1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15

Проблема речевого воздействия изучалась с разных позиций[128]. Особенно распространены исследования в области прагмалингвистики, где выявляются различные модели использования структурных ресурсов языка средствами массовой информации с целью воздействия на реципиента. Особо выделяется единый конструктивный принцип направленного семантико-прагматического моделирования содержания языковых единиц, лежащий в основе механизма языкового манипулирования сознанием индивидов[129]. Направленное семантико-прагматическое моделирование основывается на зависимости семантических отношений в языке от социальных и прагматических факторов. Оно проявляется в «семантической дивергенции словесных знаков», вызываемой «конфронтацией социальных ценностей»[130], и обеспечивается ресурсами языка, позволяющими направленно осуществлять операции, связанные с лексико-семантическим и синтактико-семантичеcким варьированием и колебанием смысла. Операции над языковыми единицами включают внедрение идеологических сем, выдвижение идеологических сем, манипулирование многозначностью слов и расплывчатостью их значений, употребление синонимов для обозначения известных явлений, семантическую контаминацию слов, использование стилистических приемов и т.д.[131]

Теория речевых актов представляет собой одно из наиболее плодотворных прагматических направлений для изучения медиа-коммуникации (Дж. Остин, Дж Серль, Г. Грайс, Дж. Лич и др.), потому что в центре ее внимания оказывается единичный речевой акт, осуществляемый продуцентом в конкретной коммуникативной ситуации с целью модификации картины мира реципиента, для чего в высказывание вкладывается соответствующая иллокутивной цели «иллокутивная сила». Понятие иллокутивной силы является центральным: она вербализуется в прямых и косвенных речевых актах, когда «говорящий стремится оказать определенное иллокутивное воздействие на слушающего; он стремится сделать это, побуждая слушающего опознать его намерение оказать такое воздействие; наконец, он стремится побудить слушающего опознать его намерение с опорой на имеющиеся у слушающего знания о правилах, лежащих в основе производства высказываний»[132]. При этом в основе косвенных речевых актов лежит механизм косвенного выражения продуцентом своей цели, который «срабатывает» потому, что текст конструируется в расчете не только на языковые, но и на такие разнообразные неязыковые знания реципиента, как «энциклопедические» знания, знания условий успешности речевых актов, знания принципов общения. Продуцент стремится к достижению коммуникативной цели, сообразуясь с коммуникативной ситуацией и специфическими характеристиками реципиента, а также следуя правилам соблюдения стереотипных для данного этнокультурного сообщества социальных процедур. Для реализации коммуникативной интенции из всего арсенала языковых средств привлекаются только те, которые соответствуют цели и ситуации коммуникативного акта, а также меняющимся в процессе его осуществления разнообразным параметрам. Значение теории речевых актов состоит в том, что она сместила акцент с исследования зависимости языковых выражений от различных переменных коммуникативной ситуации на зависимость смысла сообщения от «концептуально компетентных носителей языка, умеющих не только употреблять слова, но и осмысливать их»[133].

В русле социопрагматических исследований выявлялась специфика использования языка (языковая дифференциация) в конкретных социальных ситуациях с учетом психоментальных особенностей каждой социальной группы. Как отмечает М. Эдельман, одни и те же словесные знаки могут вызывать не только дифференцированную, но и прямо противоположную реакцию в зависимости от соотнесения с социальной группой[134].

Ю.В. Ковалев полагает, что разработанность понятия «поля» как метода исследования позволяет применить его по отношению к другим объектам, представляющим интерес как для лингвистов, так и для социологов и специалистов в области массовой коммуникации[135]. Основываясь на анализе текстов СМИ, фиксирующих акты социально-политической коммуникации и реализующих функцию воздействия на реципиента, исследователь предлагает понятие коммуникативно-прагматического поля. Под коммуникативно-прагматическим полем автор понимает «структуру множества коммуникативных ситуаций в определенной сфере социальной деятельности, объединенных общим прагматическим значением и измеряемых параметрами стереотипной социальной ситуации, социального времени, социального пространства и социальных ролей участников событий. Единицей такого поля… является коммуникативная (речевая либо неречевая) ситуация, в которой реализуется прагматическая функция общения»[136]. Элементы коммуникативно-прагматического поля представлены развернутыми сообщениями – текстами, которые вступают как в отношения, свойственные семантическому полю (синонимии), так и в отношения, не характерные для него (антонимии, конверсии, многозначности). Эта мысль перекликается с характеристикой структуры семиотического пространства, данной В.Н. Базылевым[137]. По мнению ученого, семиотическое пространство представляет собой конгломерат элементов – разноязычных текстов, находящихся в самых различных отношениях друг с другом, которые могут выступать в качестве «сталкивающихся смыслов, колеблющихся в пространстве между полной тождественностью и абсолютным несоприкосновением»[138]. Несомненно, мысль о текстовом континууме (некотором большом, хотя и конечном множестве текстов), реально конституирующем семиотическое пространство, является продуктивной. Вместе с тем оба автора исключают воспринимающего индивида из своих рассуждений и не специфицируют, в какие отношения он вступает с семиотическим пространством и коммуникативно-прагматическим полем, вследствие чего понятия «текст» и «смысл» оказываются недифференцированными.

Во второй половине ХХ в. наряду с собственно коммуникативным подходом к изучению массовой коммуникации оформляется когнитивное направление. Коммуникативному подходу, представленному социологией, политологией и психологией, свойствен акцент на изучении коммуникации как процесса передачи сообщения и, следовательно, сопряженных с ним процедур кодирования и декодирования с использованием различных коммуникативных каналов и средств связи. В фокусе психолингвистического и когнитивного направлений оказывается рассмотрение коммуникации как процесса продуцирования смыслов. При этом акцентируется изучение того взаимодействия, которое возникает между воспринимающим индивидом и текстом. Если для информационного подхода важны изменения в поведении или эмоциональном состоянии, возникающие у реципиента, то в рамках когнитивистики основное значение придается тому, как индивид познает мир в процессе коммуникации. Современному этапу развития науки свойственно использование обоих подходов как инструментов единой парадигмы.

Направление в изучении роли языка в структуре отношения «индивид–СМИ», ориентированное на выявление закономерностей в исключительно лингвистических терминах, столкнулось с определенными трудностями, связанными с тем, что результаты исследований обладали слабой объяснительной силой. «Сама по себе речь – это только верхушка айсберга текущего речевого взаимодействия с его когнитивными и социальными измерениями. Необъятная сеть связанных с ней мыслительных процессов остается под водой»[139]. Поэтому появление когнитивных исследований ознаменовало переход лингвистики от изучения собственно языка в отрыве от воспринимающего индивида к рассмотрению языка как инструмента воздействия на когнитивные структуры реципиента и средства познания мира. Как известно, большая часть знаний о мире поступает к человеку через язык. Огромная роль языка в познании детерминирована тем, что мир познается через тексты. Именно текстовая форма обеспечивает доступ вербальной информации к когнитивным структурам индивида.

В когнитивной парадигме текст начинает рассматриваться как познавательно-оценочная категория, он реализует функцию познания: с его помощью репрезентируется и оценивается реальность. Одновременно текст выступает как познавательный знак. Как отмечает Ухванова-Шмыгова, изучение текста как познавательного знака состоит в изучении его участия в познавательной деятельности индивида и социума[140].

Когнитивное направление рассматривает язык как одну из важнейших сфер проявления когнитивных процессов[141] и ставит своей целью выявление определенных когнитивных структур и характера их взаимодействия с тем, чтобы найти ответы на нерешенные до сих пор вопросы посредством взгляда изнутри. Этот подход открывает широкие перспективы для исследования такого сложного феномена, как речевое воздействие, которое изучается на протяжении веков, но продолжает оставаться научной сферой, где многое требует своего объяснения.

Предпринятый Ван Дейком анализ новостийного дискурса с целью выявления когнитивных механизмов обработки и репрезентации информации представляется перспективным подходом к исследованию внутренней ментальной природы индивида, как инициатора и участника медиа-коммуникации[142]. На наш взгляд, понятие сценариев и понятие модели ситуации как нельзя более приложимы к рассмотренным выше процессам медиа-фильтрации, формирования медиа-селекта, медиации, медиа-фрейминга и медиа-коммуникативного события. В частности, понятие сценариев как схематических, абстрактных и иерархически организованных комплексов пропозиций с незаполненными конечными позициями, несомненно, продуктивно для экспликации того, как заполнение терминальных позиций конкретной информацией позволяет вербализовать все множество происходящих событий. Модель ситуации рассматривается как схема, включающая важнейшие когнитивные категории: событие или действие, участников событий, обстановку (место, время), сопутствующие обстоятельства. Представляется, что она соотносится с широко известной и приведенной выше масс-коммуникационной формулой медиа-сообщения (WWW). Сущность коммуникационных процессов состоит в создании текста – модели фрагмента реальности и обеспечении возникновения медиа-коммуникативной ситуации, в результате чего модель ситуации интериоризируется когнитивной системой реципиента: «мы понимаем текст, только если мы понимаем ситуацию, о которой идет речь, т.е. если у нас есть модель этого текста»[143].

В свете когнитивных исследований изменяется понимание сущностных свойств речевого воздействия, которое прежде в лингвистической парадигме рассматривалось как некоторый перечень риторических методов и приемов, воздействующих на сферу эмоций реципиента. В когнитивистской же парадигме речевое воздействие рассматривается в аспекте тех когнитивных процессов, которые происходят в сознании коммуникантов.

Речевое воздействие основано на изменениях, происходящих в когнитивной системе индивида под влиянием текстовой информации. Когнитивная система индивида рассматривается как ментальный континуум, состоящий из большого количества соединенных между собой ментальных схем. Ментальные схемы не унифицированы: они отличаются различной степенью сложности. Процесс познания базируется на неосознаваемых ментальных схемах взаимодействия с реальностью. Как считает Дж. Лакофф, неосознаваемые ментальные структуры обладают более высоким психическим статусом и используются автоматически, а при их объективации воспринимаются как сопутствующие процессу жизнедеятельности[144]. Информация может вступать во взаимодействие с когнитивной системой, если она принимает форму текста, поскольку только текст является фиксацией содержания сознания продуцента.

Возникает закономерный вопрос о том, какое взаимодействие с текстом обеспечивает продуценту эффективный доступ к когнитивной системе реципиента как системе мнений, знаний, взглядов и убеждений. У. Матурана обращает внимание на один определяющий эффективность воздействия фактор: «каждый из говорящих на языке действует исключительно в рамках своей когнитивной области, где любая предельная истина зависит от опыта личных переживаний. Поэтому никого и никогда нельзя убедить рациональными доводами в истинности того, что, в конечном счете, уже не присутствует в неявной форме в комплексе верований этого человека»[145]. Из этого следует, что когнитивная система легко интегрирует ту информацию, восприятие которой создает ощущение когнитивной гармонии, т.е. отсутствия препятствий на пути интериоризации текста. С другой стороны, ситуация когнитивного дискомфорта возникает вследствие диссонанса между шкалой истинности в когнитивной системе индивида и поступающей туда информацией, которая может оцениваться как имеющая низкий эпистемический статус.

Для сферы речевого воздействия особое значение имеют две выделяемые исследователями ментальные схемы – «свой мир» и «чужой мир», поскольку попытки побудить реципиента к принятию фрагмента чужой картины мира, как правило, наталкиваются на сопротивление[146]. Г.И. Гердер объясняет феномен сопротивления индивида различным формам воздействия инстинктом самосохранения, генетически заложенном в человеке[147]. Давно известно, что направленное речевое воздействие предполагает снятие барьеров для обеспечения доступа информации к сознанию индивида и ее последующую интериоризацию. Различают два основных способа получения доступа к структурам сознания человека – вербальный и авербальный (экстралингвистический). Преимущественно вербальный доступ релевантен при необходимости воздействия на отдельно взятого индивида. В качестве одного из способов уменьшения и снятия барьеров Т.Н. Третьякова предлагает рассматривать обеспечение вербального доступа продуцента к структурам сознания реципиента с опорой на ментальную схему «свой мир», которая является ментальной схемой высокого уровня обобщения и накладывается на другие ментальные схемы[148]. Как отмечается, «вхождение говорящего в «свой» для реципиента мир делает его полноправным членом этого мира, изменяет статус оказываемого им воздействия, которое из внешнего, чужого переходит в своего рода внутреннее»[149].

Авербальный режим необходим в большей степени в ситуации воздействия на группу реципиентов. В этом случае доступ к ментальной схеме «свой мир» обеспечивается главным образом экстралингвистическими средствами наряду с просодическими характеристиками высказываний, включая личное обаяние говорящего, его имидж, одежду и пр. В письменной форме коммуникации, где просодические и паралингвистические параметры отсутствуют по крайней мере в свойственном визуальной коммуникации виде, используются вербальные средства репрезентации ментальных схем «свой мир» и «чужой мир», чем удовлетворяется потребность реципиента в познании мира вообще. Можно предположить, что познание социальной реальности осуществляется в рамках именно данной дихотомии. В контексте данных ментальных схем активизируются другие ментальные схемы, такие как «страна» или «народ». Активизация ментальной схемы «чужой мир» может вызывать неприятие и отторжение и перекрывать доступ к когнитивной системе реципиента, а также сопровождаться выбором лексем с семантическим компонентом «плохо»[150].

Наличие указанных ментальных схем обеспечивает возможность появления диаметрально противоположных интерпретаций одного и того же события или явления. Эта тенденция с особой очевидностью проявляется в условиях жесткого противостояния двух конфликтующих сторон, особенно если оно сопровождается военными действиями. Это становится очевидным в случае, когда один и тот же референт получает диаметрально противоположные номинации. Участники социально-политического дискурса прибегают к интерпретирующим речевым актам и метаязыковым операциям по толкованию семантики отдельных слов[151]. В результате для российской стороны чеченцы – участники боевых действий в Чечне – «чеченские бандформирования», а сами сепаратисты называют себя «борцами за свободу Ичкерии» и т.д. Видение конфликтных ситуаций с позиций доминирующих ментальных схем порождает вербальные конструкты, которые содержат маркеры конфликтного речевого поведения, позволяющие оценивать обе стороны в терминах одобрения действий одной из них и критики оппонентов. Интерпретация реальности с помощью ментальных схем «свой мир» и «чужой мир» позволяет «говорящей личности оказывать психологическое воздействие и влияние не только на своих партнеров по интеракции и на прямых оппонентов, но и на третью сторону, позиция которой может входить в круг интересов такой личности»[152]. В этом смысле показательна интенсификация политического дискурса в России после 11 сентября 2001 г., когда интенсифицировался дискурс, направленный на оценку действий чеченских формирований как незаконных и спонсируемых международными террористами с целью изменения позиции США и Западной Европы по чеченскому вопросу.

По мнению исследователей, для речевого воздействия через СМИ, т.е. воздействия на большие группы людей, особое значение имеют стандартные ментальные образования, свойственные большинству носителей определенной культуры, потому что именно на их основе возникает «общая система отсчета», необходимая для обеспечения взаимопонимания между продуцентом и реципиентом[153]. Так, есть основания полагать, что одним из универсальных свойств понятийной системы индивида является ее метафоричность. В ряде публикаций, посвященных функционированию метафор в политическом тексте, показано, что метафора проникает в повседневную жизнь, причем не только в язык, но и в мышление и действие[154]. Отсюда следует, что частично и социальная реальность осмысляется и репрезентируется посредством метафор, принимаемых членами данного социума. Е.А. Тихомирова показывает, что в основе онтологических метафор, используемых для интерпретации действий, событий, идей и эмоций, лежит опыт индивида, полученный в результате его взаимодействия с объектами окружающей реальности[155]. Необходимо подчеркнуть, что метафоры эксплицируют одни явления в терминах других, помогая осмыслить одно явление через другое и одновременно не препятствуя выявлению их специфики. Поэтому метафорическое упорядочивание реальности может рассматриваться как один из способов мышления и познания, а также репрезентации реальности и, следовательно, социальной регуляции.

Исследуя роль концептуальных метафор в порождении идеологизированного текста, Э. Лассан принимает в качестве основы текстопорождения аксиологический характер человеческого мышления, прослеживает, как в тексте происходит развертывание от простых структур к более сложным[156]. В качестве простых структур рассматриваются бинарные понятийные оппозиции типа «коллективизм-гуманизм», а затем выявляется, каким образом эти понятийные оппозиции эксплицируются через концептуальные метафоры. Подчеркивается, что такие когнитивные структуры, как сценарии, имеют метафорический характер. По мнению исследователя, процесс порождения идеологизированного текста идет следующим образом: в области оперирования знаниями как структурой – от фрейма к его детализации через сценарий; в области конкретного содержательного наполнения этих структур – от оппозиции к опосредующей ее метафоре; в области языковых коррелятов – от номинативной к пропозитивной единице[157]. Э. Лассан считает, что замысел идеологизированного текста сопоставим с бинарной оппозицией, так как его продуцент не может не оценивать некоторое явление в терминах имеющейся в его сознании ценностно-смысловой сетки.

А.Н. Баранов и Ю.Н. Караулов исследуют когнитивные метафоры, используемые в современном российском политическом дискурсе, исходя из того, что в основе явления метафоризации лежат операции над знаниями, что предопределяет их обращение к теории фреймов[158]. Метафоризация рассматривается как процесс, соединяющий ряд формальных процедур над двумя или более фреймами. В качестве основных выделяются два вида когнитивных метафор – конвенциональные и авторские. Конвенциональные метафоры выполняют функцию актуализации имеющихся в сознании реципиента моделей принятия решений, а авторские создают новые модели для новых ситуаций. Метафора может как изменять стандартные представления о фрагменте реальности, так и категоризовать еще не структурированный концепт. А.Н. Баранов и Ю.Н. Караулов считают, что метафора может использоваться только в условиях некоего договора между коммуникантами о нетождественности источникового фрейма и целевого фрейма, и в качестве примера приводят метафору «корабль перестройки», из которой не следует, что перестройка – это корабль. Политическому тексту как раз свойственны нарушения «договора», при которых устанавливаются отношения квазитождества между метафорической моделью и объектом познания, что и позволяет оперировать объектом как частью метафорической модели[159].

А.Н. Баранов и Ю.Н. Караулов прослеживают связь между политической метафорой и политическим мышлением, выражающуюся в том, что когнитивная сила метафоры превращает ее в инструмент мышления при поиске решений в проблемных ситуациях. Они считают, что метафора задает множество возможных выходов из кризиса, которые рассматриваются политиком в процессе принятия решений. В этой связи анализируется влияние концептуального милитаризма на поведение индивидов в социуме: развернутое метафорическое поле войны оказывает давление на сознание индивида и готовит социум к действиям, ведущим к материализации метафоры.

В рамках когнитивистики проводится большое количество экспериментальных исследований, позволяющих реконструировать индивидуальную систему личностных смыслов реципиента на основе построения субъективных семантических пространств (фреймов), представляющих собой определенным образом структурированные системы признаков, отношений объектов социальной действительности, которые описывают и дифференцируют объекты некоторой содержательной области[160]. Результаты экспериментального исследования С.А. Наумовой, полученные на основании работы с четырьмя базовыми актуальными политическими понятиями – политика, митинг, выборы, власть, показали, что политика составляет общий фон жизни индивида, в том числе и молодого человека[161].

Психолингвистический подход позволяет по-иному взглянуть на явления, прежде изучавшиеся в рамках других направлений. Так, исследование стереотипов с позиций психолингвистики позволяет рассматривать их как когнитивные структуры, способствующие оптимизации коммуникационных процессов, причем в качестве одной из основных функций стереотипа признается функция ассимиляции новой информации[162]. Стереотипы характеризуются как активные универсальные коммуникативные единицы, обеспечивающие процессы общения членов социума. Существование устойчивой системы стереотипов в структуре сознания индивидов детерминируется наличием психофизиологических предпосылок, связанных с необходимостью обеспечения стабильности жизнедеятельности посредством защиты сложившейся концептуальной картины мира. В рамках определенного социума при всех возможных различиях можно говорить о некотором сходстве и близости инвариантной части картины мира продуцента и реципиента, где основной единицей является конвенциональный стереотип, представляющий деятельностно ориентированное знание. Конвенциональный стереотип образуется по принципу динамической функциональной системы, стабилизирующей социально значимую деятельность индивида, а актуализация любого компонента влечет за собой актуализацию всей структуры, причем интегрирующим компонентом является эмоциональный. Стереотип как конвенциональное образование одновременно представляет некоторое знание и его оценку, разделяемую частью индивидов данного социума, что обеспечивает возможность направленного на них воздействия[163].

Стереотипы осуществляют функцию стабилизации общества, уравновешивая стремление человека к вариативности и разнообразию. Констатируя процесс смены стереотипов в современном российском обществе, А.В. Бабаева высказывает интересную мысль о том, что для стабилизации жизнедеятельности социума необходима стабильная система стереотипов, представляющая собой сочетание традиционных, но не вступающих в противоречия с происходящими изменениями, и новых стереотипов[164]. Современный этап развития российского общества можно охарактеризовать как переходный, что отражается в достаточно эклектичной системе стереотипов, в которой сосуществуют старые стереотипы сознания и поведения, переставшие выполнять свои функции, и новые, еще не устоявшиеся, что служит препятствием для адекватного восприятия быстро меняющейся реальности.

До настоящего времени изучение текста вообще (дискурса) и текста как фактора формирования отношения к репрезентируемой реальности проводилось в рамках дихотомии «истинность – ложность». Такой подход не исчерпывает сущностных свойств текста как социальной репрезентации информации. Не всякое речевое воздействие автоматически сопряжено с манипулированием индивидом. На первый план могут выходить и иные цели, такие как обеспечение восприятия и усвоения больших объемов информации, что становится особенно актуально в наше время в связи с усложнением структуры и размеров социумов, резким изменением их взаимодействия с внешней средой, т.е. комплексным характером задач. Именно в этой связи следует подчеркнуть, что еще одной функцией эффективного речевого воздействия является мотивация членов социума к принятию правильных решений относительно стратегий его развития, что также связано с инстинктом самосохранения или, иначе, со стремлением минимизировать процессы социальной энтропии.

Д.Б. Гудков предпринял когнитивное исследование прецедентных феноменов в текстах СМИ. Под прецедентными феноменами автор понимает вербальные или вербализуемые единицы языкового сознания, представляющие собой отражение прецедентов, являющихся основными компонентами общего для всех членов лингвокультурного сообщества ядра знаний и представлений[165]. Для исследователя ядро знаний и представлений лингвокультурного сообщества представляет собой его когнитивную базу, войдя в которую, прецедентный феномен обретает статус национально-прецедентного, в результате чего все многообразие свойств и качеств «культурного объекта» редуцируется до жестко ограниченного набора дифференциальных признаков, входящих в представление о нем.

К вербальным (вербализуемым) прецедентным феноменам отнесены прецедентное имя, прецедентное высказывание, прецедентный текст и прецедентная ситуация, однако анализ сосредоточен на изучении прецедентных имен в то время, как сущность остальных прецедентных феноменов остается не эксплицированной. Д.Б. Гудков подразделяет все тексты СМИ на информативные и суггестивные в зависимости от выполняемой ими функции. Информативные тексты, основная функция которых передавать информацию, отличает коммуникативная прозрачность, однозначность и недвусмысленность, они обращены к дискурсивному мышлению, требующему использования логических процедур. Суггестивные тексты апеллируют к мифологическому сознанию, для которого свойственно обращение к прецеденту, особенно к авторитету исторической личности (героя-предка) или литературного героя. Как следствие, в текстах СМИ активно используются прецедентные имена, имеющие статус национально-прецедентных. Как считает Д.Б. Гудков, прецедентные имена являются элементами языкового сознания, а стоящие за ними представления принадлежат сознанию когнитивному, что обусловливает их функционирование в качестве «порождающей модели» – образца (эталона) для идентификации некоторого феномена с целью отнесения его целому классу объектов[166]. Например, использование в текстах СМИ таких прецедентных имен, как Александр Невский, Иван Сусанин, Жуков, Плюшкин или Обломов, не требует интерпретирующего объяснения, а стоящие за ними когнитивные структуры выполняют функцию «пароля» – знака пропуска для посвященных. Д.Б. Гудков приходит к выводу о том, что активное употребление в текстах СМИ прецедентных имен, с одной стороны, способствует осознанию индивидами своего единства в рамках некоторой социальной группы или всего социума с последующей консолидацией, а с другой – облегчает продуценту доступ к когнитивным структурам реципиента[167].

В рамках эпистемологии текст может рассматриваться как «в высшей степени сложное эпистемическое образование»[168], где постоянно чередуются модусы знания и отношения. Применение критерия «истинно – ложно» в отношении текста СМИ неизбежно приводит к его изучению в рамках дихотомии «знание – отношение», представленной пропозициями, вводящими установки знания, мнения и опыта субъекта («субъективные» пропозиции).

Всякое выражение отношения рассматривается как субъектная репрезентация или присутствие в тексте ментального субъекта[169] и считается манипулированием сознанием реципиента, которое следует разоблачать. Кроме того, отмечается, что в текстах, являющихся социальной репрезентацией, модусы знания и мнения (отношения) незаметно для реципиента переводятся один в другой: мнение маскируется под знание, а знания снижаются до уровня мнения, что не всегда регистрируется сознанием воспринимающего. Может быть использована и другая стратегия, когда текст выстраивается без маркировки перехода продуцента от одного эпистемического состояния к другому[170].

Мы полагаем, что все эти характеристики особенно приложимы к тексту СМИ, для которого наиболее свойственна эпистемическая гетерогенность. Перемодулирование модуса знания в модус мнения и, наоборот, является, на наш взгляд, рабочим состоянием когнитивной системы индивида. Флуктуация эпистемических модусов в медиа-тексте не только не интерферирует с эпистемическим статусом структур сознания реципиента, но и стимулирует протекание у него аналогичных процессов перемодулирования фрагментов его картины мира.

Именно ментальное пространство субъекта как пространство его мнений, убеждений и взглядов задает определенные правила интерпретации. Наличие в тексте большого количества пропозициональных конструкций, импликация или экспликация ментального модуса, степень его открытости, характер связи модусов с пропозициями – все это «составляет своего рода «эпистемический почерк» говорящего… и является важным компонентом когнитивного стиля адресанта как языковой личности»[171].

Воспринимающий индивид не выступает пассивным субъектом присвоения знания. Когнитивная система индивида, частью которой является шкала истинности, в значительной степени ориентирована на такой параметр коммуникативной ситуации, как доверие или недоверие. В ситуации доверия к конкретному социальному институту как источнику информации, например, определенному СМИ как источнику сообщения, вся информация приобретает более высокий ранг истинности и, наоборот, в ситуации недоверия даже фактуальная информация не воспринимается как истинная. Иными словами, речевоздействующий потенциал текста – социальной репрезентации – реализуется только в том случае, если реципиент соглашается с истинностью изложенных в нем событий и явлений реальности и воспринимает предлагаемый текст как дискурс знания. Однако оценка текста по шкале «истинно-ложно» с последующим признанием его истинности открывает когнитивной системе реципиента путь к познанию социальной информации по координатам, заложенным продуцентом текста.

СМИ постоянно воспроизводят определенную эпистемическую ситуацию, в которой ментальное состояние продуцента текста, представленное в нем как состояние понимания, существенно отличается от ментального состояния реципиента, которое на каждой начальной фазе восприятия может быть состоянием непонимания. Следовательно, продуцент предстает в тексте как тот, кто обладает пониманием подлинной реальности. В основе понимания продуцентом реальности «лежит знание или представление, содержанием которого являются достаточно сложные факты или ситуации»[172].

Таким образом, мы видим, что специалисты в области массовых коммуникаций, лингвисты, когнитивисты и психолингвисты с разных позиций пытаются изучать феномен масс-медиа. Текстовая природа социального взаимодействия детерминирует необходимость лингвистического подхода к изучению деятельности СМИ как одного из компонентов широкого мультидисциплинарного подхода.

в начало

ВЫВОДЫ

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15