1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21

Пьеса, разрешенная драматической и общей цензурами и уже отпечатанная во всем точно с цензурованными экземплярами, все-таки ни под каким видом не может быть разрешаема полицейской властью к исполнению ни на одной сцене, так как ни автор, ни его контрагент, на основании циркуляра Главного управления от 21 марта 1884 г. за №1361 и 11 декабря 1892 г. за №6042, не имеют права на изданной пьесе напечатать, что она дозволена к представлению драматической цензурой. Этими циркулярами автор лишен права постановки его пьесы по печатному изданию, так как на издании этом значится, что пьеса дозволена к печати, но не к представлению.

А вот еще примеры. Пьесы Гартлебена: «Чужой», «Проводы», «Лора» и «Во имя строгой морали» – были разрешены драматической цензурой к представлению по печатному изданию без всяких исключений 13 октября 1904 г. за №10811, 10812, 10813 и 10814, но и до настоящего времени ни одна из этих пьес в «Правительственный Вестник» не внесена. Комедия в 4-х действиях А. Соколова «Ищут жену» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» Главного управления не внесена, так как в отпечатанном издании были сделаны драматической цензурой новые исключения, коих в разрешенном ранее оригинале не было. Комедия в 3-х действиях И. Рутковского «Муж из деликатности» была издана во всем точно с цензурованным драматической и общей цензурами оригиналом, но в «Правительственный Вестник» и до настоящего времени не внесена, так как автору было предложено Главным управлением в отпечатанном издании изменить фамилию действующего лица Михаила Маркиановича Гребенского на Ивана Ивановича Фролова, что не представлялось возможным исполнить, так как пришлось бы перепечатывать все издание. И проч. и проч. и проч. Таким образом, по смыслу всего вышеизложенного и автор, и его контрагент лишены права на распространение – автор своей пьесы, а контрагент – своего издания[67].

Если воспрещается появление на сцене Михаила Маркиановича Гребенского, то неудивительно, что до сих пор запрещено цензурой показываться на сцене Петру Великому, и «Северная Звезда» и «Царь и плотник» лежали под спудом. С «Екатериной II» вышел следующий курьез: Римский-Корсаков перед первой постановкой «Ночи перед Рождеством» испросил соизволение Императора Николая I вывести на сцене «Екатерину II». Разрешение получилось. Состоялась генеральная репетиция, на которой появлялась Императрица. Но, по настоянию Великих Князей Михаила Николаевича и Владимира Александровича, Екатерину II в опере заменил князь Потемкин. Известны случаи, когда со сцены снимались уже разрешенные пьесы только потому, что авторы их впадали в немилость полицейской власти. Так было, например, в начале 1905 г. с произведениями Максима Горького. К характеристике провинциальной театральной цензуры достаточно напомнить несколько фактов, опубликованных недавно в «Новом Времени» А. Плещеевым[68].

В Кутаиси на афише после капитальной пьесы значится «апофеоз». Полицеймейстер объявил, что он не может подписать афиши, потому что «апофеоз» не отмечен в списках драматических произведений, безусловно разрешенных к представлению. Убедить представителя полицейской власти, что «апофеоз» не пьеса и потому в списке не упомянут, – не удалось. В Рязани собирались поставить «Кузьму Рощина, рязанского разбойника», полицейская власть воспротивилась, мотивируя свое упорство тем, что местный администратор тоже рязанский уроженец. В Ярославле не дозволили представление оперетки «Бедный Ионафан» ввиду совпадения имени героя с именем местного лица духовного сана.

По заявлению русских драматических писателей, «несколько чиновников вершат все большое дело современной русской драматургии, изменяя по своему усмотрению фабулы пьес, извращая их мысли, калеча их основные идеи, обесцвечивая самые образы, запрещая касаться целого ряда общественных явлений. Но и в таком обезображенном виде драматическое произведение отнюдь не обеспечено от дальнейшего произвола: оно в каждый данный момент может быть запрещено для отдельных местностей и даже внезапно снято с репертуара по требованию любого ведомства или просто потому, что некоторым фразам публика осмеливается аплодировать»[69]. В записке сценических деятелей о нуждах русского театра[70] говорится, что «целые периоды истории, целые сословно-общественные группы, целые области жизни и верований не дозволяются к воспроизведению на театральных подмостках. Для театра существует особая цензура постановок, запрещенные эмблемы, одеяния и т.п.». Но помимо чисто литературных ограничений театр испытывает целый ряд ограничений имущественных и общегражданских, как-то: определение администрацией начала и конца спектакля, размеров залога с предпринимателей, количества бесплатных мест, платы за наряд полиции и т.д. Особенно тяжело положение народного театра. По свидетельству составителей записки, «к представлению на сценах народных театров из числа безусловно разрешенных пьес допускаются весьма немногие, причем из этого скудного репертуара определенно изъемлются пьесы, имеющие живое отношение к действительности и могущие заинтересовать народную аудиторию».

Не избежала цензурного разгрома и наша живопись. По данным комиссии при Московском литературно-художественном кружке, «ввиду вредного направления» за последние 25 лет с художественных выставок были сняты цензурой десятки картин: «У острога» Ярошенко, изображающая молодую девушку, стоящую у стены тюрьмы и с грустью устремившую взоры на решетчатые окна; «У тихой пристани» – жанровая картина Прянишникова, изображавшая без всяких намеков на сальность укладывающихся спать пожилого чиновника и его жену; «Что есть истина?» – картина Ге, изображавшая Пилата, вопрошающего Христа, «Синедрион» и «Распятие» того же художника; «Иоанн Грозный и сын его Иван» Репина, снятая с выставки в Москве после того, как она уже побывала на Петербургской выставке, где удостоилась одобрения Александра III, ради этой картины впервые посетившего передвижную выставку; «Христос и Грешница» Поленова, картина, находящаяся теперь в музее Александра III, была снята цензурой с выставки за то, что Христос был изображен с шапочкой на голове. До самого последнего времени были запрещены следующие картины Румянцевского музея: «Проповедь в сельской церкви» Перова, картина, награжденная Академией Художеств первой золотой медалью; «Чаепитие в Мытищах» его же и портрет Александра II в гробу, написанный К.Е. Маковским с натуры[71].

Невольно возникает вопрос, какими соображениями руководятся цензоры художественных произведений, да и что за специалисты выступают в роли цензоров? В Уставе о цензуре и печати нет ответа на поставленные вопросы, а вопиющая негодность наших лубочных картин, распространяющих самые грубые суеверия или культивирующих самые грубые инстинкты, заставляет предполагать, что в области художественных произведений у нас царит полная свобода творчества. В действительности же, свобода существует только для лубочных изделий, а произведения выдающихся художников подчинены очень строгой цензуре. И это тем более любопытно, что последняя действует не в силу закона, а на основании следующего циркуляра Главного управления по делам печати от 9 апреля 1885 г. за №1234: «При выдаче разрешений на устройство частных выставок художественных произведений соблюдаются следующие правила: 1) выставки художественных произведений для публики разрешаются главным местным начальством, т.е. генерал-губернаторами, губернаторами, градоначальниками и начальниками областей по принадлежности; 2) в видах наиболее правильной и строгой оценки выставляемых для публики художественных произведений Общества и лица, предпринимающие устройство выставок, должны быть обязываемы после окончательного разрешения художественных произведений оповещать о том подлежащее начальство, которое командирует для предварительного обозрения выставки избранных по его усмотрению лиц; 3) в случае, если в числе художественных произведений окажутся такие, которые будут признаны вредными по тенденциозности их содержания, то произведения эти должны быть устранены прежде открытия выставки для публики. Правила эти обязательны и для Обществ, которые имеют право, на основании своих уставов, устраивать художественные выставки. В число лиц, избираемых для предварительного обозрения художественных выставок в тех городах, в которых имеются общие цензурные учреждения, могут быть назначаемы и цензоры».

Итак, тенденциозность содержания и в этой области служит основанием для цензурных изъятий. Безапелляционный же приговор постановляют не специалисты, а обыкновенные чиновники цензурного ведомства.

Писатели, типографщики, книгопродавцы, разносчики печатных произведений, художники, сценические деятели и многомиллионная масса читателей – все решительно чувствуют на себе цензурный гнет, культивирующий раздражение и ненависть. Прав был Погодин, писавший в 1856 г. в своей записке о цензуре: «Нынешняя цензура есть вернейшая прислужница революции и первый, самый опасный враг правительства». Спустя три года ту же мысль выразил издатель «Паруса» в разговоре с начальником корпуса жандармов генералом Тимашевым: «Вы боитесь, ваше превосходительство, революции. Вы правы. Нам действительно угрожает революция, потому что есть заговорщики». Как, спросил Тимашев, где они? «В третьем отделении: третье отделение своим преследованием мысли, своим гнетом готовит революцию». Когда в обществе или государстве умственные интересы перестают быть монопольной привилегией небольшой горсти избранных, когда жизнь того или другого организованного общежития выходит за узкие пределы родовой или частно-хозяйственной организации, тогда мысль властно заявляет свои права и всякие преграды на этом пути только революционизируют лучшие элементы, наиболее способные к общеполезной творческой работе. Так было везде и во все времена. Так же везде и во все времена близорукая, своекорыстная политика власть имущих игнорировала эту простую истину и при посредстве всяческих плотин и заграждений спокойное течение мысли превращала в бурный поток, не раз уносивший в своих мутных волнах целые династии. Нельзя поэтому не присоединиться к мнению И.С. Аксакова, писавшего на страницах «Дня»: «Стеснение печати гибельно для самого государства и государство, в видах собственного сознания, должно предоставить полнейшую свободу деятельности общественного сознания, выражающейся в литературе. Одним словом, если государство желает жить, то должно соблюдать непременные условия жизни, вне которых смерть и разрушение; условие жизни государства есть жизнь общества; условие жизни общества – есть свобода слова, как орудия общественного сознания. Поэтому цензура, как орудие стеснения слова, есть опасное для государства учреждение...» (курсив И.С. Аксакова). Останавливаясь на желательном изменении законодательства о печати, И.С. Аксаков писал: «Прежде всего необходимым кажется нам постановить твердое правило, которое и внести в I том свода законов, раздел I, главу 1 – следующего содержания: свобода печатного слова есть неотъемлемое право каждого подданного Российской Империи безразличия звания и состояния». С этой точки зрения весьма ценным является указ 12 декабря 1904 г., в пункте восьмого которого выражена Высочайшая воля: «Устранить из ныне действующих о печати постановлений излишние стеснения и поставить печатное слово в точно определенные законом пределы, предоставив тем отечественной печати, соответственно успехам просвещения и принадлежащему ей вследствие сего значению, возможность достойно выполнять высокое призвание быть правдивой выразительницей разумных стремлений на пользу России». Но если над прессой и впредь будет висеть низкий свод административного произвола, то она никогда не выйдет на широкую дорогу свободного служения «на пользу России». В настоящее время наше отечество переживает тяжелую годину. В этом все согласны. Неудачи на Дальнем Востоке осложнялись внутренними затруднениями. Без напряжения всех сил не справиться России с многочисленными задачами, неожиданно и в острой форме поставленными на разрешение. Тем не менее огромные национальные силы не призывались к творчеству вне сферы того, что называется на казенном языке «местными пользами и нуждами». А печати отводилось еще более узкое поле: она была лишена возможности обсуждать не только крупнейшие государственные вопросы, но и многие местные, или не может касаться некоторых даже из тех, которые уже ставились в местных общественных и сословных учреждениях.

Весь ход мировой истории и опыт многострадальной нашей прессы приводят к заключению о необходимости отмены цензуры, как непосредственной, так и более или менее тонко замаскированной. Цензура во всяком случае должна быть отменена. Но этим вопрос не исчерпывается. Допустим, что предварительной цензуры не существует. В газетах и журналах пишут вполне свободно, а на основании временных правил 14 августа 1881 г. авторы некоторых статей, как признанные «вредными для государственного и общественного спокойствия», ссылаются без суда и следствия куда-нибудь в Якутскую область. О многочисленности подобных взысканий мы можем составить себе представление из сообщений нашей легальной прессы за последнее время. Что касается основательности административных расправ, то для ее освещения едва ли нужно подыскивать более яркий случай, как так называемый коноваловский инцидент. За весьма сдержанный фельетон о нем Амфитеатров поплатился ссылкой. Однако не прошло и трех месяцев, как на ту же тему безнаказанно стали появляться резкие статьи, в которых не только Коновалов вырисовывался в позорной тоге провокатора, но и подвергался беспощадному осуждению тот режим, который нуждается в услугах палачей и шпионов. Третейский суд и недавнее возвращение в Горный институт пострадавших профессоров и студентов с достаточной убедительностью показали, на чьей стороне общественное мнение, выразителем которого в свое время был талантливый публицист Амфитеатров.

Жизнь подсказывает, что за преступления печати должна быть установлена исключительно судебная ответственность. Но, по нашим нравам, это может означать замену пролога эпилогом. В самом деле, теперь ссылают писателей до суда и без суда, тогда будут ссылать после суда и без судебного приговора: ведь известны случаи ссылки в административном порядке лиц, по суду оправданных. При этом нельзя упускать из виду, что к сословному писателю применяется воспрещение писать. Продолжать свою работу он может лишь, скрываясь под псевдонимом. Вывод отсюда напрашивается сам собою: маленький вопрос о свободе печати угрожает излюбленному у нас средству государственной самообороны.

Когда вопрос сводится к ответственности за преступления печати только перед судом, то возникает новый вопрос, какой собственно суд имеется в виду в данном случае. Первая комиссия князя Оболенского высказывалась, например, против суда присяжных так же, как и против специального суда. Вторая комиссия (Валуевская), в которой, между прочим, состоял членом известный профессор полицейского права И.Е. Андреевский, признала полезным поручить ведение дел печати особому присутствию уголовной палаты при участии присяжных заседателей, избираемых из гласных думы. По Судебным Уставам 20 ноября 1864 г., дела по нарушениям постановлений о печати разбирались в общем процессуальном порядке, но, по закону 12 декабря 1866 г., дела эти были изъяты из ведения окружных судов и переданы судебным палатам, как суду первой инстанции. Кроме того, упомянутым законом на прокурора возложена обязанность по сообщениям цензуры и других присутственных мест и должностных лиц непременно приступать к преследованию, а в случае каких-либо сомнений и затруднений, испрашивать указаний у министра юстиции. Таким образом, с одной стороны, вследствие удаленности судебных палат от массы населения, судебная защита была затруднена до крайности, а с другой – прокурорский надзор был лишен права самостоятельного толкования закона и превратился в слепое орудие министра юстиции. Для всякого ясно, что судьбы печати можно вверить только правильно организованному суду. Недавний же сорокалетний юбилей уставов 20 ноября 1864 г. показал, что у нас в этом отношении не все обстоит благополучно. Уставы 20 ноября 1864 г. имели в виду равную для всех граждан охрану их прав и интересов посредством непререкаемого закона, независимого суда и самостоятельно организованной адвокатуры, при строгом проведении принципов отделения судебной власти от административной и устности и гласности процесса. Такой суд сразу же оказался занозой в полицейско-бюрократическом государстве, построенном на всевластии безответственной администрации. Новеллами 1871, 1872, 1878, 1880, 1886 и 1904 гг. производство дел о государственных преступлениях было постепенно изъято из компетенции судов, предоставлено ведению офицеров отдельного корпуса жандармов и административному разрешению. Новеллами 5 декабря 1875 г. и 8 ноября 1889 г. приостановлена самостоятельная организация адвокатуры и состав ее ограничен в отношении нехристиан. Временным положением 14 августа 1881 г. об усиленной и чрезвычайной охране ограничена гласность судебного процесса и даже, в зависимости от усмотрения административной власти, на место общих судов допущены своего рода виселичные расправы – суды военные. По закону 20 мая 1885 г. ограничена несменяемость судей. Временным положением 12 июля 1889 г. о земских начальниках упразднен институт мировой юстиции, а его место предоставлено агентам министерства внутренних дел в прямое нарушение принципа разделения судебной и административной власти. Эта перестройка судебных уставов отразилась на чинах судебного ведомства полной деморализацией. Кишиневский и Гомельский процессы о разгроме евреев могут служить новейшими примерами падения суда. Но зараза не остановилась в границах местных судов и перешла в самые высшие инстанции. Так, когда, под влиянием быстро возраставшего оскудения деревни, администрация додумалась до ограничения семейной крестьянской собственности, то в сенатских решениях появилась новая теория нераздельности крестьянского двора; когда увеличилось количество казенных железных дорог, а вместе с тем, вследствие самого необузданного хищничества, прогрессивно стали возрастать иски к администрации по переборам, просрочкам в отправлении грузов, порче последних и т.д., то в сенатских решениях замелькала еще одна новая теория по вопросу о накладных, благодаря которой иски на десятки миллионов рублей оставались без удовлетворения. А по делам политическим, а по искам к высшим администраторам разве Сенат не шел навстречу политике?

Правда, под руководством министра юстиции выработан проект коренной судебной реформы, но в основу ее положена мысль, что «суд, как один из органов правительства, должен быть солидарен с другими его органами во всех законных их действиях и начинаниях», он должен охранять «достоинство государства и его правительственной власти всюду, где это достоинство может быть затронуто в делах судебного ведомства». В будущем, согласно проекта, независимость судей должна быть заменена их «неуклонностью благонамеренного направления» (курсив министра юстиции Муравьева)[72]. Не трудно понять, что при таких условиях суд превратится в орган полиции и печать по существу ничего не выиграет. Мы знаем, что личные права граждан в Англии были гарантированы еще в 1215 г. Великой Хартией Вольностей, что к ней были присоединены Петиция о праве в 1628 г., Habeas Corpus Act в 1679 г. и Билль о правах в 1689 г., словом, по выражению лорда Чатама, образовалась «Библия английской конституции», но все права англичан получили действительную силу лишь со времени акта о престолонаследии 1700 г., когда была признана независимость и несменяемость судей («quam diu se bene gesseriht», a не «durante pene placito»)[73]. Если без гарантий со стороны независимого суда «Библияконституции» обращается в сборник для декламации на высокие темы, то тем более мертвой буквой будет признание у нас свободной печати без соответствующих дополнений в других частях законодательства.

Более приемлемый выход представляет суд присяжных, но и здесь встречаются свои подводные камни. Как показано выше, в Англии преступления по делам печати были отнесены к компетенции суда присяжных, но со времени упразднения цензуры потребовалось целое столетие, чтобы признать за присяжными право обсуждения вопроса о виновности. «Суд улицы» у нас не пользуется искренним доверием. Законы 1878, 1884, 1885, 1887, 1889 и 1890 гг. об изменении правил составления списков присяжных заседателей и сокращении юрисдикции суда присяжных вместе с тенденциями, выразившимися по известному делу Семенова[74], открывают, с одной стороны, возможность широкого подбора присяжных заседателей, с другой – обещают дальнейшее стеснение их компетенции. Чтобы печать могла быть признана свободной и ответственной только перед судом в настоящем смысле слова, нужно основательно перестроить судебные уставы, выбросить из них все новеллы временного характера и отнюдь, конечно, не допускать пристроек и надстроек по имеющемуся уже проекту.

Практически возможен еще такой парадокс: пресса свободна, а произведения печати неподвижны. Стоит только обратить внимание на огромные по размерам официальные указатели книг, выходящих ежегодно из печати, с тоненьким списком изданий, дозволенных в народных читальнях и библиотеках, чтоб понять, что высказанный парадокс – не пустая игра словами. Из огромного книжного потока в многомиллионный народ проникает всего несколько капель. Обширная пустыня народной жизни искусственно заграждается от оживляющего творчества мысли передовой части населения. Народу не доступны даже классики, обратившие на духовные силы России внимание всего культурного мира.

В Некрасовской народной читальне до сих пор нет места произведениям Некрасова[75]. На бывшем три года тому назадярославском сельскохозяйственном съезде десяти северных губерний путем многочисленных картограмм было показано, что издания, доступные народу, не составляют 7% всех выходящих в России книг. Из небольшого числа книг, разрешенных для ученических библиотек среднеучебных заведений, не все издания могут обращаться в народных библиотеках и читальнях. Неудивительно, что в Витебской губернии закрывались библиотеки только потому, что при ревизии в них оказались: «Священная История» Д. Соколова, «Руководство к алгебре» Малинина, «Арифметический задачник» Лубенца. Книжный рынок для народа ограничивается всемерно. Так, петербургский и московский комитеты грамотности, заявившие себя широкой и полезной книгоиздательской деятельностью, подверглись преобразованию в мертвые общества[76]. Издательская деятельностьучреждений и просветительных обществ подлежит особой регламентации, которая не распространяется на Манухиных, Леухиных и К°. Например, в 1897 г. Московскому обществу грамотности не разрешено издание уже имеющихся в нескольких частных изданиях сочинений: Пушкина «Борис Годунов», Лермонтова «Песня о купце Калашникове», Короленки «Невольный убивец», Златовратского «Крестьяне присяжные», Толстого «Кавказский пленник», а также и «Бог правду видит» и «Где любовь, там и Бог». Еще пример. В ноябре 1904 г. в Харьковское общество грамотности была доставлена разрешенная к печати брошюра об Англии, но обществу издание ее было запрещено. Общество, например, не получило разрешения на переиздание сочинения Ожешки «Менхдем Гданский», а в то же время частные фирмы – Сытин и Клюкин не встретили со стороны цензуры никаких препятствий для издания названных сочинений[77].Ненормальность подобного положения, по-видимому, уже сознана ученым комитетом министерства народного просвещения, решившим капитальным образом переработать каталог для библиотек-читален. Но большее или меньшее расширение каталога не разрешит наболевшего вопроса[78]. Нужно отказаться от самой системы каталога. Нигде в Европе правительства не берут на себя задачипредохранять главную массу населения от чтения тех или других книг. В Высочайшем указе 12 декабря 1904 г. «во главе забот» ставится обеспечение правовых интересов «полноправных свободных сельских обывателей». Одним из условий этого обеспечения должно быть правило, что все произведения печати, прямо не запрещенные, разрешаются к обращению в народных библиотеках-читальнях. Нечего опасаться, что ученики народной школы и малограмотные крестьяне примутся за чтение Ницше, Спенсера и др. Эти авторы не знакомы народной массе Европы, несмотря на полную их там доступность. Не проникнут они и в нашу убогую деревню. Необходимо также отказаться от списка запрещенных книг для публичных библиотек. Алфавитный список произведений печати, которые, на основании пункта 3 примеч. к статье 175 Устава о цензуре и печати, воспрещены министром внутренних дел к обращению в публичных библиотеках и общественных читальнях, был составлен в Главном управлении по делам печати в 1884 г. и переиздан с дополнениями в 1894 г. В этот список попали: «Очерки и рассказы» В. Короленко, сочинения Златовратского, Левитова, Помяловского и других писателей, «Крейцерова Соната» Л. Толстого, «Нана» Золя, «Искусство жениться» Мантегатца, «Книга о книгах» И.И. Янжула, «История английского народа» Грина, «История новой философии» Ибервег-Гейнце, «Американская республика» Брайса, «Теория науки и метафизики» Риля, «Подчиненность женщины» Д.С. Милля, «Итальянское искусство в эпоху Возрождения» Фрикена, сочинения: Бюхнера, Молешотта, Гекели, Карла Фохта, Лайэля, Сеченова и других естественников. Самый факт существования подобного списка лишен всякой целесообразности. Если разрешена книга к продаже, если ее можно купить в любом книжном магазине, то нет разумных оснований для изъятия ее из библиотечного каталога. Идеи распространяются с неудержимой силой, и путем библиотечного изъятия изданной, но не запрещенной книги нисколько не ослабляется ее влияние; наоборот, книга, признанная вредной, находит себе более широкий круг читателей. К тому же нельзя не добавить, что действующие у нас в настоящее время списки книг, запрещенных для обращения в публичных библиотеках, составляются с выдающейся неосмотрительностью, явной безграмотностью и грубым невниманием к духовным интересам читающей публики[79].

Перспектива свободного обращения произведений прессы неизбежно наталкивает на мысль о том, что у нас до сих пор еще не все языки пользуются литературной полноправностью. В настоящее время в России выходят периодические издания на французском, немецком, польском, финском, эстонском, латышском, татарском, грузинском, армянском, еврейском, древнееврейском языках и нет ни одного издания на малорусском языке[80], хотя говорящих на этом языке по переписи 1897 г., насчитывается 22380550 душ.

В 1861 г. выходил южнорусский литературный орган «Основа», в котором деятельное участие принимали В.М. Белозерский, Костомаров, Кулиш, Шевченко, Кистяковский. В сентябре следующего года журнал закрылся, и с того времени многократные ходатайства различных лиц о разрешении им издания малорусских литературных органов оставались без удовлетворения. Своим изгнанием из литературной семьи малорусский язык обязан патриотической деятельности Каткова, пользовавшегося своим огромным влиянием для проведения мысли о государственном объединении народностей России. В 1859 г. по цензуре было сделано распоряжение, чтобы «сочинения на малороссийском языке, писанные собственно для распространения их между простым народом, печатались не иначе, как русскими буквами, чтобы подобные народные книги, напечатанные за границей польским шрифтом, не были допускаемы к ввозу в Россию». Очевидно, этим распоряжением преследовалась исключительно задача внешнего разъединения Малороссии и Польши. То же шрифтовое разъединение было предпринято и в отношении Литвы. Но более суровое и существенное ограничение последовало позднее. В 1863 г. 13 июля, «впредь до соглашения с министром народного просвещения, обер-прокурором Святейшего Синода и шефом жандармов», по цензурному ведомству было сделано распоряжение, чтобы «к печати дозволялись только такие произведения на этом языке, которые принадлежат к области изящной литературы; пропуском же книг на малороссийском языке, как духовного содержания, так учебных и вообще назначаемых для первоначального чтения народа, приостановить». Прошло сорок лет, как свобода малороссийской речи «приостановилась». Ее не слышно в школе, ее избегать обязан священник в проповеди, ей нет места в печати. В силу этого циркулярного распоряжения, с 1863 по 1873 г. на малорусском языке могла выйти только одна книга. В 1873 г. по каким-то неизвестным соображениям администрация смягчилась, но в 1876 г. последовал снова циркуляр, на основании которого на малорусском языке допущены лишь произведения изящной словесности, притом каждый раз с одобрения Главного управления по делам печати и при соблюдении требования, чтобы не было отступления от «общепринятого русского правописания». В 1881 г. опять был издан циркуляр, в силу которого разрешены сценические представления на малорусском языке с обязательной второй добавочной пьесой на русском, при этом, как бы следуя еще какому-то тайному циркуляру, цензура пропускала самые грубые произведения, рисующие семейные истории, ссоры, пьянство и т.д.; социально-исторические мотивы были изгнаны. О результатах этого беспримерного воспрещения литературы огромного народа и, что весьма важно, не по закону, а путем циркуляров, пусть говорят составители записки, поданной 15 января 1905 г. в Комитет министров, в которой читаем: «Малорусский народ, все больше и больше теряя под собой устои жизни, выработанные веками на почве национальной природы и истории, страшно отстал, одичал и поражает своей безграмотностью, деморализацией, некультурностью, упадком нравственности и ужасным невежеством, являющимся тормозом во всех решительно делах и начинаниях. А между тем об этом самом народе иностранные путешественники уже в XVII в. писали восторженные похвалы его доброте, культурности, грамотности, религиозности, нравственности и общественности. А между тем этот народ когда-то был источником просвещения для великороссов»[81]. Характеристика правильная и вполне понятная! Ведь малороссы не имеют права пользоваться даже Евангелием на родном языке! «В России, – пишет один писатель, – слово Божие проповедуется на 40 языках, и только единоверному украинскому народу оно воспрещено...» Каким же законом отменена статья 45 тома I свода законов, в силу которой «свобода веры присвояется не только христианам иностранных исповеданий, но и евреям, и магометанам, и язычникам, да все народы, в России пребывающие, славят Бога Всемогущего разными языки»? Тайные надзаконные распоряжения привели к тому, что наиболее энергичные интеллигентные деятели Малороссии стали тянуть к зарубежью, и в закордонной Малороссии создалась обширная литература, оппозиционная России.

Под влиянием нового курса «доверия» в Малороссии оживились. Несколько земских врачей южных губерний возбудили ходатайство об издании народной медицинской газеты на малороссийском языке. В.А. Шемет возбуждено ходатайство о разрешении ей издавать в Киеве ежедневную украинскую газету «Поступ» («Прогресс»). Наконец в экстренном заседании киевского общества грамотности 27 октября 1904 г., по докладу председателя В.Н. Науменко, поставлено ходатайство об отмене закона 30 мая 1876 г., допускающего печатание на малороссийском языке только произведений беллетристики и исторических документов, но отнюдь не научно-популярных, и 2) об устранении препятствий, в силу которых изданные книги на малорусском языке не допускаются в училищные, сельские и бесплатные библиотеки-читальни[82]. Вскоре затем министру внутренних дел была представлена мотивированная докладная записка со следующей резолюцией, подписанной более чем 300 лицами:

«Украинская интеллигенция, собравшись для чествования 35-летней литературной деятельности одного из старейших украинских писателей И.С. Левицкого, после обмена мнений по вопросу о современном положении украинской литературы в России единогласно пришла к следующему выводу: 1) Ныне действующие в России запретительные распоряжения почти исключают возможность пользоваться украинским языком в литературе, вследствие чего украинские писатели должны или совсем отказаться от своей деятельности, или переносить ее за границу. 2) При таком положении вещей народ лишен средства, единственно пригодного для проведения в темные массы знаний, – книги и школы на родном языке, – благодаря чему десятки лет поддерживаются тьма и невежество среди народа, убивающие его духовные силы и задерживающие его экономическое развитие. 3) Украинская интеллигенция лишена своей литературы, лишена возможности какого бы то ни было ясного выражения своих мнений, так как даже в той крайне узкой области оригинальной беллетристики, которая, по-видимому, является не запрещенной, писатели подвергаются неограниченному ничем произволу цензоров. Ввиду этого мы, нижеподписавшиеся, глубоко убежденные в настоятельной необходимости отмены упомянутых запрещений, считаем своим долгом довести вышеизложенное до сведения министра внутренних дел»[83].

Итак, «искренно благожелательно и искренно доверчиво» понятая свобода печати должна привести: 1) к замене концессионной системы по отношению повременных изданий явочным порядком; 2) полному уничтожению предварительной цензуры; 3) замене административных взысканий судебной ответственностью авторов инкриминированных статей; 4) отмене правил о народных читальнях 15 мая 1890 г. и уравнению публичных кабинетов для чтения с народными читальнями. Само собой понятно, что обеспечение указанных нововведений немыслимо без соответственных изменений в других частях нашего законодательства. Кроме того, нужно заметить, что свобода печати неразрывными узами связана со свободой слова, союзов, собраний. Без дружной работы всех интеллигентных сил страны прогресс немыслим, а дружная работа невозможна, пока действуют узаконения, направленные к преграждению общения интеллигенции с народом. Как известно, подавляющая масса нашего населения безграмотна. По данным всеобщей переписи 1897 г., в 40 губерниях число грамотных колеблется в пределах от 10,3 до 37,4%, причем в 18 губерниях грамотные составляют менее 20% всего населения. По официальным сведениям, к 1 января 1899 г. по всей Империи в среднем 1 училище приходится на 243 кв. версты и на 1676 душ населения, т.е. нам нужно более чем в два раза увеличить число школ, чтобы все детское население нашло себе в них место. Рассчитывать, что это случится в ближайшем будущем, нет никаких оснований, особенно ввиду финансовых затруднений, связанных с войной. Следовательно, кадры безграмотных будут возрастать. Однако свет знания не закрыт навсегда для оставшихся за дверью тесного школьного здания. Многие из них могут обучиться вне школы. Преступно светильник ставить под спуд. Не то ли же самое – держать книгу на полке запертого шкафа. Подавляющая безграмотность нашего населения настойчиво требует раскрыть шкаф. А распахнутся тяжелые двери, явятся бескорыстные работники и приобщат слепых к «словесам книжным» путем живого слова. Для достижения неотложного просветления жизни русского народа необходимо: 1) установление явочного порядка для открытия всякого рода просветительных обществ, учреждений и союзов и 2) предоставление под личною судебною ответственностью организаторов устраивать с просветительной целью литературные вечера, народные чтения, лекции, спектакли, библиотеки, школы, музеи и выставки.

Жизнь стучится во все части нашего законодательства. А действительная опасность, по глубокому замечанию английского историка Грина, грозящая общественному порядку, «состоит лишь в слепом противодействии всяким политическим переменам, благодаря которому разумные и умеренные проекты реформ смешиваются с революционными замыслами». С высоты Престола 12 декабря 1904 г. возвещено: «Когда же потребность той или другой перемены оказывается назревшей, то к совершению ее Мы считаем необходимым приступить, хотя бы намеченное преобразование вызывало внесение в законодательство существенных нововведений». Вместе с «благомыслящими» нельзя было не выразить надежды, что обычный путь полумер и временных правил будет навсегда оставлен, что те тяжелые оковы, которые были позаимствованы из мрачных западноевропейских застенков, наконец будут сняты с нашей печати, призываемой к сотрудничеству в тяжелом деле государственного строительства. Но, как обнаружилось впоследствии, все «преобразование» было направлено скорее на внешний ремонт государственного механизма, чем на внутренние изменения его сообразно запросам времени. В соответствии с этим преобразовательная работа была возложена на Комитет министров – бюрократическое учреждение, уже достаточно заявившее себя многочисленными надстройками над сводом законов, в корне подорвавшими силу последних. Оставаясь верным традициям приказной волокиты, Комитет выделил целый ряд частных комиссий для разработки отдельных вопросов.

По вопросу о судьбах отечественной печати Комитет совещался 28 и 31 декабря 1904 г. Комитет «с особым вниманием остановился на сообщенном ему мнении соединенного собрания отделения русского языка и разряда изящной словесности Императорской Академии наук о том, что совокупность действующих ныне законов создала для русской печати тяжелые условия, отражающиеся весьма невыгодным образом на развитии русской научной мысли. Невозможность предусмотреть заранее, как отнесется административная власть к выражаемым в повременной печати мыслям, является существенным препятствием для правильного развития печати. Неопределенность же участи, которая может постигнуть то или другое литературное произведение, неблагоприятно отражается на предприимчивости издателей, авторов и переводчиков. Вследствие неуверенности в судьбе своих сочинений ученые деятели воздерживаются от оглашения крупных исследований и работ, а иностранные сочинения, которые могли бы послужить ценным подспорьем для просвещения русского общества, не находят себе переводчиков». В силу подобных соображений, обоснованных массой фактических данных, «впредь до общего пересмотра правил о печати» было постановлено: 1) учредить особое совещание для выработки проекта закона о печати; 2) отменить положения Комитета министров от 19 апреля 1874 г., 5 сентября 1879 г. и 28 марта 1897 г. о праве министра внутренних дел прекращать печатание объявлений в повременных изданиях, о разъяснении временных правил 6 апреля 1865 г. и об изменении порядка перехода изданий от одного лица к другому; 3) положение Комитета министров 14 июня 1868 г. о воспрещении розничной продажи ограничить разносной торговлей и положение Комитета министров 27 августа 1882 г. об обязательном сообщении редакциями фамилий авторов ограничить случаями предполагаемого возбуждения против автора инкриминируемой статьи уголовного преследования и соображениями особой государственной безопасности; 4) чтобы книги, признаваемые политически вредными и представляемые, на основании закона 7 июня 1872 г. в Комитет министров для заключения, предварительно рассматривались бы Императорской Академией наук или другими учеными коллегиями; 5) предоставить министру внутренних дел, по соглашению с министром юстиции, пересмотреть некоторые узаконения о печати и заключения внести, без дальнейших сношений с другими ведомствами, в Государственный Совет и, наконец, 6) поручить министрам народного просвещения и внутренних дел пересмотреть узаконения об ограничении печатания книг на малорусском языке. Приведенные положения Комитета были Высочайше утверждены 21 января 1905 г. Следовательно, несмотря на неотложность реформы и легкость ее выполнения ввиду ясных указаний опыта и требований времени, вопрос был сдан в особое совещание и разные комиссии при министрах. Комитет министров снял с печати лишь самые незначительные ограничения. Такое начало не предвещало ничего хорошего в будущем.

В 1905 г. 23 января было образовано «особое совещание для пересмотра действующих о цензуре и печати постановлений и для составления проекта нового по сему предмету устава». Председателем совещания был назначен член Государственного Совета Д.Ф. Кобеко, а членами: сенаторы Боровиковский, Случевский и Зверев, товарищ министра народного просвещения Лукьянов, ординарные академики Никитин и Случевский, почетные академики Кони и граф Голенищев-Кутузов, известные публицисты К.К. Арсеньев и Стасюлевич, издатель-редактор «Гражданина» князь Мещерский, профессор Пихно и издатель «Нового Времени» Суворин. Кроме того, председатель совещания был облечен «широкими полномочиями по приглашению в заседания совещания лиц, от которых можно ожидать полезных о положении русского печатного слова сведений». Немедленно по образовании особого совещания среди петербургских литераторов возникла мысль подать председателю его записку о нуждах печати. Приводим ее целиком ввиду того интереса, который она представляет с различных точек зрения: «Восьмым пунктом указа 12 декабря 1904 г. предрешено «устранение из действующих правил о печати излишних стеснений и поставление печатного слова в точно определенные законом пределы». Комитет министров, приступая к исполнению этого указа, определил, что из действующих правил о печати должны быть устранены те стеснения, которые являются «с точки зрения государственных интересов» в действительности не нужными. Что же касается «пределов, в которые должна быть заключена печать», то для проектирования этих пределов комитет предположил учредить особое вневедомственное совещание из разных сведущих лиц. Предположения комитета Высочайше утверждены 21 января 1905 г., и в настоящее время особое совещание уже образовано под председательством члена Государственного Совета Кобеко.

Естественно, что ввиду таких фактов представителям независимой печати весьма важно обсудить и выяснить еще раз те условия, в которых, по их убеждению, должна и может находиться печать в России.

Указ 12 декабря и основанное на нем положение Комитета министров являются, несомненно, крайним пределом тех уступок либеральным стремлениям общества, которые считает возможным предоставить нынешнее бюрократическое правительство, не поступаясь основными чертами существующего государственного строя. Нам представляется, что этот предел очерчен вполне сознательно и последовательно. Комитет министров выразил это по отношению к печати весьма определенно, указав, что могут быть устранены те только стеснения, которые являются излишними «с точки зрения государственных интересов», и указал в связи с этим на необходимость правительственного надзора за печатью в той или иной форме. Но соответствуют ли эти пределы основным задачам свободной печати? Очевидно, нет.

Основная творческая задача печати состоит в свободной критике существующих форм общежития и в изыскании новых форм, более совершенных. Печать не может считаться с интересами какого бы то ни было определенного существующего режима. Становясь в зависимость от интересов режима, печать обрекает себя на неминуемую гибель. Исполнение указанной функции печати возможно только в правовом государстве; оно совершенно немыслимо при бюрократическом режиме, стремящемся, естественно, к сохранению своих прерогатив при помощи наиболее соответствующего природе его средства – административного усмотрения и воздействия.

Еще в 1902 г. деятелями печати была выработана и опубликована с подписями в русских заграничных изданиях резолюция, указывающая на те внешние формы, в которых только и может проявиться свобода печати. Сущность этой резолюции сводится к следующему:

Необходима полная и безусловная отмена предварительной цензуры, как цензуры до напечатания, или разрешительной, так и цензуры до обнародования, или запретительной.

Необходима полная отмена системы административных взысканий, налагаемых органами правительственной власти на периодическую печать.

Правонарушения, совершаемые органами печати, должны подлежать ведению гласного и независимого суда.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21

• Имплантанты силиконовым гелем. Стекловолокно пропитанное силиконовым гелем .

  electronic.bmptech.ru

• Шуйсянь

  шуйсянь

  chaline.ru