрос, который я задаю, состоит в том, есть ли в этой концепции нечто большее, какое-то качественное изменение, которое трансформирует старые формы общества в новые с переменами того же масштаба, которые испытали аграрные общества при переходе в индустриальные?

Возможно, кому-то такая постановка вопроса покажется странной. Но если в России концепция информационного общества еще не прижилась, то на Западе она уже стала важным фактором политической жизни, оправданием для широких инвестиционных программ и изменения законодательства в области регулирования коммуникаций.

Время ажиотажа вокруг этой концепции если еще не совсем прошло, то проходит, уступая место более глубокому анализу. В коммуникационных исследованиях сегодня Дэниэла Белла цитируют так же осторожно, как политологи – Фукуяму, тогда как об Алвине Тоффлере и прочих футурологах стараются поскорее забыть. Для тех, кто разочарован в прогрессе или не принимает концепцию технократического прогресса, утопия информационного общества становится еще одним этапом борьбы за покорение мира, в ходе которой человечество само же себя и порабощает. Из последних работ можно отметить исследование Фрэнка Уэбстера «Theories of the Information Society» (Теории информационного общества)[51], вышедшее в 1995 году, в котором теории информационного (постиндустриального) общества подвергаются фундаментальному критическому анализу. Его результаты можно свести к отказу от идеологизированного анализа в пользу теорий, видящих в общественной трансформации не революцию, а дальнейшее развитие процессов специализации, подчиняющихся логике экономического развития.

Как бы то ни было, можно согласиться с Дэнисом Макуэйлом: «нет сомнений, что происходят фундаментальные перемены – стремительные и ведущие к непредсказуемым последствиям»[52].

Французский философ Пьер Леви, вероятно, ближе к футурологам уже хотя бы потому, что последние десять лет занимается исследованием новых возможностей, которые приносят с собой новые технологии. От футурологов-утопистов его отличает понимание того, что технологии не обязательно являются благом и их возможности не будут реализованы автоматически – напротив, для того, чтобы использовать в полной мере их потенциал, прежде всего его нужно увидеть и осознать. Пока же эта теоретическая модель – скорее социальный проект, чем видение или мечта.

В своей книге «Коллективный разум: к антропологии киберпространства»[53] он выделяет четыре антропологических пространства – Землю, Территорию, Рынок и пространство Знания (которое в общих чертах соответствует концепции информационного общества).

В пространстве Знания производственные фонды, капиталовложения, стабильное положение на рынке – все обесценивается по сравнению с эффективно функционирующим интеллектуальным коллективом. Предприятие, где удается сформировать такой коллектив, может легко затмить корпорации, опирающиеся на традиционные ценности. В этом, кстати, одна из особенностей концепции информационного общества по Леви: он рассматривает субъектов нового общества не как экономических агентов, организации и корпорации, но как открытые интеллектуальные системы, основная задача которых состоит в том, чтобы оперировать в пространстве идей и информации.

В результате происходит не только смена основного экономического продукта, но также и смена классической и неоклассической экономики на принципиально новый механизм общественной самоорганизации, новую экономику, в которой принципиально отличаются не только продукт, но и законы. Появляются и новые проблемы.

Технологии автоматизации производства, которые сделали возможным такое развитие ситуации, в качестве побочного эффекта приносят массовую безработицу. Сейчас весьма распространенной является точка зрения, согласно которой расширяющаяся сфера услуг и информационная индустрия открывают новые рабочие места. Но обработка информации и сектор услуг (по крайней мере, частично) поддаются автоматизации еще легче, чем промышленное производство. И те рабочие места, которые возникают сегодня в информационной индустрии, по Леви, не больше, чем отсрочка.

Что же остается экономике после автоматизации информационной промышленности, задается вопросом Леви, кроме как производить экспансию в новом секторе, где никакая автоматизация невозможна: в секторе создания индивидуальности (прежде всего это касается образования) и социальных связей, потому что потребность в социальной интеграции в атомизированном капиталистическом обществе крайне велика. Рынок полностью разрушил идентичность общества, и кризисы расизма, национализма и этнической мафии отчасти свидетельствуют о неспособности общества и существующих институтов и инструментов (включая масс-медиа) преодолеть это состояние неопределенности, распыленности.

Важно понимать, что в секторе формирования индивидуальности и построения социальных связей, который станет доминирующим в экономике XXI века, конкуренция будет мало походить на ту, что имеет место в традиционной, классической экономике. По Леви, конкуренция в новой экономике становится этической: это не борьба за обладание чем-либо, но стремление принести максимальную пользу обществу.

«Я один практически ничего не знаю, все вместе мы знаем кое-что, но вне человечества знания не существует, – пишет Леви, – если вы считаете, что кто-то говорит глупость, ищите контекст, в котором то, что он говорит, – золото»[54]. В этом поиске и состоит задача индустрии социальных связей. Поэтому новая экономика приносит и новую шкалу ценностей. Если для рыночной экономики существование безработицы естественно, то для экономики Знания это растранжиривание бесценных ресурсов, непомерная роскошь. Новая экономика должна дать возможность интеграции в общество вне зависимости от формальной занятости, подобно тому, как сегодня участвуют в жизни общества представители свободных профессий, художники и исследователи.

В пространстве знания – там, где растворяются барьеры и границы, – обитают коллективные разумы, коллективное воображение, в состоянии перманентной динамической реконфигурации. Коллективные разумы создают новые языки-мутанты, конструируют виртуальные вселенные, киберпространство, в котором они ищут небывалые формы коммуникации[55].

Киберпространство – вот то место, в котором может быть реализована утопия коллективного разума, проект нового миропорядка, новая цивилизация. Важнейшим искусством XXI века Леви считает архитектуру киберпространства, а важнейшей сферой экономики – обеспечение его функционирования с должным охватом.

В свое время Френсис Бэкон, исследуя особенности человеческого мышления, выделял особо часто встречающиеся искажения, мешающие адекватному восприятию реальности («призраки театра», «призраки пещеры» и т.д.). Пожалуй, сегодня к ним следовало бы добавить «призраки технологий» – характерную особенность человеческого мышления, в соответствии с которой люди склонны переоценивать краткосрочное и недооценивать долгосрочное влияние новых технологий.

В отличие от большинства проповедников информационной революции, Леви не делает такой ошибки. Постараемся избежать ее и мы, когда дело дойдет до анализа влияния новой коммуникационной среды на формирование российской системы СМИ. На первый взгляд, интернет действительно представляет собой материализацию «публичной сферы» Юргена Хабермаса, однако в действительности его развитие демонстрирует иные тенденции, в которых нам предстоит разобраться ниже.

в начало

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8