1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21

Письменность проникла в Россию вместе с христианством. В течение многих веков она была орудием религиозного образования в тесном смысле слова. Обиходно религиозные сочинения расходились в России в рукописных списках, над которыми работали как светские, так и духовные лица. Первые указания на переписчиков книг в России относятся к XI в. Можно думать, что около этого же времени появились писцы, работавшие на заказ. Так, Остромирово Евангелие 1057 г. было написано диаконом по заказу посадника Остромира; Святославов Сборник 1073 г. написан диаконом по заказу Великого Князя Святослава; Мстиславово Евангелие написано поповым сыном по заказу Великого Князя Мстислава. В период времени от XV столетия до конца XVII в. переписывание книг становится весьма распространенным занятием, и переписчики появляются «по многим градом».

Сохранились многочисленные указания на то, что над списыванием одной и той же книги нередко работало по нескольку человек, которые или писали один за другим, или разделяли оригинал и писали одновременно. В старинных рукописях находится немалое число обращений переписчиков к читателю, в которых они просят читателя исправлять текст и не проклинать за описки. Так, в Остромировом Евангелии читаем: «Не мозете кляти, но исправльше, почитайте»; в записи Евангелия писца Явила приписано: «а кде я буду помялуся (ошибся), чтите исправливаюче Бога деля, благословите, а не кленете»; в записи Паремейника переписчик просит: «чтете исправлеваюче, не кльнуще Бога деля, чи кде детина помял». Иногда переписчики находили нужным указать на вероятную причину ошибок и писали, например: «Аще... кде переступим или в глаголании с другом или в дремании». Как бы то ни было, но чем более переписка книг становилась делом ремесленников, тем ниже падало внутреннее достоинство списков, в смысле верности оригиналам. С течением времени появилось такое количество искаженных списков, что Стоглавый Собор должен был постановить: «Святые книги должно списывать с добрых переводов, да справлять; так как воспрещается вносить в церковь неисправные книги, то переписчик таких книг подвергается великому запрещению, покупающий не может пользоваться такими книгами, а продающий лишается самих книг, которые отбираются, справляются и отдаются в церкви, бедные книгами». Собор просил царя «запретить великим запрещением во всех городах, чтобы христиане не читали и не держали у себя книг богомерзких или еретических». Духовные власти неоднократно издавали «правила о книгах, их же подобает чести и внимати и их же ни внимати ни чести не подобает». Появились, таким образом, «отреченные книги», нечто вроде западноевропейских индексов.

Старинные книги ценились очень дорого; их ставили наравне с Драгоценными металлами, дорогими тканями и т.д. Книгопечатание поэтому было истинным благодеянием, но по невежеству его не сумели оценить в России. Первая типография возникла в Москве по повелению Иоанна IV, и в 1564 г. была выпущена первая печатная книга «Апостол». Из послесловия к этому изданию узнаем, между прочим, что типография была заведена в Москве, чтобы «впредь св. книги изложилися праведне». В 1565 г. был отпечатан «Часовник». Но вскоре типография была сожжена народом, обвинившим первых типографщиков Федорова и Тимофеева в ереси. Типографщики спаслись бегством в Литву. В 1568 г. возобновленный печатный двор выпустил «Псалтирь учебную». С восшествием на престол Михаила Федоровича книгопечатание стало на твердую почву. В XVII столетии появились типографии в монастырях: Купенском и Иверском. К этому же времени относятся и первые проявления книгоборства. Так, в 1627 г. последовал указ, чтобы «впредь никто никаких книг литовские печати и письменных литовских не покупали, а кто учнет литовские книги какие-нибудь покупати, тем быть от царя в великом градском наказании, а от патриарха в проклятии». В 1633 г., по распоряжению патриарха Филарета, у церквей и монастырей был отобран церковный устав, напечатанный в 1610 г., и прислан в Москву для сожжения, вследствие того что устав печатал «вор, бражник, чернец Логин... и многие в тех уставах напечатаны не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством». Мы уже не говорим об известной цензорской деятельности патриарха Никона в половине XVII в. или Максима Грека за 100 лет до этого. К половине же XVII столетия относятся зачатки своего рода политической цензуры. В одной из варшавских договорных статей 1650 г. было постановлено, чтобы «ни в Польше против царя и бояр, ни в России против короля и панов – рады не являлось в печати ничего, что противно их чести».

Светский контроль за печатным делом в форме предварительной цензуры начинается лишь с XVIII столетия. В 1720 г., 5 октября на имя Черниговской Свято-Троицкой-Ильинской и Киево-Печерской типографий был послан следующий указ: «Великому государю, его царскому величеству известно учинилось, что в Киевской и Черниговской типографиях, в печатных книгах печатают несогласно с великороссийскими печатями, которые со многою противностью Восточной церкви... Того ради его царское величество указал именоваться Киево-Печерскому и Черниговскому монастырям во всех книгах Ставропигиею Всероссийских патриархов, а не Константинопольских, а вновь книг никаких, кроме церковных прежних издании, не печатать. А и оные церковныя старыя книги, для совершенного согласия с великороссийскими, с такими ж церковными книгами справлять прежде печати с теми великороссийскими печатями, дабы никакой розни и особого наречия во оных не было. А других никаких книг, ни прежних, ни новых изданий, не объявя об оных духовной коллегии и не взяв от оной позволения, в тех монастырях не печатать, дабы не могло в таких книгах никакой в церкви Восточной противности и с великорос­сийской печатью несогласия произойти».

В регламенте Духовной Коллегии от 25 января 1721 г. встречаются неоднократные указания по делам печати и опубликования. Так, на Коллегию возлагалось: «Смотреть историй святых, не суть ли некоторыя от них ложно вымышленныя, сказующия чего не было, или христианскому православному учению противныя или бездельныя и смеху достойныя повести. И таковые повести обличить и запрещению предать с объявлением лжи во оных обретаемой». В этом же памятнике мы встречаем попытку ограждения чести отдельных лиц, а именно: проповедникам вменяется в обязанность «о грехах во обществе говорить, а не именовать кого, разве был бы публикован от всей церкве. Но и когда пронесется о некоем лице недобрый некий слух, о сем или оном именно грехе, и тогда проповедник должен о таковом грехе молчать на слове. Ибо если вспомянет грех той, хотя бы и не воспоминал лица именно; обаче помыслит народ, что на оное лицо гром той есть. И тако оному умножится печаль... Что же из того пользы?». Далее цензорские обязанности Духовной Коллегии устанавливались следующим постановлением: «А кто о чем богословское письмо сочинит, и тое б не печатать, но первые презентовать в коллегиум; а коллегиум рассмотреть должно, нет ли каковаго в письме оном погрешения, учению православному противнаго».

В том же году 20 марта состоялся указ «О непродаже листов разных изображений, служебников и канонов, изданных без дозволения Синода, и об отбирании оных в церковный приказ». Все эти изделия были конфискованы, о производителях и местах производства было произведено строгое расследование и от причастных к распространению лиц была отобрана подписка, «дабы они впредь в такие непозволенные им действа самовольством весьма не вступали, под страхом жестокаго ответа и безпощаднаго штрафования».

По указу Петра II от 4 октября 1727 г., в Петербурге были оставлены только две типографии «для печатания указов – в Сенате, для печатания ж исторических книг, которые на российский язык переведены и в Синоде опробованы будут, – при Академии». Остальные типографские заведения было приказано «перевесть в Москву со всеми инструментами и печатать только одни церковные книги, как издревле бывало, в одном месте на Москве, под ведением синодским, и чтоб никаких в печатании тех книг погрешений и противности как закону, так и церкви быть не могло, того Синоду по должности своего звания смотреть прилежно». При Анне Иоанновне 26 декабря 1738 г. состоялось воспрещение ввозить два издания польских календарей на 1739 г.: «Понеже в тех обоих календарях, по разсмотрению здесь, находятся в про-гностиках о нашей империи, а особливо об Украине, некоторые зловымышленные и непристойные пассажи, чем неразсудительно народ может легко придти в какой соблазн и сумнение, того ради послан указ наш, чтобы все те календари в Киеве сжечь и ежели иногда где инде такиеж календари у кого явятся, отбирая пожи-гать, и впредь оных в границы наши пропускать не велеть». На основании этого указа было сожжено по 150 экземпляров каждого издания. Кроме того, было повелено, чтобы «никто из подданных наших таких календарей и подобных оным у себя отнюдь не держали и не утаивали, також бы и впредь оных из Польши в наши границы провозить, под опасением жестокого наказания, не дерзали... а вместо тех польских календарей могут в Киеве и во всей Украине употреблять Российские календари, которые издаются в печать здесь в Академии Наук»[46].

На основании указа Елизаветы Петровны от 18 марта 1742 г., была установлена предварительная цензура для первого русского периодического издания, а именно в указе говорилось: «Действительный тайный советник, генерал-прокурор и кавалер словесно предлагал, что в печатных в Санкт-Петербурге Российских Ведомостях Академии Наук являются напечатанные многие несправедливости, как и в печатных февраля 26 дня сего года под № 17, напечатано, якобы того числа Ея Императорское Величество действительного тайного советника Михаила Бестужева пожаловала кавалерией св. Апостола Андрея, котораго пожалования от Еа И. В. не бывало. Правительствующий сенат приказал: Академии Наук в Сенат ответствовать, с чего оное в тех ведомостях напечатано; а впредь той Академии Наук показанные Российские Ведомости печатать с апробации сенатской конторы, а без того отнюдь не печатать, дабы впредь таких же неисправностей не было, и по несколько тех печатных ведомостей присылать в Москву в правительствующий сенат».

Указом 27 октября 1742 г. Елизавета Петровна распорядилась, чтобы все, имевшие у себя «уголовныя или гражданские книги», напечатанные за время с 17 октября 1740 г. по 25 ноября 1741 г., т.е. при Анне Леопольдовне, «для надлежащаго в титулах переправления объявили или через поверенных своих прислали: синодальные в московскую и санкпетербургскую, а киевские и черниговские в тамошние типографии, где оные печатаны, а печатанныя ж в де Сиане Академии , во оной Академии, от публикования о том указов в полгода, которыя по исправлении паки тем же отданы будут без удержания и продолжения, без всякого за то платежа; буде же кто такие книги у себя удержит и в надлежащих местах не объявит, за то каждый без всякого упущения штрафован будет». В 1743 г. 9 декабря последовал указ «о не привозе из-за границы печатанных в чужих краях на российском языке книг, неосвидетельствованных Синодом, и о не переводе иностранных духовных книг без дозволения Синода». Этим указом императрица повелевала: «Впредь из иностранных государств таковых на российском диалекте книг в нашу империю, как подданным нашим, так и иноземцам, ни под каким видом отнюдь не вывозить, чего при границах и при портах, наблюдая некрепко, не пропускать». Здесь же указывалось: «впредь в чужие края отправляемых при отпуске их накрепко подтверждать, чтобы они, будучи там, таковых книг отнюдь на российский диалект не переводили». Это последнее покушение на духовную свободу подданных, пребывающих за границей, напоминает эдикт Генриха III от 7 декабря 1577 г. и эдикт Фридриха Вильгельма от 25 декабря 1788 г.

Ввиду того что указ 27 октября 1742 г. не выполнялся и «тех церковных разных печатанных книг, из которых показанные листы переменять надлежало, ни малого числа не прислано», 18 октября 1748 г. в Святейшем Синоде было определено «и буде где у кого найдутся с помянутым известным титулом какие печатные церковные книги, оные собрать... и вынув из них только следующие для исправления одни листы, отослать в типографии, где что печатано, как поскорее без всякого задержания и медления, чтоб в провозах целых всех книг (из которых в некоторых только начальный один лист следует переменить) излишний убыток и труд произойти не мог». Для выполнения требования указа был дан месячный срок. Можно Думать, что новое требование пересылки не целых книг, а лишь отдельных листов, оказалось более выполнимым, потому что в указе

25 августа 1750 г. говорится уже, «что в С.-Петербурге иноземцы продают печатные на немецком языке книги, в которых упоминаются в бывшие два правления известных персон имена» и нет ни малейшего упоминания ни о русских книгах, ни о нарушении прежних указов того же рода русскими подданными. Указом 25 августа 1750 г., во-первых, повелевалось иностранцам представлять в надлежащие места все «на немецком и прочих иностранных языках печатные книги», в которых упоминались «те известные имена», а во-вторых, воспрещался ввоз подобных изданий из-за границы «как сухим путем, так и водой». Этот указ предписывалось «публиковать во всем государстве, и при церквах и кирках выставить, дабы всяк был о том сведом и неведением бы отговариваться не мог». Очевидно, указ подействовал, и 10 октября 1750 г. пришлось издать другой указ о том, чтобы «те, у кого имеются на иностранных языках печатные вне России исторические, генеалогические и географические книги, впредь оных не объявляли и о незапрещении вывозить оные из-за границы, кроме книг, посвященных на имена известных особ». Указ разъяснял, что «от разных персон объявлены на иностранных языках печатные вне России книги... которых по силе того указа и объявлять не надлежало, для того, что из оных в некоторых не ино что, как токмо к Высочайшей Е.И.В. славе и к знанию и обучению истории детей напечатано, из которых ничего исключать не следует; ибо ежели из них что выключить, то и все те книги за неполностью могут за ничто почитаться, а в других – бывших правлений известных персон и имян не написано». Возвращая книги, не надлежаще представленные, указ повелевал в двухнедельный срок представить те из них, которые именно разыскивались, и относительно этих изданий снова точно указывалось: «те токмо одни листы, в которых упоминаются те известных персон имена, переправя те книги, отдавать паки тем людям».

Итак, при внимательном отношении к буквальному значению текста указов 1742, 1748 и 1750 гг. нужно сделать вывод, что основным является указ 27 октября 1742 г., который касался всего населения России и всех книг гражданских и духовных, и что издан он был исключительно «для надлежащего в титулах переправления». Остальные указы имели еще более ограничительное значение: сфера их воздействия прогрессивно суживалась, как в отношении лиц, так и в отношении рода книг. Так, в 1748 г. правительство повелевает изъятие только «церковных разных печатных книг» и не упоминает уже о книгах гражданских; указ 25 августа 1750 г. ограничивается «иноземцами» и книгами «на немецком и прочих иностранных языках». Совершенно иначе отнесся к этим указам новейший историк цензуры M. Лемке, придавший им более широкое значение и решительно исказивший их цель[47].

В 1771 г. Екатерина II разрешила иноземцу Гартунгу открыть первую «вольную» типографию для печатания книг на иностранных языках, причем поставила два условия: во-первых, не печатать сочинений, «кои предосудительны христианским законам, правительству, ниже добронравию», вследствие чего он был обязан «наперед, не приступая к работе, объявлять для свидетельства в академию наук все то, что только в его типографии к печати, от кого принесено или самим им из чужих краев выписано будет и, что дозволено будет, то и печатать». Во-вторых, объявления разрешалось печатать только с разрешения полиции. В 1776 г. книготорговцам Вейтбрехту и Шнору было дозволено завести типографию с правом печатать и русские книги. Наконец, 15 января 1783 г. был издан общий указ о «вольных» типографиях. В этом указе говорилось: «Всемилостивейше повелеваем типографии для печатания книг не различать от прочих фабрик и рукоделий и вследствие того позволяем, как в обеих столицах наших, так и во всех городах Империи нашей каждому по своей собственной воле заводить оные типографии, не требуя ни от кого дозволения, а только давать знать о заведении таковом управе благочиния». При этом последняя была обязана следить, «чтобы в книгах ничего противного законам Божиим и гражданским или же к явным соблазнам клонящегося издаваемо не было; чего ради от управы благочиния отдаваемые в печать книги свидетельствовать». Из этого указа видно, что академия и университетбыли освобождены от цензурных обязанностей, которые были возложены на полицейские органы. Управа благочиния была обязана сжигать книги, «наполненные дерзкими и зловредными против законной самодержавной власти выражениями» или заключавшие «какое-либо поползновение, клонящееся до безопасности общей и частной».

Конец царствования Екатерины II ознаменовался двумя выдающимися случаями расправы по литературным делам с Новиковым и Радищевым. Небезызвестно, что Императрица имела большую склонность маскировать свой абсолютизм различными политическими, историческими, педагогическими и другими теориями[48].

Приспособляя западноевропейскую науку к собственным идеалам, она не останавливалась даже перед проведением их в сознание подданных при помощи литературных упражнений. В 1769 г. в Петербурге начал выходить еженедельный листок «Всякая Всячина», которым руководила лично Императрица. За «Всякой Всячиной» появились частные издания, и в том числе «Трутень» Новикова. Ввиду тона, взятого журналом Императрицы, на него обрушились все издания; но с особенной силой Новиковский «Трутень», к которому и Екатерина относилась с наибольшим раздражением за его социальное направление. В 1770 г. Императрица прекратила свое издание; одновременно с этим закрылся и «Трутень». В 1775 г. Новиков вступил в Петербурге в масонский кружок и с энтузиазмом отдался вопросам просвещения. В сотрудничестве с небольшим кружком молодежи он начал издавать в Петербурге журнал «Утренний Свет», на доходы от которого должны были содержаться две школы для мещан. Императрица, столь занятая «исправлением нравов», воспитанием «новой расы людей», совершенно игнорировала начинание Новиковского кружка. Видя в этом нерасположение Императрицы, Новиков перенес свою деятельность в 1779 г. из Петербурга в Москву. Здесь он взял в аренду московскую университетскую типографию и принялся за издательство книг и журнала. В Новикове снова проснулся издатель «Трутня», и в своем московском издании, в довольно прозрачных намеках, он начал нападать на реакционную политику и личные качества Императрицы. Новиков писал, например: «Бессмертие государь может заслужить скорее правосудием и справедливостью, чем завоеванием многих государств, разорением ста городов и истреблением ста тысяч человек». «Самые великия и жесточайшия возмущения не отчего иного произошли, как от своенравия и жестокости государей». «Всякое государство лучше управляемо быть может праздным государем, нежели страстным. Если первый будет иметь искусного министра, то праздность его может обратиться в пользу народа; страстный же... повинуется воле любовницы... Как скоро государь отдается любви, то... временщики, министры, придворные... показывают нежное сердце... Любовницы государя, министров и временщиков, сделав союз, станут раздавать чины и все дела расположат по своим прихотям». На долю Новикова выпал небывалый успех: тираж «Московских Ведомостей», за время его заведования университетской типографией, поднялся с 800 до 4000 экз. Не меньших успехов он достиг и в другой области своей деятельности – книгоиздательстве. Пользуясь указом Екатерины II о типографиях, Новиков устроил в 1784 г. «Типографскую компанию», предприятие которой приняло чрезвычайно широкий характер: по официальной описи 1795 г., она владела количеством книг, которые по каталожной цене оценивались в сумме до 700000 рублей.

В голодный 1787 г. Новиковский кружок выступил с организацией широкой борьбы с продовольственной нуждой. Влияние Новикова достигло апогея и вместе с тем вызвало самое крайнее недоброжелательство со стороны Екатерины, не терпевшей вне своего контроля ни одной силы, хотя бы просветительной и полезной. Сначала Императрица попыталась дискредитировать Новикова при помощи воздействия на общественное мнение: ею были выпущена анонимная брошюра, осмеивавшая масонов, и поставлены в Эрмитажном театре три комедии, в которых она преследовала ту же цель[49]. Потерпев неудачу на литературном поприще, она принялась за открытую расправу. В указе 1786 г. было повелено «помянутому Новикову, да и вообще содержателям вольных типографий в Москве строжайше подтвердить, чтобы они остерегались издавать книги, наполненные подобными странными мудрствованиями, или, лучше сказать, сущими заблуждениями, под опасением не только конфискации тех книг, но и лишения права содержать типографию и книжную лавку, а притом и законного взыскания». После целого ряда преследований Новиков в 1792 г. был арестован. Самое пристрастное следствие не могло доставить Императрице каких-либо обвинительных данных против Новикова, и она распорядилась: «Следуя сродному нам человеколюбию и оставляя ему время на принесение в своих злодействах покаяния, запереть его на пятнадцать лет в Шлиссельбургскую крепость». Итак, оборвалась высокопросветительная деятельность Новикова, успевшего за один период времени с 1779 г. по 1785 г. напечатать 356 названий книг и приготовить к выпуску 55 изданий, открывшего в Москве первую библиотеку для чтения, основавшего несколько книжных лавок, кроме столицы, в провинциальных городах и даже селах!

К расправе с Новиковым примешивалась борьба с масонством. Чистым же цензурным преследованием является случай с Радищевым, автором книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Названное сочинение было издано с разрешения управы благочиния. Екатерина II была одной из первых читательниц «Путешествия». Она нашла, что автор «с дурным и, следовательно, неблагодарным сердцем, подвизается пером». Это дурное направление, по ее словам, «на всяком листе видно; сочинитель наполнен и заражен французским заблуждением, ищет всячески и защищает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование против начальников и начальства». На самом же деле Радищев в своей книге ратовал за освобождение крестьян, высказывался против самовластия и злоупотреблений администрации и суда, восставал против тогдашних нравов, обычаев, пороков, образования и т.д. Он не упустил из вида и цензуры книг, к которой отнесся с полным осуждением. Он писал: «Теперь свободно иметь всякому орудия печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекой. Цензура сделана нянькой рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетние, незрелые разумы, которые собой править не могут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенной на возрасте будет калека». В подтверждение своей мысли он ссылается на Гердера, который писал: «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но подделка святой инквизиции...» По мнению Радищева, «один несмысленный урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред, и на многие лета остановку в шествии разума; запретить полезное изобретение, новую мысль и всех лишить великого». «Пускай, – говорит Радищев, – печатают все, кому что на ум ни придет. Кто себя в печати найдет обиженным, тому да дастся суд по форме». Останавливаясь на цензуре религиозных книг, он, между прочим, пишет: «Запрещая вольное книгопечатание, робкие правительства не богохульства боятся, но боятся сами иметь порицателей... Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны, тогда все плевелы, тогда все изблевании смрадность свою возвратят на извергателя их». Он восстает даже против цензуры порнографических сочинений. Так, он замечает: «Сочинения любострастные, наполненные похотливыми начертаниями, дышащие развратом, коего все листы и строки стрекательной наготой зияют, вредны для юношей и незрелых чувств... но не они разврату корень. Если, читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не могли бы того произвести в действие, небы (если бы не) были торгующие своей красотой... Действие более развратить, нежели слово, и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячу юношей заразят язвой и все будущее потомство тысящи сея; но книга не давала еще болезни. Итак цензура да останется на торговых девок, до произведения же развратного хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: цензура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец, или употребит листы на обертку». По справедливому замечанию Радищева, «беспредельная польза вольности печатания» скажется в том, что «не дерзнут правители народов удалиться от стези правды и убоятся, ибо пути их, злость и ухищрение обнажатся. Вострепещет судья, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежом, прикрытое убийство – убийством. Убоятся все злые строгого взора истины. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем не будет. Ныне поверхность только гладка, но ил на дне лежащий мутнится и тмит прозрачность вод».

Хотя в уголовных законах того времени не нашлось ни одной подходящей статьи, на основании которой можно было бы покарать автора за сочинение, пропущенное цензурой, тем не менее уголовная палата и сенат приговорили Радищева к смертной казни через отсечение головы. Императрица признала приговор правильным. Но по поводу мира со Швецией заменила казнь ссылкой в Илимский острог «на десятилетнее безысходное пребывание».

Наконец 16 сентября 1796 г. последовало последнее энергичное распоряжение Екатерины II, направленное против печати. «В прекращение разных неудобств, которыя встречаются от свободного и неограниченного печатания книг», Императрица указала: 1) учредить из одного светского лица и двух духовных цензуру в обеих столицах, в Риге, Одессе и при Радзивилловской таможне, 2) частные типографии упразднить, за исключением некоторых особо привилегированных, 3) ни одна книга не могла быть издана без предварительного рассмотрения цензурой и удостоверения, что в ней «ничего Закону Божию, правилам государственным и благонравию противнаго не находится», 4) цензоры заграничных книг должны были подвергать сожжению те из книг, «кои найдутся противными закону Божию, верховной власти, или же развращающия нравы», 5) при наместнических правлениях разрешено открыть типографии для печатания официальных бумаг, «кои весьма могут облегчать переписку канцелярскую», 6) надзор за типографиями Синода и епархиальными был возложен на подлежащие начальства, 7) заграничные издания, проходившие через почтамт, должны были также подвергаться цензуре на общем основании и 8) общий надзор за соблюдением настоящего указа был возложен на генерал-губернаторов и другие власти по принадлежности.

При Императоре Павле реакция усилилась. Еше будучи мальчиком, цесаревич Павел сказал 22 декабря 1764 г.: «Куды как книг-то много, ежели все взять, сколько ни есть их; а все-таки пишут да пишут». Вступивши на престол, он принял все меры к тому, чтобы ограничить количество книг. Указом 4 июля 1797 г. Император повелел: «Книги, цензурой признаваемые недозволенными, и даже те, кои кажутся сомнительными, представлять на рассмотрение Совету». Таким образом появилась новая, высшая цензурная инстанция – Совет Его Императорского Величества. 17 мая 1798 г. были образованы цензурные учреждения во всех русских портах для просмотра иностранных сочинений, особенно же французских. 7 марта 1799 г. в заседании Совета Павел I выразил желание, «чтобы впредь все книги, коих время издания помечено каким-нибудь годом французской республики, были запрещаемы». По указу 14 марта 1799 г. в Москве при Ставропигиальном Донском монастыре была учреждена Духовная цензура или Комиссия «для освидетельствования, рассмотрения и исправления переводов, касающихся до Церкви и церковного учения, также и сочинений, издаваемых как упрежденными соборными [из иеромонахов. – Прим. автора.], так и в духовных училищах, и частными духовными людьми». Эта Комиссия должна была состоять из председательствующего и трех членов белого или черного духовенства. Особенного внимания заслуживает программа деятельности этой Комиссии. Она должна была «по неупустительном освидетельствовании, рассмотрении и должном исправлении Комиссией взносимых и присылаемых в оную переводов и сочинений, и по одобрении ею, что в них ничего противного закону Божию, правилам государственным, благонравию и самой литературе не находится, уважая преимущественно достойные из них, издавать все таковые Комиссией опробованных в печати с дозволения Синода, единственно в типографиях, ведомству его принадлежащих; из получаемой же за продаваемые сих переводов и сочинений книги, денежные суммы прибыльную отделяя особо, производить из оной по временам отлично усиливающим в том, для одобрения их денежные награждения, по усмотрению и определению Синода». Имея в виду этот указ, М. Лемке пишет: «Указом 14 марта следующего года вся цензура (курсив автора) сконцентрирована в одном новом учреждении – духовной комиссии»[50]. Очевидно, историк цензуры не дал себе труда прочитать этот указ, иначе он не смешал бы частной цензурной меры с общим цензурным учреждением. В общем, с 1797 по 1799 г. было уничтожено и сожжено более 600 сочинений. Но этим Император не ограничился, и в указе Сенату 18 апреля 1800 г. было объявлено: «Так как чрез ввозимые из-за границы разные книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оные не были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». В том же году 5 июля графу Палену было приказано «все типографии, кроме сенатской, академической и первого кадетского корпуса, запечатать, дабы в них ничего не печатать»[51].

Цензура при Павле I была доведена до такой степени бессмысленной строгости, что изгонялось слово республика; император Японии должен был называться простым владельцем острова; запрещалось говорить о дерзости камер-лакея; слово крепость заменялось тюрьмой; царедворец – словом льстец; родина – словом страна; нельзя было употреблять слово гражданин; были признаны вредными фразы, что икра получается из России и что Россия страна отдаленная.

Александр I через 19 дней по вступлении своем на престол отменил цензурные распоряжения своего отца, а именно, в указе от 31 марта 1801 г. он писал: «Простирая попечения наши на пользу верноподданных наших и желая доставить им все возможные способы к распространению полезных наук и художеств, повелеваем учиненное указом 18 апреля 1800 г. запрещение на впуск из-за границы всякого рода книг и музыки отменить, равномерно запечатанные, по повелению, июля 5 дня 1800 г. последовавшему, частные типографии распечатать, дозволяя как провоз иностранных книг, журналов и прочих сочинений, так и печатание оных внутри государства, по точным правилам, в указе от 16 сентября 1796 г. постановленным». Та же мера была выражена в другом более распространительном указе 9 февраля 1802 г., в котором читаем: «По уважению внешних обстоятельств хотя и признано было в 1796 г. нужным существовавшие до того времени правила на пропуск книг иностранных и учреждение типографий внутренних переменить, и вследствие того установить особые цензуры, подчинить строгому их рассмотрению все сочинения, как извне привозимые, так и внутри империи издаваемые, с уничтожением и существовавших дотоле вольных типографий, но как, с одной стороны, внешние обстоятельства, к сей мере правительство побудившие, прошли, и ныне уже не существуют, а с другой, пятилетний опыт доказал, что средство сие было и весьма недостаточно к достижению предполагаемой им цели: то по уважениям сим и признали мы справедливым, освободив сию часть от препон, по времени соделавшихся излишними и бесполезными, возвратить ее в прежнее ее положение, и вследствие того повелеваем: 1) Пропуск книг иностранных постановить, как было сие до 1796 г. на точном основании тарифа 1792 г. 2) Типографии и внутренний порядок издания книг в империи учредить на правилах, в указе 1783 г. января 15 дня изображенных, силой коих повелено: типографий не различать от прочих фабрик и рукоделий, а потому и дозволяется каждому по воле заводить оные во всех городах Российской империи, давая только знать о таком заведении управе благочиния того города, где кто типографию иметь хочет. В оных печатать книги на всех языках, наблюдая только, чтобы не было ничего в них противного законам Божиим и гражданским, или к явным соблазнам клонящегося. На каковой конец печатаемые книги свидетельствовать от управы благочиния. Противныя сему предписанию запрещать, а за самовольное напечатание соблазнительных не только книги конфисковать, но и виновных за преслушание закона наказывать.

Сие распоряжение мы считаем нужным дополнить тем, чтобы отныне рассматривание книг внутри империи, тиснению предаваемых в вольных типографиях, возложено было не на управы благочиния, но на самих, гражданских губернаторов, которые имеют к сему употреблять директоров народных училищ и чтобы без одобрения их и без дозволения губернаторов ни одна книга не была издаваема под страхом наказания в вышеприведенном указе 1783 г. положенного; в типографиях же, при ученых обществах, как-то: при академиях, университетах, корпусах и прочих казенных местах существующих, цензура издаваемых книг возлагается на попечение и отчет тех самых мест и их начальников. 3) Что принадлежит до книг церковных и вообще к вере относящихся, в издании их поступать на точном основании указа 27 июля 1787 г., коим запрещается в частных типографиях печатать церковные или к священному писанию, вере, либо толкованию закона и святости относящиеся книги. Таковые должны быть печатаны в синодской или иных типографиях, под ведомством Синода состоящих, или же от комиссии народных училищ с высочайшего дозволения изданы и впредь издаваемы будут затем. 4) Цензуры всякого рода в городах и при портах учрежденные, яко уже ненужные, упразднить и чиновников, как духовных, так и гражданских, в них состоящих, первых обратить в свое начальство, а последних, если других должностей они не имеют, определить по способностям их к другим делам по усмотрению Правительствующего Сената».

Как бы почитая цензорские обязанности директоров народных училищ «весьма недостаточными», император Александр I в указе об устройстве училищ 26 января 1803 г. постановил: «Цензура всех печатаемых в губернии книг имеет принадлежать единственно университетам, коль скоро они в округах учреждены будут». Это постановление было подтверждено в уставах университетов Виленского и Дерптского в 1803 г., Московского, Харьковского и Казанского в 1804 г., где было прямо сказано, что к ведению университета относится «цензура всех сочинений частными людьми в округе его издаваемых».

Однако все вышеуказанные распоряжения Александра I по делам печати были лишь подготовительными мероприятиями к разработке и введению первого в России цензурного устава. Составление проекта устава о цензуре было поручено Главному Правлению училищ. В это Правление была представлена анонимная записка о свободе печати, весьма характерная для настроения передовой части общества того времени. «Истинные сыны отечества, – писал неизвестный автор, – ждут уничтожения цензуры, как последнего оплота, удерживающего ход просвещения тяжкими оковами и связывающего истину рабскими узами. Свобода писать в настоящем философическом веке не может казаться путем к развращению и вреду государства. Цензура нужна была в прошедших столетиях, нужна была фанатизму невежества, покрывавшему Европу густым мраком, когда варварские законы государственные, догматы невежеством искаженной веры и деспотизм самый бесчеловечный утесняли свободу людей, и когда мыслить было преступление... Словесность наша всегда была под гнетом цензуры. Сто лет, как она составляет отдел в истории ума человеческого и его произведений. Мы имеем много хороших поэтов, много прозаиков; видим на нашем языке сочинения математические, физические и другие, но философии нет и следа! Может быть скажут, что у нас есть переводы философских творений. Это правда, но все наши переводы содержат только отрывки своих подлинников: рука цензора умела убить их дух... Разные толки об истине не столько опасны, сколько заблуждения невежества».

Эти строки были написаны более ста лет тому назад, а между тем как они жизненны и как буквально приложимы к современному положению произведений печати! Но в то время сторонники подобных взглядов находились даже среди членов Главного Правления училищ. Так, Н.Н. Новосильцов в Правлении выступил с проектом карательной цензуры, вместо предупредительной, по образцу нового датского закона. Хотя в Правлении и было признано в смысле неудобства предварительной цензуры, что «сочинение, исполненное полезнейших истин, но поражающих своей новостью и смелостью, может подвергнуться запрещению со стороны мнительного и робкого цензора», – тем не менее было решено сохранить этот вид цензуры. Составление проекта цензурного устава Главное Правление училищ поручило двум своим членам-академикам, Озерецковскому и Фусу, проект которых, после незначительных переделок, и был Высочайше утвержден 9 июня 1804 г. Об отношении авторов проекта к цензурному вопросу можно судить по следующим сделанным ими замечаниям: «Разумная свобода книгопечатания обещает последствия благие и прочные; злоупотребление же ею приносит вред только случайный и скоропреходящий. Поэтому нельзя не сожалеть, что правительства самые либеральные по своим принципам находятся иногда в необходимости ограничивать свободу слова, побуждаясь к тому примером, стечением обстоятельств и неотразимым влиянием духа времени. Сожаление усиливается при мысли, что такое ограничение трудно удержать в настоящих пределах и что оно, будучи доведено до крайности, становится положительно вредным. Неоспоримо, что строгость цензуры всегда влечет за собой пагубные следствия: истребляет искренность, подавляет умы и, погашая священный огонь любви к истине, задерживает развитие просвещения. Неоспоримо и то, что свобода мыслить и писать есть одно из сильнейших средств к возвышению народного духа и» что свободное высказывание даже ложной мысли ведет только к большему торжеству истины: едва заблужденье отважится заговорить во всеуслышание, множество умов готово будет вступить с ним в гибельную для него борьбу. Наконец, нет сомнения, что истинного успеха в просвещении, прямого и прочного стремления к достижимому для человечества совершенству можно ожидать только там, где беспрепятственное употребление всех душевных способностей дает свободу умам, где дозволяется открыто рассуждать о важнейших интересах человечества, об истинах, наиболее дорогих человеку и гражданину».

Не трудно заключить, в каком направлении мог быть составлен проект цензурного устава авторами вышеприведенных замечаний. В отзывах, разбросанных на протяжении столетия, находим одну и ту же оценку цензурного устава 1804 г., которую можно выразить словами А.Н. Пыпина: «В русской правительственной сфере цензурный вопрос еще никогда не ставился таким здравым образом и с таким просвещенным вниманием к литературе».

Устав заключал в себе всего 47 статей. Все произведения печати Должны были подвергаться предварительной цензуре; главной целью последней было «доставить обществу книги и сочинения, способствующие к истинному просвещению ума и образованию нравов, и удалить книги и сочинения, противные сему намерению». Цензура была вверена университетам, а в Петербурге, впредь до учреждения университета, особому цензурному комитету. Цензоры были обязаны наблюдать, чтобы в рассматриваемых ими книгах не было ничего «противного закону Божию, правлению, нравственности и личной чести какого-либо гражданина». Если в цензуру присылалась рукопись, «исполненная мыслей и выражений, явно отвергающих бытие Божие, вооружающая против веры и законов отечества, оскорбляющая верховную власть или совершенно противная духу общественного устройства и тишины», то комитет немедленно обязан был объявлять «о такой рукописи правительству для отыскания сочинителя и поступления с ним по законам». Во всех других рукописях цензору вменялось в обязанность предосудительные места отмечать и предлагать авторам исправить их. Если признавалось совершенно невозможным допустить печатание рукописи, то такая рукопись задерживалась в цензуре, причем автору давались объяснения о причинах запрещения. В руководство цензурным агентам было указано: «Цензура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать. Скромное и благоразумное исследование всякой истины, относящейся до веры, человечества, гражданского состояния, законоположения, управления государственного или какой бы то ни было отрасли правления, не только не подлежит и самой умеренной строгости цензуры, но пользуется совершенной свободой тиснения, возвышающего успехи просвещения». Сочинение или перевод, однажды одобренные цензурой, могли выходить новыми изданиями, не подвергаясь новому цензорскому просмотру. Сочинение, одобренное цензором, должно иметь на обороте заглавного листа пометку времени одобрения и имени цензора. Если местное гражданское начальство находило нужным воспретить какую-либо книгу, имевшуюся в продаже, то оно обязано было войти в предварительное соглашение с цензурным комитетом. В случае надобности, цензорские обязанности могли возлагаться на директоров гимназий. Цензура книг и сочинений, издаваемых при ученых обществах и казенных учреждениях, возлагалась «на попечение и отчет самых тех мест и их начальников». Сочинения богословского содержания подлежали цензуре Святейшего Синода и епархиальных архиереев. Иностранные журналы и периодические издания просматривались цензорами, состоящими при почтамте. Что же касается книг и эстампов, выписываемых книгопродавцами из-за границы, то они не рассматривались цензурой, а книготорговцы обязывались не торговать изданиями, воспрещаемыми настоящим уставом, и в известные времена года представлять в цензурный комитет полные каталоги имеющихся у них в продаже иностранных изданий. На каждом печатном произведении, на заглавном листе обязательно должны выставляться имя типографщика, место и время издания. Типографщики обязывались ничего не печатать без разрешения цензуры. В случае нарушения этого требования, в пользу Приказа общественного призрения отбирался «весь завод напечатанной книги или сочинения» и сверх того, если типографщик печатал не на свой счет, то он подвергался взысканию в размере издержек на все издание. Если же печатаемое без цензурного разрешения сочинение окажется преступным по своему содержанию, то издатель и типографщик подвергались еще судебной ответственности. По напечатании сочинения, одобренного цензурой, типографщик обязан был представить в цензуру экземпляр напечатанного произведения с рукописью и собственной подпиской, что в напечатанном произведении не сделано никаких изменений сравнительно с рукописью. Всеми сими постановлениями, как всеподданнейше докладывал министр народного просвещения, «нимало не стесняется свобода мыслить; но токмо взяты пристойные меры против злоупотребления оной».

Вскоре профессорская цензура возбудила всеобщее неудовольствие. Администрация находила, что профессорская слабость может повлечь за собой «струи зла»; наоборот, представители литературы тяготились излишним усердием ученых цензоров. Общее неустройство осложнилось с 1817 г. обычаем посылать статьи и сочинения в те ведомства, которых они касались. К тому же руководитель министерства полиции, возникшего в 1811 г., обязан был принимать меры в отношении произведений печати, хотя бы и одобренных цензурой, если в них находились выражения, «подающие повод к превратным толкованиям, общему порядку и спокойствию противным».

Всесильное министерство полиции было упразднено в 1819 г. Но печать от этого ничего не выиграла, так как сам по себе либеральный устав о цензуре постепенно покрылся чужеядными наростами аракчеевщины и, подрубленный с разных сторон, должен был рухнуть. В 1824 г. министром народного просвещения назначен был адмирал Шишков, давно уже заявивший о необходимости изменения устава 1804 г. События 14 декабря [1825 г. – Прим. ред.] помогли Шишкову. Новый устав о цензуре был утвержден 10 июня 1826 г. По основному взгляду творца его, на цензуру было возложено наблюдение, «чтобы произведениям словесности, наук и искусств, при издании их в свет, посредством книгопечатания, гравирования и литографии, дать полезное или, по крайней мере, безвредное для блага отечества направление». Неудивительно, что при столь широких задачах устав разбух до 230 статей. Заботясь о чистоте языка, литературном изложении, умеренности критики, правильности суждений рецензентов и т.д., цензор обязан был проводить в своих поправках строго определенную правительственную точку зрения.

По уставу 1826 г., главное управление цензурой было вверено по-прежнему министру народного просвещения, при котором был образован Верховный Цензурный Комитет. В состав последнего учреждения входили три члена: министр народного просвещения, министр внутренних дел и министр иностранных дел, – сообразно трем главнейшим попечительным заботам цензуры: 1) о науках и воспитании юношества, 2) о нравах и внутренней безопасности и, наконец, 3) о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства. Кроме того, к цензурным учреждениям относились: Главный Цензурный Комитет в Петербурге и цензурные комитеты – Московский, Дерптский и Виленский, каждый из коих состоял из 3 членов. Главная обязанность Верховного Цензурного Комитета заключалась «в общем направлении действий цензурных комитетов к полезной и согласной с намерениями правительства цели и в разрешении важнейших обстоятельств, встречающихся при рассматривании предполагаемых к изданию в свет сочинений». В круг его же обязанностей включалось ежегодное составление руководящих инструкций для цензурных комитетов. Но самой серьезной функцией этого учреждения было «изыскание средств к изъятию обращения в народе вредных в каком бы то ни было отношении сочинений, если бы таковые оказались в числе изданных, до сего времени». Подобное предоставление Комитету силы обратного воздействия угрожало тем немногим приобретениям литературы и науки, которые сохранились от разгрома бывшим министерством полиции и специально ведомственными цензурами. При главном цензурном комитете ежегодно составлялись списки всех запрещенных книг для объявления полиции, книгопродавцам и содержателям библиотек для чтения. С целью пресечь возможность проведения в другой цензуре или под другим названием сочинения, уже воспрещенного в одной цензуре, цензурные комитеты обязаны были делать друг другу самые подробные сообщения о всех не пропущенных книгах. Все сочинения, не исключая и повременных изданий, должны представляться цензорам непременно в рукописях и отнюдь не в печатных листах. Цензорам предоставлено право, которого по уставу 1804 г. они не имели, «заменить одни слова другими, или вымарать некоторые выражения». Было воспрещено, чтобы не дозволенные цензурой места заменялись точками, «могущими подать повод к неосновательным догадкам и превратным толкам». На печатных произведениях должны делаться пометки об имени типографщика, времени и месте издания. Сверх печатного экземпляра, представляемого для сличения с одобренной рукописью и удостоверения полного сходства между ними, типографщик обязан представить в цензурный комитет 6 печатных экземпляров для рассылки в разные ведомства. Издатели литературных, исторических и политических повременных сочинений представляют еще восьмой экземпляр в канцелярию министра внутренних дел. На неправильные действия цензоров можно жаловаться министру народного просвещения, который разрешает жалобы либо сам, либо передает их на разрешение Главного Правления училищ. Что касается типографий, то открытие их дозволялось лицам, имеющим достаточные свидетельства о благонадежности. Содержатели типографий, литографий и тому подобных заведений обязаны вести книгу – реестр всех исполняемых работ. Содержатели типографий, уличенные в напечатании чего-либо, хотя бы даже и непротивного цензурным правилам, сверх конфискации печатного материала, подвергались трехмесячному заключению и трехтысячному штрафу; при повторении преступления запечатанию типографии на два года и суду; в случае преступления в третий раз – лишению навсегда права содержать типографию. Если же напечатанное без дозволения цензуры произведение оказывалось противным цензурным правилам, то типографщик сразу же навсегда лишался права на промысел и предавался суду, а печатный материал конфисковался и сжигался. Несколько меньшим, но все же весьма суровым взысканиям подвергались книготорговцы, содержатели библиотек для чтения и разносчики, в случае обнаружения у них недозволенных печатных материалов.

Уставом 1826 г. введено огромное количество специальных цензур: религиозные произведения просматривались духовной цензурой; татарские книги – Казанским университетом; армянские книги – армянскими духовными властями; повременные издания в остзейских и литовских губерниях – главноуправляющими этими губерниями; афиши и мелкие публикации – местной полицией; религиозные сочинения римско-католические и униатские – соответственными духовными властями и местными цензурными комитетами; все богословские протестантские сочинения – сначала богословским дерптским факультетом или консисториями, а потом общей цензурой; медицинские сочинения – медико-хирургической академией, или медицинским советом при министерстве внутренних дел, или медицинскими факультетами местных университетов; учебники – сперва в высших учебных заведениях и учебных сословиях по принадлежности, потом общей цензурой; издания университетов, Академии Наук, министерств военных и иностранных дел рассматривались своими собственными цензурными органами.

Право на издание всякого рода повременных сочинений давалось министром народного просвещения «только человеку добрых нравов, известному на поприще отечественной словесности, доказавшему сочинениями хороший образ мыслей и благонамеренность свою и способному направлять общественное мнение к полезной цели». Поэтому от желавших издавать периодические сочинения требовалось: «а) обстоятельное изложение цели и содержания повременного сочинения; б) прежние просителя печатные сочинения и в) послужной список и другие свидетельства...». Министр народного просвещения мог «запретить всякое повременное издание, не дожидаясь окончания года; и тогда подписчикам предоставляется право отыскивать на издателе, или на издателях, следующие им по расчету за невыданные части годового издания, деньги». Издатель однажды воспрещенного издания навсегда лишался «права издавать повременные сочинения, как сам собою, так и в товариществе с другими».

В целых 63 статьях устава заключаются пространные наставления, что печатать можно и чего нельзя. Так, «запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и постановленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение». Уже этой статьей ставились довольно тесные границы обсуждению деятельности правительственных агентов, но в отношении самого механизма государства закон шел еще дальше, а именно: воспрещалось печатать «всяких частных людей предположения о преобразовании каких-либо частей государственного управления или изменения прав и преимуществ, Высочайше дарованных разным состояниям и сословиям государственным, если предположения сии не одобрены еще правительством». В области иностранной политики также почти на всем лежала печать запрещения: нельзя было ничего писать обидного для иностранных держав, особенно для членов Священного Союза; воспрещалось без должного уважения отзываться об иностранных государях, правительствах и властях и даже подавать «советы и наставления какому бы то ни было правительству». «Скромное и благоразумное исследование всякой истины», которое, по уставу 1804 г., пользовалось «совершенной свободой», новым уставом подверглось гонению. Так, «кроме учебных логических и философских книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времен, вовсе печатаемы быть не должны». Относительно исторических сочинений цензорам повелевалось обратить внимание «на нравственную и политическую цель и дух их». Совершенно были воспрещены все умозрительные сочинения «о правах и законах, заключающих в себе теории о праве естественном, народном, гражданском и уголовном, изложенных в виде метафизических изысканий, то всякая вредная теория, таковая, как, например, о первобытном зверском состоянии человека, будто бы естественном, о мнимом составлении первобытных гражданских обществ посредством договоров, о происхождении законной власти не от Бога, и тому подобные, отнюдь не должны быть одобряемы к напечатанию». Цензорам вменялось в обязанность не разрешать печатать «места, имеющие двоякий смысл, если один из них противен цензурным правилам». Статьи по вопросам государственного управления не могли быть напечатаны «без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается». Даже для переиздания однажды одобренного сочинения требовалось вторичное разрешение цензуры. Конечно, правительство более всего опасалось не толстых фолиантов, а общедоступной прессы. Поэтому-то цензорам и предписывалось уставом: «Обращать особенное внимание на повременные и мелкие сочинения, кои быстрее других расходятся и в случае предосудительного содержания могут производить гораздо опаснейшие последствия». Словом, Шишков всеми средствами старался перенести на русскую почву знаменитые Карлсбадские постановления, придав им еще более несносные формы. При преемнике его, как увидим ниже, преследование «духа и цели» стало центральной осью всей цензурной системы.

Чугунный устав оказался недолговечным. Адмирала Шишкова вскоре заменил князь Ливен, по проекту которого 22 апреля 1828 г. был утвержден новый устав о цензуре. В основе последнего лежала широкая «свобода молчания», хотя он и заключал ведомство цензуры «в пределы, более соответствующие истинному ее назначению». «Ей не поставляется уже в обязанность, как говорилось в соображениях Государственного Совета, давать какое-либо направление словесности и общему мнению: она долженствует только запрещать издания или продажу тех произведений словесности, наук и искусств, кои в целом составе или частях своих вредны в отношении к вере, престолу, добрым нравам и личной чести граждан. Она представляется как бы таможней, которая не производит сама добротных товаров и не мешается в предприятия фабрикантов, но строго соблюдает, чтобы не были ввозимы товары запрещенные, и клеймит лишь те, коих провоз и употребление дозволены тарифом».

По уставу 22 апреля 1828 г., цензура разделялась на внутреннюю и иностранную. Запрещению подлежат, по уставу, сочинения, в которых содержится «что-либо клонящееся к поколебанию учения православной греко-российской церкви, ее преданий и обрядов, или вообще истин и догматов христианской веры», в которых содержится «что-либо нарушающее неприкосновенность верховной самодержавной власти, или уважение к Императорскому Дому, и что-либо противное коренным государственным постановлениям, в которых оскорбляются добрые нравы и благопристойность», в которых оскорбляется «честь какого-либо лица непристойными выражениями или предосудительным обнародованием того, что относится до его нравственности или домашней жизни, а тем более клеветой». Но при этом «цензура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не позволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону». Это принципиальное положение характерно для всего устава. В последнем многие авторы усмотрели поворот к лучшему, смягчение «чугунного» режима предшествующего времени. Даже в наши дни, совсем недавно высказано подобное мнение В. Якушкиным[52]. Но едва ли можно признать это мнение правильным. В самом деле, из приведенной выдержки видно, что духу книги, видимой цели и намерению автора противополагается явный смысл речи. Цензор должен сосредоточить все свое внимание на неуловимой тенденции целого, не вдаваясь в произвольное толкование частей. При такой постановке вопроса правительство могло спокойно обязывать цензоров не делать «привязки к словам и отдельным выражениям». Однако оно и в этом отношении себя выдавало и предписывало, чтобы «и в сих словах или выражениях о предметах важных и высоких упоминаемо было с должным уважением и приличием». Каким бы мракобесом ни был адмирал Шишков, но он не додумался до того, чтобы в фундамент цензурной хоромины положить «закон о тенденции». Воздвигая свое неуклюжее здание, он старался с осмотрительностью скареды все предусмотреть, на все приготовить параграф или статью. Для всякого ясно, что жизнь нельзя уложить в бумажное ложе, и за границами цензурных предписаний еще могло сохраниться биение пульса. Правда, усмотрение стирало границу дозволенного, но это могло быть и не быть. В уставе же князя Ливена усмотрение было узаконено. Вот почему мы считаем излишним плеоназмом обязанность цензуры «отличать благонамеренные суждения и умозрения, основанные на познании Бога, человека и природы, от дерзких и буйственных мудрований, равно противных истинной вере и истинному любомудрию». Если Шишков в сочинениях юридических и других находил необходимым воспрещать проведение более или менее точно обозначенных идей и теорий, то князь Ливен разрешал писать обо всем решительно, если «только сии описания и рассуждения не противны общим правилам», а основное из них было усмотрение цензора в области духа книги, цели и намерения автора. Конечно, являются некоторым смягчением цензорского всевластия положения, что «цензура не имеет права входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя, если только оные не противны общим правилам цензуры (опять эта оговорка, о которую может разбиться всякое мнение и суждение писателя! – Прим. автора.); не может входить в суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно, и не должна поправлять слога или замечать ошибок автора в литературном отношении, если (опять «если»! – Прим. автора.) только явный смысл речи не подлежит запрещению».

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21