1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21

Весьма существенную особенность нового устава составляет то, что «дозволение на издание новых журналов и газет политического содержания» дается уже «с Высочайшего соизволения». Многочисленные местные цензуры, о которых говорилось при изложении Шишковского устава, были все сохранены с незначительными изменениями в составе цензурных органов.

Устав 1828 г. цензорские обязанности возложил на цензурные комитеты, учреждаемые при университетах в С.-Петербурге, Москве, Вильне и Дерпте, а в случае надобности, в Харькове и Казани. За отсутствием университетов в Риге, Ревеле, Митаве[53] и Одессе были назначены отдельные цензоры. Членами цензурных комитетов назначались ординарные и экстраординарные профессора и адъюнкты, а отдельными цензорами – директора местных учебных заведений. Комитеты состояли: С.-Петербургский из пяти членов, Московский из четырех, Дерптский и Виленский из трех. Порядок представления книг в цензуру, их рассмотрения и выпуска ни в чем существенно не был изменен по сравнению с порядком, установленным уставом 1826 г. В отделе «о цензорах» еще раз была подчеркнута задача цензуры, а именно указывалось: «Цензоры долженствуют главнейше обращать внимание свое на дух и направление книг». При рассмотрении книг иностранных уставом разъяснялось, что «более еще нежели при одобрении к печатанию книг, издаваемых в России, надлежит обращать внимание на цель оных, на дух и намерение автора». В отделе об иностранной цензуре находим такое любопытное постановление, которое, вероятно, должно было иметь значение особенной льготы: «Книга не должна быть подвергаема запрещению, если в ней приведены из другой книги предосудительные мнения с изъявлением справедливого негодования, или же с искренним намерением опровергнуть оные собственными рассуждениями и доводами автора». Впрочем, и эта возможность подвизаться в качестве добровольца литературного сыска была обставлена оговоркой, а именно: «О выпуске таковой книги представляется на разрешение Главного управления цензуры». Хотя Шишков и выделял в особую категорию заботы цензуры об иностранной прессе, но в его уставе не получили разработки правила об иностранной цензуре. Честь эта принадлежит вполне князю Ливену, установившему цензуру для каждого иностранного произведения и создавшего в этом отношении организацию, существующую и в настоящее время без каких-либо коренных изменений.

Одновременно с общим цензурным уставом 22 апреля 1828 г., распубликованным 17 мая, Высочайше был утвержден устав Духовной цензуры, который был распубликован 28 июня. В силу этого устава цензура духовных книг была возложена на С.-Петербургский и Московский цензурные комитеты и конференцию духовных академий.

Июльская революция отдалась в России тяжелым толчком. В 1832 г. товарищ министра просвещения, граф Уваров, произведя осмотр Московского университета, заподозренного в сеянии крамолы, выступил, во имя «истинно русских охранительных начал: православия, самодержавия и народности», с проектом умножения «умственных плотин». Цензурное гонительство достигло таких чудовищных размеров, что даже катехизис московского митрополита Филарета был признан лютеранским. Июньские и мартовские дни принесли новые репрессии. По поводу усилившейся реакции в декабре 1848 г. Никитенко занес в свой дневник: «События на Западе вызвали страшный переполох на Сандвичевых островах. Варварство торжествует там свою победу над умом человеческим, который начинал мыслить, над образованием, которое начинало оперяться... Западные происшествия, западные идеи о лучшем порядке вещей признаются за повод не думать ни о каком улучшении. Поэтому на Сандвичевых островах всякое поползновение мыслить, всякий благородный порыв, как бы он ни был скромен, клеймится и обрекается гонению и гибели». Действительно, на Сандвичевых островах переполох произошел большой, если в том же 1848 г. Уваров запретил «необузданное проявление в печати патриотизма, как местного, так и общего, ибо сие может привести к последствиям весьма нежелательным». Характерно, что даже известный Фаддей Булгарин о цензурном режиме Уварова высказался, что он «набросил на все тень, навел страх и ужас на умы и сердца, истребил мысль и чувство».

Под влиянием европейских движений 1848 г. состоялось Высочайшее повеление принять энергичные и решительные меры против наплыва в Россию разрушительных теорий. Этим воспользовались искатели государственной карьеры, граф С.Г. Строганов и барон М.А. Корф, которыми была представлена Государю записка, изображавшая угрожающее состояние нашей литературы. Попросту выражаясь, «записка» была не чем иным, как доносом на графа Уварова. Результатом этого доноса было распоряжение Императора Николая I о составлении Комитета, которому поручалось «рассмотреть, правильно ли действует цензура, и издаваемые журналы, соблюдают ли данные каждому программы». Во главе Комитета был поставлен генерал-адъютант, князь Меньшиков. В Комитет приглашались подозрительные редакторы, из которых особенным нерасположением пользовались редакторы «Современника» и «Отечественных Записок». Первое распоряжение Меньшиковского Комитета последовало 7 марта. С этого времени граф Уваров стал собственно слепым исполнителем внушений князя Меньшикова, объявившего крестовый поход против намеков и двусмысленностей.

Меньшиковский комитет закончил свою деятельность 2 апреля 1848 г. и в тот же день возник, под председательством Бутурлина, новый Комитет «для высшего надзора в нравственном и политическом отношении за духом и направлением книгопечатания». Под именем «Комитета 2 апреля 1848 года» он просуществовал до 1855 г. Вот в каких выражениях о нем отзывается один из трех его членов, барон Корф: «Род нароста в нашей администрации, он продолжал существовать под именем Комитета 2 апреля и с изменившимся несколько раз личным составом во все остальное время царствования Императора Николая. С учреждением его образовалась у нас двоякая цензура, просматривавшая до печати, и взыскательная или карательная, подвергавшая своему рассмотрению только уже напечатанное и привлекавшая с утверждения и именем Государя к ответственности, как цензоров, так и авторов, за все, что признавала предосудительным или противным видам правительства». Дневник академика Никитенко оставил нам несколько любопытных образцов цензорской деятельности этого периода. Так, один цензор не разрешил в географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках; из учебников древней истории вымарывались все имена великих людей, сражавшихся за свободу отечества; печатание одного учебника арифметики было остановлено вследствие того, что между цифрами какой-то задачи цензор заметил ряд подозрительных точек, и т.п.

Внимание Комитета привлекали к себе и «Современник», и официальный «Русский Инвалид», статьи Даля, Погодина, Соловьева, Кантемира, академика Устрялова, славянофилов братьев Аксаковых, Хомякова, И. Киреевского, князя Черкасского и даже сочинения Императрицы Екатерины II, письма которой к Вольтеру и доктору Циммерману не разрешено было перепечатывать. Несмотря на всю ширь произвола в своей деятельности, Комитет не в состоянии был справиться с возложенной на него огромной задачей, и в 1841 г. министр просвещения Ширинский-Шихматов сделал попытку создать при себе частный «Комитет людей истинно способных», состоявший из четырех чиновников. Попытка окончилась неудачей. Вскоре во главе министерства народного просвещения стал Норов. Он приблизил к себе Никитенко, который энергично настаивал на упразднении Комитета 2 апреля. Трудно сказать, к чему привели бы эти настояния, если бы оставался в живых император Николай Павлович. Но 18 февраля 1855 г. в Петербурге неожиданно разнеслось известие о смерти Государя. В связи с этим в разных местах дневника Никитенко появились следующие замечания: «Для России наступает, очевидно, новая эпоха. Император умер! Да здравствует Император! Длинная и надо-таки сознаться безотрадная страница в истории русского царства дописана до конца. Новая страница перевертывается в ней рукой времени. Какие события занесет на нее новая царственная рука, какие надежды осуществит она?.. Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет. Администрация в хаосе, нравственное чувство подавлено, умственное развитие остановлено, злоупотребления и воровство выросли до чудовищных размеров. Все это – плод презрения к истине и слепой веры в одну материальную силу... Главный недостаток царствования Николая Павловича тот, что все оно было – ошибка. Восставляя целые 29 лет против мысли, он не погасил ее, а сделал оппозиционной правительству». Падение Севастополя повлекло за собой весь старый режим: 6 декабря того же года Комитет был Высочайше упразднен. Интересно, как же он был оценен, по крайней мере, в официальных кругах? Вот что о деятельности Комитета писал вскоре официальный историк цензуры: «Господство над цензурой Комитета 2-го апреля было крайним напряжением системы запрещения и предупреждения. Время это получило в литературных кругах наименование "эпохи цензурного террора"... Продолжительное стремление цензуры подчинить себе литературу и вести ее на помочах произвело ту недоверчивость со стороны последней ко всякому сближению с правительством, которое в ней замечается в настоящее время». Добавим еще, что существенной особенностью регламентации печати при Николае I была специализация цензуры. «Если сосчитать всех лиц, заведующих цензурой, – писал академик Никитенко, – то их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года». Действительно, право цензуры принадлежало даже Кавказскому Комитету, Главному попечительству детских приютов и Управлению Государственного Коннозаводства!

С восшествием на престол Александра II положение печати фактически улучшилось. В марте 1857 г. Норов доложил Государю о современном состоянии литературы, указав на необходимость «уяснить и упростить действия цензуры, восстановив ныне только нарицательно существующий цензурный устав 1828 г. и сделав в нем некоторые изменения и дополнения». На этот доклад Император ответил повелением заняться безотлагательно пересмотром цензурных законов, заметив, что «разумная бдительность со стороны цензуры необходима». Немного времени спустя Государь распорядился доводить до его сведения все печатные статьи, в которых проявляются стремления к нововведениям. В связи с этим 14 ноября 1857 г. последовало секретно предложение Норова: «Цензоры обязаны с неослабной прозорливостью вникать в дух сочинений и, покровительствуя науке, не давать хода вредным умозрениям; конечно, не должно смешивать благородные желания улучшений с тенденциями к политическим преобразованиям». В этом же направлении последовало распоряжение 25 января 1858 г. Стремление литературы к разрешению политических вопросов внушило правительству мысль непосредственно влиять на литературу и общественное мнение. С этой целью образовался негласный комитет, в который вошли граф А.В. Адлерберг, Н.А. Муханов и Н.А. Тимашев. В 1859 г. 29 января «Комитет по делам книгопечатания» получил Высочайшее утверждение. Предполагалось привлечь сюда литераторов, которые поддерживали бы связь с литературой и писали в духе правительства. Охотников на должность тайных агентов по литературным делам среди представителей прессы не нашлось, и комитет увеличился всего лишь одним членом, Никитенко, который и был утвержден в должности директора-делопроизводителя. Тогда же явилась мысль о создании правительственного печатного органа. Комитет по делам книгопечатания был встречен печатью единодушным порицанием. После бесплодного и бесполезного девятимесячного существования, он сам просил о его упразднении и 24 января был слит с Главным управлением цензуры.

Неотложность коренных преобразований была очевидна для всех, но правительство не решалось покончить со старым режимом и от времени до времени протягивало руку реакции. Балансирование правительства между новым курсом и старыми традициями следующим образом отметил академик Никитенко в разных местах своего дневника: «Мы, как говорится, на попятный двор. Это заметно и относительно печати и относительно многого другого. Жаль, очень жаль. Много еще будет испытано ненужных бедствий... Запрещено употреблять в печати слово прогресс. В самом деле, это – бессмысленное слово в приложении к XIX веку, который утописты превозносят до небес, обещая, что он родит чудеса прогресса... У нас хорош прогресс своего рода, когда даже запрещается употреблять это слово; у нас поворот назад становится очевидным из некоторых мер... Какая жалость, что дела так идут. Они разрушают возможность сближения того, кто мыслит в России, с правительством, и как мы ни привыкли к дурному управлению, как ни мало у нас средств противодействия ему, но тут неизбежно зло и зло великое. С одной стороны, быстрое последовательное погружение в хаос всяческих административных беспорядков и неурядицы, с другой – разлив мнений уже совершенно противоположных всякому ретроградному движению, – мнений опасных, когда они сделаются нормальным состоянием умов. А на верху плачевная неспособность дать какое-нибудь стройное и разумное направление вещам, – ведь это дурно, из рук вон дурно! Правительство испугано движением, какое у нас с некоторого времени образовалось. Оно не хочет сидеть сложа руки, а действовать оно привыкло одним способом – способом удержания... Оно не понимает, что действовать значит управлять, направлять, да и понять ему трудно, потому что оно не допускает к себе никаких способностей...»

Восходившая заря новой жизни всколыхнула все русское общество с верху до низу. Люди, вроде графа Закревского и митрополита Филарета, энергично цеплялись за рассыпавшуюся хоромину крепостничества; но они были бессильны преградить новое течение. Головнин, впоследствии министр народного просвещения, характеризуя общественное настроение, писал: «Цивилизация идет вперед, необходимость в просвещении дает себя чувствовать, и известные идеи распространяются в воздухе, несмотря на все полиции и все цензуры». Этого не могло не сознавать правительство. В Высочайшем повелении 12 ноября 1859 г. были указаны главнейшие основания для предстоявших цензурных преобразований, подготовление которых было поручено барону Корфу. Задуманное последним нечто вроде министерства цензуры, по причинам частного характера, не состоялось, и дело ограничилось одним преобразованием Главного Управления цензуры.

В 1861 г. 25 декабря на пост министра народного просвещения был назначен Головнин. Уже в половине января он получил приказание усилить цензурные строгости. Желая ближе подойти к предмету своего воздействия, Головнин устроил у себя в доме совещание редакторов некоторых газет и журналов. На этом министр не остановился. В январе следующего года он обратился ко всем редакциям с просьбой высказаться письменно о необходимых преобразованиях в цензуре. Редакции горячо откликнулись на призыв, мотивируя представленные ими мнения и записки следующим образом: «Литераторы русские надеются, что этот раз правительство действительно желает полезного совета и приступить к изменениям старого с намерением твердо держаться избранного пути». Возбуждение в обществе поднималось, несмотря на «либеральные» обещания сверху. Министр просвещения понял, что настало время перейти от слов к делу, и вошел в Совет министров с докладом о некоторых мероприятиях по делам цензуры, в результате чего последовал указ Сенату 10 марта. Теперь наблюдение за исполнением цензурных правил было возложено на министра внутренних дел. Не останавливаясь на полпути, Головнин приступил к пересмотру цензурного устава и образовал с этой целью комиссию под председательством князя Д.В. Оболенского.

14 июня 1862 г. был обнародован первый труд комиссии «Временные правила по цензуре», утвержденные еще 12 мая. Появление правил Головнин объяснял затяжкой в судебной реформе и невозможностью в ближайшем времени привести к концу труд комиссии о книгопечатании. Конечно, подобное отношение министра к печати лучше всего обрисовалось статьей VI правил 12 мая, в силу которой министрам внутренних дел и просвещения впервые предоставлялось «в случае вредного направления прекращать каждое издание на срок не более восьми месяцев». Заметим, что эти правила целиком вошли в ныне действующий цензурный устав с незначительным изменением лишь в одной статье. Уже сами по себе правила показали, что за друга печати был министр просвещения. Но правилами дело не ограничилось, и к ним были присоединены два неопубликованные приложения, еще более раздвинувшие пределы цензурного произвола. В «Библиотеке для чтения» Временные правила подверглись тонкой критике и, как впоследствии оказалось, с одобрения самого творца их, министра Головнина. Тем не менее, посылая правила в цензурные комитеты, министр объявил: «1) отныне должно прекратиться то слабое цензурование, которое имело следствием, что наши периодические издания пополнились статьями, в которых систематически, постоянно осуждалось все, что делает правительство, и которые имели явной целью возбуждение в обществе неудовольствия против правительства и 2) за сим цензор, который будет несколько раз замечен в упущениях, будет уволен от службы». Проявленная Головниным беспринципность характерна для бюрократического вершения государственных дел и не лишена поучительности для наших дней. И в настоящее время искать среди бюрократии добрых гениев, спасителей отечества не менее ошибочно, чем это было около 45 лет тому назад. Невольно поэтому приходят на память глубокие замечания Никитенко, высказанные им в мае 1859 г. Вернувшись с дворцового приема, он занес в свой дневник: «Сегодня был большой выход, и потому во дворце собралась толпа гражданских и военных чинов... Смотря на этих людей, я еще раз пришел к заключению, как трудно в этих головах, под этими блестящими мундирами, зародиться мысли об общественном благе... Им некогда заниматься этой мыслью; они все поглощены заботами о выставлении себя, о представлениях, о своих местах, лентах, мундирах и т.д. Нет, не отсюда, а из недр народа могут вытекать истины о нуждах его и слагаться мысли, как удовлетворить этим нуждам».

Ввиду того что Государь выразил Оболенскому желание, «чтобы реформа цензурной части последовала безотлагательно», Комиссия торопилась с окончанием своих работ. В октябре появился проект цензурного устава. В лице M.E. Салтыкова он встретил блестящего критика. Но более неожиданная оппозиция явилась со стороны товарища министра просвещения барона Николаи. Заслуживает внимания замечание последнего, что «административно-карательная цензура... несравненно более заражена произволом, нежели предупредительная цензура, ибо наказывает за вину, не предусмотренную никаким положительным законом, что она делается не чем иным, как орудием политическим в руках власти подавляющей, но не руководящей». Этого было достаточно, чтобы также и Головнин нашел, что проект «проникнут каким-то враждебным литературе направлением», что он составлен «без надлежащего хладнокровия и беспристрастия». Открещиваясь от инспированного им же самим проекта, Головнин докладывал Государю 10 декабря 1862 г., что «нельзя терять из виду, что литература есть результат и мерило просвещения страны, она должна пользоваться покровительством и поощрением». Ровно через месяц Головнин представил в Совет министров доклад о необходимости сосредоточения всего управления делами печати в одном ведомстве, а именно министерстве внутренних дел. При этом он указывал, что министерство народного просвещения «обязано содействовать движению вперед науки по всем отраслям оной, а для того необходима свобода анализа», что каждый цензор министерства просвещения «непременно подчиняется общему направлению, а это общее направление есть направление более снисходительное, которое стремится к тому, чтобы дать более простора печатному слову». Предположения Головнина тогда же удостоились Высочайшего утверждения.

14 января 1863 г. последовал указ о составлении новой комиссии для выработки цензурного устава. В нее вошли Никитенко, Ржевский, Фукс, Гиляров-Платонов, профессор Андреевский, Феоктистов, Погорельский и Бычков. Занятия новой комиссии «Библиотека для чтения» напутствовала следующими глубокими замечаниями: «Уменьшение цензорского и вообще цензурного произвола невозможно; он может быть или полным, или сполна уничтоженным». Последовавшие вскоре события, как польское восстание, крестьянские беспорядки и другие, развязали руки министру внутренних дел Валуеву. Новый шеф печати 12 мая получил право по своему личному усмотрению прекращать печатание в периодических изданиях частных объявлений на время от двух до восьми месяцев. Через несколько дней в зависимость от его усмотрения было поставлено право редакции на получение без цензуры заграничных периодических изданий. В начале июня подверглись прекращению «Время» и «Современное Слово». Черные тяжелые тучи опускались все ниже и ниже. В конце следующего месяца (29 июля) Валуев издал наставление цензурному ведомству относительно печати, заключающей обличительное направление и изложение преимуществ представительного образа правления, а также известия о польской революционной партии. Этим наставлением указанные вопросы совершенно снимались с очереди обсуждения.

Комиссия 14 января собралась на первое заседание в годовщину освобождения крестьян и в течение последующих тридцати дней закончила свои работы. В основание своих трудов она положила соображения комиссии князя Оболенского о невозможности базировать новый закон на системе предварительной цензуры и необходимости переходных мер к судебно-карательной цензуре. Из отзывов на ее проект заслуживают особенного внимания присланные министром народного просвещения Головниным и главноуправляющим Вторым отделением собственной Е.И.В. [Отделением Собственной Его Императорского Величества. – Прим. ред.] Канцелярией бароном Корфом. Первый писал, между прочим: «В новом уставе система административных взысканий является переходной мерой, опыт убеждает, что, подобно предварительной цензуре, она возбуждает в обществе то раздражение, тот дух упорной и даже преднамеренной оппозиции, устранение которых должно иметь преимущественно в виду. Не достигая, следовательно, цели, как переходная мера, административные предостережения создают много важных неудобств для правительства: при существующем порядке цензор не допускает появления в свет вредной статьи, а как действия цензора, так и статья, подвергнувшаяся запрещению, становятся известны лишь весьма ограниченному кружку лиц. При системе же взысканий, административная кара постигает статью уже тогда, когда она вышла в публику; взыскание не ослабляет произведенного ею впечатления, напротив, внимание публики еще более привлекается к ней, и она получает такое значение, на которое часто не имела никакого права. Публика становится в таких случаях как бы судьей между правительством и журналистикой и принимает, почти всегда, сторону последней... Если бы даже существовала у нас система административных предостережений, то ради ограждения интересов и достоинства правительства нужно было бы стремиться к ее отменению». По другому крупному вопросу он писал: «Проект устава постановляет, что после двух предостережений третье влечет за собой прекращение периодического издания. Подобное лишение административным путем права собственности не замедлит, мне кажется, возбудить сильное неудовольствие в литературе. Журнальная собственность представляет иногда значительную ценность – плод неусыпных стараний и таланта ее владельца; на журнал или газету затрачиваются нередко обширные капиталы, и было бы жестоко лишить этой собственности простым административным решением владельца журнала, который, быть может, вовсе не участвует в редакции, а равно и его наследников». Головнин высказался решительно за отмену предварительной цензуры и за систему судебных взысканий. Не менее тяжелые удары наносило проекту Валуева заключение барона Корфа. «Как в крепостном праве, – писал он, – по вековой к нему привычке многие видели основание стойкости нашего государственного организма, и мысль об упразднении его возбуждала чувство безотчетного страха. Так и цензура глубоко вросла в наши обычаи». Оценивая значение цензуры, Корф устанавливает полную ее бесцельность, так как «история представляет не один пример самого крайнего умственного разврата в обществе при строжайших цензурных преследованиях». Кроме того, цензура, по его мнению, «лишает правительство драгоценной помощи и поддержки в исполнении лежащих на нем громадных обязанностей», так как «этой помощи можно ожидать лишь от печати свободной, откровенно выражающей действительные мысли и чувства общества; если же печати дозволено говорить единственно то, что согласно с видами и намерениями правительства в данную минуту, то она, очевидно, не в состоянии высказать ему ничего нового и не спасет ни от одного ложного шага». Он ставит вполне правильный вопрос: «Есть ли основание думать, чтоб у нас одних успешно совершались законодательные преобразования, искусно действовала администрация, правильно производился суд, развивались и приносили желаемый плод вновь создаваемые общественные учреждения, без той помощи и поддержки, которую они повсюду находят себе в свободном общественном мнении?» В проекте Валуева он увидел «скорее лишь исправленное изложение действующих ныне постановлений, чем закон в самом деле новый... Предварительная цензура представляется в этом проекте преобладающей». Относительно проектированных административных взысканий он выразился, что проект «прибавляет новую язву». Что касается требования денежных залогов с издателей, то Корф откровенно подчеркнул их всегдашнюю цель: «Остановить распространение периодической прессы и сделать ее достоянием только одной части населения».

Приведенные отзывы Головнина и барона Корфа тем более интересны, что десять лет тому назад оба они стояли на противоположной точке зрения. Добавим, что министр юстиции Замятин также высказался категорически против права предостережений и нарушения права собственности путем административного распоряжения. Тем не менее, несмотря на недостатки проекта, указанные авторитетными лицами, 16 января 1865 г. Валуев внес его в Государственный Совет. Под влиянием Н.А. Милютина в общем собрании Государственного Совета 22 февраля было отклонено предположение о проведении закона по делам печати и решено ограничиться временными дополнениями и изменениями в старом цензурном уставе. 24 марта состоялось второе общее собрание Государственного Совета, на котором была выработана окончательная редакция временных правил, Высочайше утвержденных 6 апреля 1865 г. С этих пор положительное законодательство о печати стало представлять из себя композицию из закона 1828 г., «Временных правил» 12 мая 1862 г. и Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета и указа Сенату 6 апреля 1865 г. Кроме того, осталось в силе множество партикулярных распоряжений, изданных по случайным поводам и различным целям.

С целью «дать отечественной печати возможность облегчения и удобства» при переходном положении судебной части и «впредь до дальнейших указаний опыта» законом 1865 г. цензура была окончательно изъята из ведения министерства народного просвещения. Заведование делами цензуры и печати вообще сосредоточилось при министерстве внутренних дел, во вновь учрежденном Главном управлении, куда вошли: начальник Главного управления, особые цензоры драматических произведений и чиновники особых поручений. При Главном управлении должен был состоять из просвещенных лиц Совет в виде совещательного органа на общих основаниях о советах министров. Со времени опубликования закона от предварительной цензуры освобождались все издания, выходившие в обеих столицах – повременные, по заявлению их издателей; из отдельных же – оригинальные сочинения объемом не менее 10 печатных листов и переводные не менее 20 печатных листов. Кроме того, повсеместно снималась предварительная цензура с изданий правительственных, ученых и общественных учреждений, всех изданий на классических языках и переводах с них, а также чертежей, планов и карт.

В отношении регламентации повременной прессы были применены условия, заимствованные из французского закона 9 июня 1819 г. Право на подобное издание ставилось в зависимость от разрешения министра внутренних дел, который по личному усмотрению мог освободить от предварительной цензуры или нет. Каждый издатель обязан заявить о названии издания, своей личности, местожительстве, типографии, где будет печататься оно, и т.д. Как и по французскому закону 1852 г., издателями периодических изданий должен представляться залог: для ежедневных в размере 5000 рублей и остальных – 2500 рублей. От внесения залога освобождены издания правительственные, ученые, хозяйственные и подцензурные. Издания, выходящие не менее одного раза в неделю, представляют установленное число экземпляров в местную цензуру, приступая к окончательному их напечатанию; если же издание выходит менее одного раза в неделю, то за 4 дня до рассылки подписчикам или выпуска в продажу. За правительственными учреждениями и частными лицами установлено право на бесплатное помещение опровержений в изданиях, где были допущены против них статьи и сообщения. Ответственность по нарушениям постановлений о печати возлагается на сочинителей, издателей, типографщиков, книгопродавцев и редакторов, смотря по степени участия в преступлении. Наказание определяется судом. Впредь до введения судебных уставов 20 ноября 1864 г. судебные дела о печати ведались в особых присутствиях уголовной палаты и в апелляционном порядке поступали в Сенат.

Административные взыскания, по закону 1865 г., состояли в праве министра внутренних дел делать повременным изданиям предостережения, с указанием статьи, подавшей к сему повод. После третьего предостережения министр внутренних дел мог приостановить издание на срок до 6 месяцев. Если же он находил необходимым совершенно прекратить издание, то входил об этом с представлением в 1-й департамент Сената. С целью предупреждения злоупотреблений печатью типографский промысел был подчинен строгому разностороннему надзору. То же произошло с книготорговлей, библиотеками и кабинетами для чтения.

в начало

V. РОССИЯ

Эпоха великих реформ реакция, разгром печати, образцы цензурного гнета; новейшее освободительное движение и завоевания в области печати

Временные правила 6 апреля 1865 г. почти были скопированы с законов о печати Франции мрачной эпохи «белого террора» при Людовике XVIII и полицейского безумия Наполеона III. И прав был автор статьи, помещенной в «Библиотеке для Чтения», который писал: «Над проектом комиссии (князя Оболенского) уже трудится новая комиссия. Вероятно, новая комиссия с того именно и начнет, что припишет все неудачи старой именно ее слишком глубокому знакомству с чужестранными законодательствами о печати. Но если она и сама обладает этой эрудицией в такой же степени, то есть еще надежда, что она поймет и по достоинству оценит величайший недостаток всех этих законодательств». Валуевская комиссия не хотела понять указанных опасностей и двинулась по проложенному пути еще дальше. Проект, слегка измененный, стал законом. «Современник», оценивая значение последнего и констатируя его близкую связь с французским законодательством, между прочим, замечал пророчески: «И у нас, сколько можно предполагать, администрация будет преследовать преступления печати гораздо чаще своими административными мерами, чем судом, а потому ей особенно нужно остерегаться тех подводных камней, на которые наткнулась французская по своей неосторожности и крайнему произволу».

Администрация, зараженная чрезмерной подозрительностью, не замедлила проявить себя в целом ряде поспешных пристроек к новому зданию закона 6 апреля. Так, законом 17 октября 1866 г. редакциям и сотрудникам газет и журналов, подвергнутых, вследствие троекратного предостережения, временной приостановке, воспрещено в продолжение такой приостановки издавать хотя и не повременное, но от имени тех же редакций, издание. В следующем году 13 июня печатание постановлений земских, дворянских и городских общественных и сословных собраний, произносимых там суждений и речей и вообще отчетов о перечисленных заседаниях поставлено в зависимость от разрешения местного губернского начальства. А.Е. Тимашев, сменивший Валуева весной 1868 г., в том же году 14 июня провел в Комитете министров положение, предоставившее министру внутренних дел право запрещать по его усмотрению розничную продажу газет. Представление об этом прошло в качестве временной меры, а также ввиду наступления вакации в Государственном Совете. И в этом случае не обошлось без ссылок на подобные же полномочия во Франции и Пруссии. Временное правило так и осталось временным, хотя меньшинством Государственного Совета было указано, что «для утверждения в обществе понятия о святости закона всякое дополнение или изменение к нему должно быть делаемо не иначе, как в законодательном порядке».

По Высочайшему повелению 2 ноября 1869 г. была учреждена особая комиссия, на которую было возложено «вооружить как административную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова». Председателем Комиссии был назначен главноуправляющий Вторым отделением собственной Е.И.В. Канцелярии князь С.Н. Урусов. Последнее заседание ее состоялось 6 ноября 1871 г. Выработанный ею проект имел в виду значительные смягчения законов о печати. Между прочим, было предположено ограничить срок действия предостережений 15 месяцами. Однако проект не получил дальнейшего хода в законодательном порядке. Этому, по-видимому, воспрепятствовали начавшиеся политические процессы, которые охранителями были поставлены в связь с «вредной» литературой. Пользуясь благоприятной конъюнктурой, министр внутренних дел А.Е. Тимашев поспешил войти в Государственный Совет с представлением о новых ограничениях печати. Это представление получило силу закона 7 июня 1872 г. и в настоящее время составляет статьи 149–153 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.). Таким образом, министру внутренних дел было предоставлено право задерживать бесцензурные издания впредь до окончательного запрещения выпуска их в свет Комитетом министров. Независимо от задержания подобных изданий, могло быть возбуждено судебное преследование виновных, если в задержанном сочинении или номере повременного издания будет усмотрено преступление. Кроме того, промежуток времени между представлением издания в цензуру и выпуском его в свет увеличен для книги до 7 дней, для повременных изданий – до 4 дней.

Не прошло и года, как министр внутренних дел опять вошел с представлением в Комитет министров, которым было испрошено Высочайшее соизволение на внесение министерского законопроекта в Государственный Совет. В 1873 г. 16 июня состоялся действующий до сих пор закон (статьи 140 и 156 Устава о цензуре и печати), на основании которого министр внутренних дел получил право воспрещать повременным изданиям печатать и обсуждать какой-нибудь вопрос государственной важности; в случае нарушения требования министра, издание может быть приостановлено на три месяца. Министерский проект имел в виду весьма широкое право на воспрещение оглашения в печати «какого-либо дела или вопроса», но Государственный Совет сузил испрашиваемые полномочия, ограничив их «каким-либо вопросом государственной важности». Предоставляя министру внутренних дел столь исключительные полномочия, Государственный Совет, как значилось в мотивах к его мнению, «принял во внимание, что в существующих законоположениях о печати не предвидены случаи, когда, по высшим правительственным соображениям, представляется необходимым, чтобы периодическая печать в течение некоторого времени не касалась какого-либо вопроса внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которого могло бы быть сопряжено со вредом для государства. Между тем опыт, и весьма еще недавнего времени, доказал, что подобные случаи встречаются, и за неимением закона, в силу коего обсуждение государственного вопроса могло бы быть возбранено, оказалось необходимым испрашивать каждый раз особые по этому предмету Высочайшие повеления. Ввиду очевидного неудобства облекать именем Его Императорского Величества распоряжения, не предуказанные в законе, Государственный Совет признал нужным пополнить вышеозначенный пробел законодательства, определив в особом постановлении порядок извещения редакторов периодических изданий о неоглашении того или другого вопроса государственной важности. Изданием этого постановления, созидающего законную основу для распоряжений, неизбежно вызываемых иногда высшими интересами государства, нисколько не стесняются те пределы, в которых доныне предоставлялось печати обсуждать политические и общественные вопросы. Новое постановление, по своему разуму и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайно редких. Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества и сами собой, без всякого понуждения, подчинялись бы в сих обстоятельствах приглашению правительства. По сему особое о сем правило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем, совершенно исключительным, однако, как показывает опыт, возможным случаям, когда одно чувство долга и нравственной ответственности не удержит от опасной по своим последствиям нескромности».

Сумел ли министр внутренних дел отнестись к предоставленным ему полномочиям с осторожностью, на необходимость которой было указано Государственным Советом? Постараемся ответить на поставленный вопрос некоторыми данными из истории применения статьи 140 Устава о цензуре и печати. В 1873 г. было воспрещено бесцензурным изданиям касаться поездки графа П.А. Шувалова в Лондон; 28 декабря того же года было воспрещено сгруппировать под общей рубрикой известия о неурожае и с ним связанных явлениях. Это воспрещение было подтверждено 9 января следующего года. 30 апреля 1874 г. состоялось запрещение перепечатывать из официального указателя заглавия книг, недозволенных иностранной цензурой; 15 июня того же года воспрещено касаться греко-униатских дел в Холмской Епархии; 21 октября воспрещено печатание статьи против Академии Художеств, в связи с отказом художника Верещагина от звания профессора; 25 октября воспрещено что-либо печатать о деятельности профессора И.Ф. Циона и о волнениях в Медико-Хирургической Академии. В 1875 г. состоялись воспрещения по следующим случаям: 31 января по поводу самоубийства Порфирия Ламанского; 5 апреля по делу Майкова и Крестовской и о столкновении поручика Крестовского с присяжным поверенным Соколовским; 15 июля о самоубийстве действительного статского советника Лампе; 22 октября о слухах по поводу заминки в делах Торгового Дома Терещенко; 18 ноября о беспорядках в Технологическом Институте и уволенных студентах Варинском и Кауфмане; 28 декабря о смерти Петра III, описанной в разрешенной к напечатанию в XXV томе «Истории России» Соловьева. В 1876 г. запрещено было упоминать в печати: 20 февраля – об упразднении лифляндского, эстляндского и курляндского генерал-губернаторств; 21 апреля – о судебном разбирательстве по делу поручика Крестовского; 8 июня – о судебном ведомстве в привислинском крае в связи со статьей в №67 «С.-Петербургских Ведомостей»; 7, 8 и 11 октября и 6 ноября – о каких-либо всеподданнейших адресах и коллективных заявлениях. В 1877 г. к числу вопросов государственной важности были отнесены: 25 января – коллективное заявление профессоров Казанского университета против профессора Московского университета Любимова и 16 февраля – полемика по делу профессора Любимова. В 1881 г. в ту же категорию вопросов были отнесены: 3 апреля – сообщение о самоубийстве члена Государственного Совета Л. Макова; 21 апреля – известие о выходе в отставку графа Лорис-Меликова, Д. Милютина и А. Абазы. С 1882 по 1889 г. распоряжения по делам печати были направлены к тому, чтобы замолчать и принизить великие реформы Александра II – крестьянскую, земскую, судебную, городскую и др. В 1889 г. было воспрещено печатать: 27 апреля – статьи о городских выборах: 8 сентября – о тарифном вопросе; 23 сентября – о злоупотреблениях в Кредитном Обществе. В 1890 г. 26 января – статьи о растрате земских сумм в Калужской губернии; 11 февраля – о сыне английского посланника Мориера; 8 марта – о гимназиях и учебной системе в них; 11 марта – о студенческих волнениях в Петровско-Разумовском институте и Московском университете; 28 марта – о «Крейцеровой Сонате» графа Л. Толстого; 7 мая – о дирекции Императорских театров; 18 мая – о предстоящем 25-летии закона о печати; 8 ноября – о протесте против «какого-то мнимого угнетения евреев»; 9 ноября – о хлебных тарифах. В 1891 г. 19 апреля – о продаже капсюлей Матико и К°; 18 июня – о таможенном тарифе; 27 июня – о заболеваниях холерой; 1 августа – воззвание о пожертвованиях в пользу переселенческого фонда евреев; 12 ноября – воззвание о сборах в пользу голодающих. В 1892 г. 30 января – о разногласиях между министром путей сообщения Гюббенетом и железнодорожным инспектором, полковником Вендрихом; 23 марта – о болезни председателя Кабинета министров Н.X. Бунге; 13 июня – о появлении холеры; 1 сентября – о самоубийстве офицера, князя Крапоткина; 23 сентября – о случае с помощницей надзирательницы лазарета Павловского Института; 24 сентября – об убийстве сотника Иловайского сотником Жеребковым; 25 сентября – о драке между генералами Розенкампфом и Свистуновым; 23 ноября – о пересмотре гимназического курса; 29 ноября – о распоряжениях Воспитательного Дома и о беспорядках в зубоврачебной школе Важинского. В 1893 г. 13 января – о беспорядках на Рождественских акушерских курсах; 4 февраля – о публичной лекции художника В.В. Верещагина; 1 марта – о гимназисте Литвинове; 16 марта – о покушении на убийство московского городского головы Алексеева; 19 марта – об отравлении лаборанта С.-Петербургского университета Хамонтова; 4 мая – о самоубийстве врача Кондратьева; 13 сентября – о дуэли двух офицеров с князем Накашидзе; 23 сентября – о положении дел страхового общества «Россиянин»; 10 ноября – о деле по оскорблению полицейского пристава Брикингофа; 7 декабря – о деле казанского полицеймейстера Панфилова; 28 декабря о скоропостижной смерти лейтенанта Шведе и покушении на самоубийство поручика Геркуна. В 1894 г. было воспрещено сообщать: 20 января – о несчастии в семействе доктора Вельяминова; 26 марта – о 750-летнем юбилее г. Москвы; 19 мая – об убийстве генеральши Болдыревой; 14 октября – о крестьянине-толстовце Евдокиме Дрожжине, умершем в воронежской городской тюрьме, и т.д.

Несмотря на длинный до утомительности ряд фактов, мы все же привели небольшую часть случаев, в связи с которыми бесцензурная печать получала предупреждения не писать о том-то, не касаться того-то. Как видно, министры широко пользовались статьей 140 Устава о цензуре и печати и в вопросы «государственной важности» обращали дуэль офицеров, самоубийство дочери врача, должностные преступления станового пристава, несостоятельность торгового дома и т.д. и т.п. Все, что могло выставить в настоящем свете безнаказанный произвол даже низших агентов правительства, или пригвоздить отдельных покровительствуемых лиц к позорному столбу нравственной ответственности перед общественным мнением, или, наконец, раскрыть ту или другую язву бюрократического механизма, все это становилось запрещенной областью русского табу. Законодательство о печати неразрывно переплетается с общей политической жизнью страны. В самом деле, как известно, за платоническим увлечением «шестидесятников» Фурье, Сен-Симоном, Луи-Бланом и другими представителями разных оттенков социализма, «семидесятники» выдвинули народничество, от которого на первых же порах откололась боевая фракция, поставившая себе задачу непосредственной борьбы с правительством. Недоделанность «великих реформ» и даже чувствительное возрастание реакции послужили питательной средой для этого нового течения русской политической идеологии. Осенью 1869 г. в замерзшем пруде при Петровской земледельческой академии был найден труп убитого студента Иванова. Это послужило поводом к возникновению обширного уголовно-политического процесса, известного под именем «Нечаевского». Следствием была выяснена наличность в России разветвленного революционного общества. Известный князь Мещерский вместе с другими обскурантами забил тревогу. Началась беспощадная реакция, но революционная агитация не только не отступила перед исключительными мероприятиями правительства, а наоборот, взятая в руки заграничных руководителей и петербургского кружка «Чайковцев», развила еще более энергичную устную и печатную пропаганду. Репрессии, казалось, только воодушевляли революционеров и вербовали для них разного рода пособников. Возникло знаменитое дело Долгушина, Дмоховского и др., за ним процесс московских пропагандистов, или так называемый процесс 50-ти. Затем последовало дело о демонстрации 6 декабря 1876 г. на Казанской площади; в конце 1876 г. и в начале 1877 г. много шуму наделало дело «О преступной пропаганде в Империи», или процесс 193-х. Этот последний процесс, с одной стороны, раскрыл перед обществом вопиющий произвол административного сыска, с другой – показал правительству, что независимый суд не может быть орудием политики. В 1878 г. 24 января раздался выстрел Веры Засулич, направленный в петербургского градоначальника генерала Трепова, по распоряжению которого был подвергнут телесному наказанию политический заключенный Боголюбов. Провинциальная девушка с испуганной совестью, не знавшая даже того, за кого она мстила, была оправдана судом. Оправдание было встречено сочувственно в самых широких кругах общества. В самый день оправдания, 31 марта 1878 г., у здания судебных установлений была произведена сочувственная демонстрация, которая стоила жизни студенту Сидорацкому. Ровно через шесть недель после этого последовала ломка судебных уставов: преступления против порядка управления и должностных лиц были изъяты из компетенции суда присяжных. Однако программа революционеров становилась все более и более «действенной»: на белый террор они отвечали кровавым. Так, 26 мая 1878 г. в Киеве был убит жандармский офицер барон Гейкинг; 4 августа 1878 г. убит шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев; 9 февраля 1879 г. – харьковский губернатор князь Крапоткин; 14 марта того же года было совершено покушение на убийство шефа жандармов генерал-адъютанта Дрентельна; 2 апреля и 19 ноября 1879 г. и 5 февраля 1880 г. произошли покушения на цареубийство; 20 февраля 1880 г. совершено покушение на жизнь графа Лорис-Меликова. Печальное событие 1 марта 1881 г. замкнуло цепь указанных нами и других не упомянутых террористических актов. Все это внесло в правящие сферы неверную мысль о связи террористической деятельности с «излишествами» реформ Царя-освободителя. Обезумевшая от страха реакционная клика вопила о петле и эшафоте. Добровольный сыск органов прессы известного направления ставил в первую очередь мероприятий против крамолы обуздание либеральной прессы. Однако с назначением в начале сентября 1880 г. графа Лорис-Меликова на пост министра внутренних дел от прессы как бы начала отодвигаться угрожавшая ей опасность. Уже в последних числах октября того же года для выработки законоположений о печати была учреждена, под председательством графа П.А. Валуева, бывшего министра внутренних дел, комиссия, в которую вошли наиболее влиятельные государственные люди: князь С.Н. Урусов, граф А.Т. Лорис-Меликов, М.С. Каханов, К.П. Победоносцев, Е.В. Фриш и др. В заседание комиссии были приглашены редакторы десяти столичных газет и журналов. Представители печати единодушно высказались за подчинение ее исключительно суду и закону. Событие 1 марта 1881 г. помешало дальнейшему ходу работ этой комиссии. Ставши в 1882 г. во главе министерства внутренних дел, граф Д.А. Толстой, руководясь «исключительными обстоятельствами того времени», не замедлил внести в Комитет министров проект временных правил о печати, повлекших за собой еще новые стеснения. «Впредь до изменения в законодательном порядке действующих узаконений» 27 августа 1882 г. Высочайше утвержденным положением Комитета министров были введены временные правила, составляющие в настоящее время статью 136 и примечания к статьям 144 и 148 Устава о цензуре и печати (издания 1890 г.).

В силу этих правил редактору повременного издания, во-первых, может быть совсем запрещено продолжать издание, если оно вызвало третье предостережение; после же шестимесячной приостановки возобновляемое издание обязано представлять корректурные листы в цензуру не позже 11 часов вечера накануне дня выпуска в свет. Срок подобной «корректурной» цензуры зависит от усмотрения министра внутренних дел. Во-вторых, редакции повременных изданий, выходящих без предварительной цензуры, обязываются, по требованию министра внутренних дел, сообщать звания, имена и фамилии авторов помещенных статей. В-третьих, вопросы о совершенном прекращении подцензурных и бесцензурных изданий или о бессрочной приостановке их, с воспрещением редакторам и издателям быть впоследствии редакторами и издателями, предоставляются разрешению министров внутренних дел, народного просвещения, юстиции и обер-прокурора Святейшего Синода при участии, сверх того, и тех министров или главноуправляющих, которыми возбуждаются вопросы.

Новелла[54] 27 августа 1882 г. лишила печать последней видимости судебной защиты и поставила редакторов и издателей повременных изданий под Дамоклов меч пожизненного ограничения личных прав и лишения имущественных по одному административному усмотрению. Дальше идти по пути разгрома некуда, и при последующих репрессиях мысль неизбежно должна была вращаться в очень темном кругу второстепенных мероприятий. Так, положениями Комитета министров 1882 и 1883 гг. лицам, состоящим на государственной службе, воспрещено принимать участие в повременных изданиях. Это запрещение, главным образом, угрожало провинциальной прессе. Известно, что среди крупных представителей бюрократического мира столиц немало встречается имен, причастных ко всевозможным изданиям. Также общеизвестно, какие пути в нашей литературе прокладывают генерал-лейтенант Богданович, статс-секретарь Куломзин, сенатор Шванебах, действительные статские советники Гурьев, Гулишамбаров и др. Менее связанные служебным положением и не соблазняемые слишком широкими перспективами, провинциальные чиновники могли бы иметь большое значение в деле возбуждения самосознания в наших захолустьях, вообще бедных интеллигенцией. Но некоторые из них должны были поневоле устраниться от местной печати, другие укрылись под псевдонимами. Далее, положение Комитета министров 28 марта 1897 г. поставило в зависимость от разрешения министра внутренних дел переход периодических изданий от одного издателя к другому. Таким образом отменялась 122 статья Устава о цензуре и печати, на основании которой право собственности на периодическое издание переходило от одного лица к другому без предварительного согласия администрации, лишь с соблюдением единственного требования о своевременном заявлении о том Главному управлению по делам печати.

Непрерывно усиливавшийся разгром печати вызвал в деятелях последней мысль обратиться к Государю с всеподданнейшим ходатайством о принятии литературы «под сень закона, дабы закону лишь подчиненное и от непосредственного воздействия цензуры светской и духовной законом же огражденное, русское печатное слово могло, в меру своих сил, послужить славе, величию и благоденствию России». Коллективное ходатайство было подписано 8 января 1895 г. 114 учеными, литераторами и публицистами Петербурга и Москвы. Представление коллективной записки было возложено на известного профессора В.А. Бильбасова, исполнившего эту миссию 24 февраля. Записка была рассмотрена министром внутренних дел И.П. Дурново, министром юстиции Н.В. Муравьевым и обер-прокурором Святейшего Синода К.П. Победоносцевым. Те, кому собственно и нужна система народного затмения, нашли записку не заслуживающею внимания, и 12 марта 1895 г. об этом было через околоточного Литейной части сообщено В.А. Бильбасову. Но чтобы в обществе не укрепилось мнение о враждебном отношении правительства к литературе, состоялось учреждение особого академического комитета, в распоряжение которого должно ежегодно отчисляться из государственного казначейства 50000 рублей на воспособление нуждающимся ученым, литераторам и публицистам.

В дальнейшей регламентации печати министерство внутренних дел вступило на путь распространительной интерпретации ранее изданных законоположений. Так, в 1897 г., в нарушение точного смысла статьи 6 Устава о цензуре и печати, сборники статей оригинальных и переводных подчинены предварительной цензуре, хотя бы они были объемом не менее десяти листов в одном случае и двадцати в другом. В следующем году 7 августа министерство попробовало разъяснить, как нужно понимать выражение «печатный лист». Так как в законе не устанавливается размера печатного листа, а между тем от того или другого представления об этих размерах зависит вопрос о праве на издание книг без предварительной цензуры, то Главное управление по делам печати 18 мая 1867 г. разъяснило, что «величина печатного листа и его долей измеряется шириной и длиной печатного набора страницы, выраженными в типографских квадратах». Для «главных форматов, в которых издаются бесцензурные книги», были «назначены нормальные размеры» ширины, а «длина набора должна быть не менее как в полтора раза более ширины». При этом министерством внутренних дел утверждена была «особая мерка в форме линейки», на которой означены все размеры «печатного листа», а также составлена «таблица форматов». На каждый квадрат длины набора должно приходиться не менее 3 строк. При квадратной системе издатель был обязан соблюсти лишь минимум указанного набора и, в очень широких размерах меняя формат издания, мог освобождаться от предварительной цензуры. Такой порядок оставался в силе в течение слишком 30 лет. Но вот 7 августа 1898 г. министр внутренних дел «признал необходимым предложить столичным цензурным комитетам при определении в означенных случаях величины печатного листа (при пропуске бесцензурных изданий) руководствоваться количеством печатного набора (шрифта), полагая таковой в 33000 букв в листе». Какое серьезное ограничение вводилось этим разъяснением, станет ясно, если принять во внимание сообщение сенатора А.Л. Боровиковского[55], что, по правилам 1867 г., выбрав известный шрифт и формат, можно было выпустить без предварительной цензуры книгу в 10 листов с набором в листе не менее 11000 букв. Следовательно, при помощи простого «толкования» закона министром внутренних дел предварительная цензура захватила область ровно втрое более значительную, чем какая ей была отведена законом. С конца 1896 г. редакторы вновь возникших бесцензурных повременных изданий стали утверждаться лишь в качестве временных, которых администрация могла устранить во всякое время и без объяснения причин. Со второй половины 1890-х годов входит в практику приостанавливать и даже прекращать повременные издания без предостережений. Немаловажное значение представляет также толкование министерством статьи 178 Устава о цензуре и печати Эта статья предоставляет министру внутренних дел право «указывать местным полицейским начальствам, при выдаче оными дозволений на розничную продажу на улицах, площадях, станциях железных дорог и в других публичных местах и торговых заведениях разного рода дозволенных книг и повременных изданий, отдельными номерами, те периодические издания и отдельные брошюры, которые не должны быть допускаемы в розничной продаже». В статье 177 того же Устава говорится: «Продажа всех дозволенных книг и разного рода повременных изданий отдельными номерами не в лавках, а на улицах и площадях, равно как и в разнос, дозволяется всякому без различия, с тем только, чтобы желающие производить уличную и разносную продажу – имели сверх установленного для такой торговли существующими правилами, свидетельства, дозволение местного полицейского начальства на производство сего промысла». Итак, из сопоставления точного смысла этих статей следует, что розничная продажа печатных произведений, выпущенных в свет с соблюдением цензурных правил и при самом выходе или спустя известное время не изъятых в порядке, например, 180 статья Устава, может быть воспрещена, если только эти произведения продаются «не в лавках». В силу концессионного характера издательской деятельности, редакции имеют право распространять все свои произведения, вообще не запрещенные цензурой. Книжные магазины и лавки также пользуются законным правом (статья 179 Устава) «держать у себя и продавать все не запрещенные издания, напечатанные в России». Ясно, что редакции и книжные магазины совершенно произвольно лишаются права продавать отдельные номера изданий не конфискованных. К логической интерпретации приходит еще на помощь систематическое толкование. В главе об административных взысканиях о воспрещении розничной продажи не говорится ни слова. Подобное воспрещение, т.е. статьи 177 и 178, находится в отделе третьем главы второй, носящей титул: «О книжной торговле». К вопросу о произвольности воспрещения розничной продажи нужно добавить указание на полную неравномерность этого взыскания. Газету с большой розничной продажей оно подвергает убытку весьма значительному, выражающемуся в тысячах рублей. Наоборот, издания, не развившие розничной продажи, платятся всего лишь несколькими десятками рублей.

Остается еще упомянуть о положении подцензурной прессы. За исключением «Киевлянина» и харьковского «Южного Края», все провинциальные повременные издания находятся под предварительной цензурой, которая, по общему правилу, возлагается на вице-губернатора, одного из советников губернского правления или чиновника особых поручений, в редких случаях – на отдельных цензоров. Само собой разумеется, что, благодаря подобной близости цензоров к губернской администрации, «сор из избы не выносится»: местная пресса лишена всякой возможности говорить о внутренних делах своего района. По установившемуся порядку в газете данного района находят себе место известия о соседнем и наоборот. Тем не менее административные взыскания сыплются и на эти органы, если в них усматривается «вредное направление». В чем заключается последнее, всецело зависит от усмотрения администрации. Но интереснее всего то, что к подцензурным изданиям было применено взыскание за нарушение распоряжений, обязывающих печать не касаться некоторых вопросов. Впервые это произошло с «Нижегородским Листком» в 1899 г. Распоряжения об изъятии некоторых вопросов из обсуждения сообщаются только изданиям, выходящим без предварительной цензуры (статья 156), и еще, конечно, цензорам. Подцензурные издания этих распоряжений не знают. Следовательно, на них возложена ответственность за недосмотр цензора. Да, наконец, и самая кара за вредное направление не может быть не чем иным, как взысканием за вину цензора. От последнего зависит не пропускать статей, создающих вредное направление. Если он этого не делает и если подвергается ответственности в конце концов не он, а издание, то ясно, что по делам печати отвергается основной принцип карательного права: «Nullum crimen, nulla paena sine lege». Следует еще заметить, что подцензурные издания караются строже бесцензурных: они приостанавливаются не на шесть, а на восемь месяцев! Положение провинциальной прессы не легче и в том случае, когда местных цензоров заменяют так называемые «отдельные». С давних пор отдельные цензоры существовали в Риге, Ревеле, Дерпте, Митаве, Киеве, Вильне, Одессе и Казани. По закону 8 июня 1903 г., они были назначены еще в семи городах: Владивостоке, Екатеринославе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону, Саратове, Томске и Харькове. Многочисленные сообщения о деятельности этих местных агентов Главного управления по делам печати указывают на то, что в большинстве случаев отдельные цензоры ложатся на печать более тяжелым гнетом, чем губернские чиновники. Высокое служебное положение вице-губернатора и основательная осведомленность в настроении руководящих сфер дает ему смелость пренебрегать некоторыми «излишествами» местной прессы, между тем как отдельный цензор всегда должен балансировать между настроением в Петербурге и взглядами местной губернской администрации. Ввиду же неизвестности для него и того и другого, он должен постоянно «стараться», и действительно старается, превосходя в своем усердии всякую меру. Но если при всяких цензорах положение провинциальной печати тягостнее, чем бесцензурной столичной, то это всецело объясняется особенным значением провинциальной жизни. Ведь огромную Россию составляет провинция, а не столицы. Сто сорок миллионов живут за пределами последних, живут и стонут в тисках обветшалого режима, в ярме беззакония и произвола. Местная печать была бы гигантским рупором, через который этот стон передавался бы по всей России на тысячу ладов и аккордов. Но убирают рупор, и все «мовчит, бо благоденствует». Не слышно голосов из провинции, и «свободная» столичная печать неизбежно должна вращаться в области теорий, умозрений и «сдержанных» суждений о благодетельной работе государственных учреждений. Таким образом, подрубая корни печати, правительство обесцвечивает и верхушки ее. Это хорошо понимали во Франции и потому всячески тормозили развитие провинциальной прессы.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21