1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27

в начало

МОНАХИНЯ СЕРАФИМА

Подруги шутили: ты так много работаешь, нигде не бываешь, ни с кем не знакомишься; чего доброго в монашки запишешься, ведь открылся в Петербурге женский монастырь. Вот это была новость, а я не знала. Обязательно нужно там побывать, но как? Наверно, это закрытое учреждение (как смешно звучит: монастырь и учреждение). Во всяком случае, я решила узнать, что это такое. Нашла книгу «Храмы Петербурга». До чего же было интересно ее читать! Это был только справочник-путеводитель, и на 230 страницах были названия соборов, церквей, часовен, монастырей, приходов, моленных, инославных храмов. Я читала этот путеводитель и удивлялась. Боже ты мой! Оказывается, до 1917 г. в Петербурге насчитывалось более семисот подобных заведений. А какие архитекторы строили их! Растрелли, Трезини, Бренна, Воронихин, Старов, Ринальди, Росси, Штакеншнейдер. И рядом с названиями этих зданий сказано: не сохранились или перестроены, или произошли значительные утраты, но чаще всего – не сохранились. Я узнала, что были церкви при дворцах в частных домах, усадьбах, государственных учреждениях, военных и морских ведомствах, при госпиталях, больницах, высших учебных заведениях.

Когда начала знакомиться более широко с этой темой, мне стало известно, что были церкви специально для трезвенников, при приютах, для детей-калек и идиотов, малолетних преступников. Церкви при Обществе помощи бедным и их семьям, даже для бедных мальчиков. Были церкви, куда приходили молиться слепые, глухонемые, а при одной богадельне – церковь для раковых больных. Словом, очень многие слои населения Петербурга были под присмотром священнослужителей. К ним могли прийти все бедные, обездоленные, вдовы и сироты, женщины, вышедшие из-под ареста.

Меня же интересовал вновь открытый женский монастырь. Располагался он на набережной Карповки в доме 45. Когда я подошла к этому собору – удивилась – батюшки, да он мне хорошо знаком, здесь когда-то училась моя подруга. Тут было какое-то статистическое управление и при нем курсы, не помню, как они назывались, но это было обучение на вычислительных машинах, так сказать, предтеча компьютерной грамоты. В огромном зале собора сидели десятки хорошеньких, молоденьких девушек, они считали что-то бухгалтерское, а в уголке за какими-то машинами находились особо засекреченные ученицы. Моя подруга шепотом мне рассказывала, что эти засекреченные девушки, например, знают, что учителя питаются в основном мелкой рыбой-тюлькой.

Теперь этот собор был отдан Иоанновскому Первоклассному Женскому монастырю. Я вошла в вестибюль, никто меня не остановил, не спросил, зачем пришла. В центре этого большого вестибюля стоял священник и рядом с ним несколько женщин. Они о чем-то разговаривали, и изредка раздавался легкий смех.

О своем визите я договорилась заранее с настоятельницей монастыря матушкой Серафимой. Просто нашла телефон и позвонила ей, но она не смогла меня принять в назначенное время и поручила монахине Иринее показать мне монастырь. Пока я ждала монахиню, познакомилась с паломницей, приехавшей из Волгограда. Она привезла обитательницам монастыря много вяленой рыбы. Мы говорили о всяких ничего не значащих вещах, и она неожиданно вспомнила слова Бориса Пастернака. Их я записала в блокнот: «Не потрясенья и перевороты для новой жизни открывают путь. А откровенья, бури и щедроты души воспламененной чьей нибудь...» Я поняла, почему эта паломница приехала и привезла свой подарок новому монастырю.

Появилась и монахиня Иринея. Она приехала из Пюхты, а Иоанновский монастырь-подворье Пюхтинского монастыря. Эта моложавая женщина в белом платочке показывала мне собор Святых Двенадцати Апостолов, а на третьем этаже и храм маленький. И, конечно, место, где находится усыпальница Иоанна Кронштадтского, здесь его мощи. Увидела я и «подворье», а иными словами, гостиницу – роскошные комнаты, где обычно останавливается, когда приезжает в Петербург, Всесвятейший Алексий Второй.

Тут появилась и сама настоятельница монастыря матушка Серафима. Это оказалась женщина высокого роста, миловидная, лет 30, а может, и больше. Трудно было сразу определить ее возраст. Она была очень быстрая, ловкая; со мной беседовала, но постоянно ее что-либо отвлекало. То она с кем-то общалась, то давала указания, что-то спрашивала... Между прочим, поинтересовалась, как послушница Анна справляется в трапезной. Я все это выслушивала и задавала, видимо, дурацкие вопросы. Спросила о правилах приема: «Да, мы принимаем сначала в послушницы, но не моложе 30 лет, затем они проходят испытательный срок», – ответила матушка. «А если не захотят жить в монастыре?» – «На все воля Божья».

День начинается в монастыре в семь утра молитвой. В восемь часов в будни – литургия. В праздники и воскресные дни – в 9 часов, вечерня – в 18. Показала мне матушка и главную икону монастыря – Спаса Нерукотворного Образа.

Тут и там раздавалось «Спаси, Господи!» «Помоги, Господь». Жизнь шла своим чередом. Из кухни доносились какие-то запахи, там работали послушницы, варили щи, была в этот день и запеканка из картошки. Матушка предложила мне потрапезничать, я, дура, отказалась. А жаль! Все в этом монастыре было новенькое. Кельи на двух или трех обитательниц, где белели аккуратные подушечки, вышитые полотенца и, конечно, были иконы. Никаких украшений, обычных в общежитиях девушек: фотографий актеров, картинок, всяких бантиков, куколок не было. Простота и чистота!

Мне было интересно узнать, как управляется монастырь. Оказывается, здесь есть казначея, эконом, келарь – ответственный за продовольственный склад. Есть певчие, их называют клиросными. А еще мне назвала матушка Серафима звонарей. Это монахини с великолепным слухом. Кстати, здесь я увидела и рояль, есть любительницы помузицировать.

«А на какие деньги существует монастырь?» – задала я бестактный вопрос, но моя собеседница этому вопросу совсем не удивилась. «Продаем свечи, просфирки, иконы, у нас ведь есть неплохие художницы. Мы шьем церковное облачение, а наши вышивальщицы – это же такие искусницы! Хитоны и апостольки (одежду и шапочки) шьем себе сами». Матушка была вежлива, говорлива. Голос у нее был завораживающий. Я думала, что ей бы вести на радио какую-нибудь передачу о любви, о доброте. Впрочем, она была на своем месте – энергичная, быстрая, уверенная в том, что монастырь поднимется. Сказала и о своей мечте, о том, чтобы иметь маленький участок земли и выращивать то, что будет пригодно для стола, и не покупать в магазинах овощи.

Я уходила из Иоанновского Первоклассного Женского монастыря, куда попала так легко, который был открыт для всех желающих, с чувством умиротворенности, будто бы побывала в другом мире. Мне вспомнились шутки моих приятельниц, что мне, мол, пора в монашки, а я пошла домой, выпить немного вина и позвонить одному приятелю, чтобы рассказать о монастыре, о его славных обитательницах и признаться, что в монастырь я все-таки не хочу.

в начало

ТРУБОЧИСТ ПО ФАМИЛИИ ДЕЛЪГАДО

Мне давно хотелось познакомиться с трубочистом. Я помню их еще с детских лет. Мы, детвора, едва завидев такого человека в черном костюме, перепачканного сажей, на боку у которого висела сумка с его принадлежностями, бежали за ним с криками: «Трубочист, трубочист, пожелай нам счастья». И обязательно хотели прикоснуться к нему. Это, как мы считали, принесет удачу.

Прошли годы, все мы забыли о трубочистах, казалось, едва ли существует эта профессия, ведь в городских домах было паровое отопление. Впрочем, может быть, они нужны были на дачах или там, где топили камины? Это не давало мне покоя, тем более что я в эфире рассказывала о людях интересных профессий.

Узнала, что все-таки существует в городе цех трубочистов, и направилась туда, чтобы познакомиться с одним из них. В небольшой комнате, довольно по-нищенски обставленной, сидел человек в приличном костюме, видимо, сшитом на нашей любимой «володарке», где, как говорили, кроили по «итальянской технологии». Причем у мужчины на шее болтался даже галстук. Был он в очках. Я не сразу догадалась, что именно меня ждет этот человек, с которым договорилась об интервью по телефону.

Фамилия у него была необычная – Дельгадо, видимо, испанская или еще какая-нибудь. Мы познакомились, и меня не оставляло чувство, что это совсем не трубочист, уж очень вид у него был профессорский. Особенно меня смущали его очки и небольшая, аккуратная бородка. И звали его Михаил Францискович. Естественно, я прежде всего поинтересовалась, откуда у него такая фамилия и отчество?

«А, знаете, я ведь немного могу вам об этом рассказать, – начал мой собеседник. – Я родился 20 июня сорок первого года, представляете, за два дня до начала войны, отец был, как мне, семилетнему мальчишке, рассказывала мама, испанцем. Они были совсем юными, когда соединили свои жизни, а потом он куда-то пропал, может, его убили, а может, арестовали – не знаю, не помню. Знаю только, что моего отца звали Франциск. А потом и мама умерла, и остался я на попечении отчима. Он был из орловских силачей. Приехал в Питер вместе с тремя братьями. Все они были трубочистами и все меня на это дело подвигали. Отчим был человек волевой, очень строгий и очень честный. Честность – это главное в человеке, ни образование, ни богатство ее не заменят. Вот таким и было мое воспитание».

Отчим рассказывал о том, как работали раньше трубочисты. И дома и рестораны топили дровами, трубы часто чистили. Трубочистам хозяева доверяли ключи и их профессия была почитаема. С той поры и считали, что они приносят удачу.

Теперь трубочисты не ходят в своей запачканной одежде, с закопченным лицом потому-то мы их и не видим. Их приглашают заводы, котельные, предприятия, институты где есть какие-то печи. Туда они едут в обычной одежде, там переодеваются в свои робы. Так скучно рассказывал Михаил Францискович о своей работе, правда, судьба необычная и жаль, что ничего он не знает о своем отце. Я же пришла выведать у него всякие штучки-дрючки и что же такое профессия трубочиста в наше время. Договорились, что поедем вместе на какой-нибудь вызов.

Ездили в ресторан «Метрополь», но там дел у трубочиста Дельгадо было немного. Нас даже пригласили пообедать, но он сразу же отказался, а я так об этом сожалела. Зато, когда ехали домой, Михаил Францискович неожиданно рассказал о том что, увлекается альпинизмом и не раз поднимался на Розовый Чегет, что на Эльбрусе. Гора эта невысокая, но была хороша для его тренировки. Тут я, как хороший пес, насторожилась. «А почему поднимались на этот Розовый Чегет “и не раз”?» – спросила я. «Ах, если бы вы знали, какие там закаты!» – «Пробовали рисовать или стихи писать?» – «Да нет, просто там познакомился с хорошим художником Борисом Петровым, который жил в горах полгода, там писал, он так и сказал “писал” свои рассветы и закаты. Мне подарил один пейзаж. Вообще, среди нашего брата есть настоящие альпинисты – не мне чета. Вот, например, Валера Лаврухин. У него и отец тоже был трубочистом, а он знатный прыгун с шестом. Два брата Клецко – прекрасные спортсмены! В нашем деле ловкость очень даже пригодится».

Да, оказывается, занятный был этот Дельгадо. Увлекся альпинизмом, знаком с художником, толкует о закатах и рассветах в горах, а всего лишь трубочист. Узнала я, что он воспитывает внука, шестилетнего мальчишку. Рассказывает ему всякие истории из своей долгой многотрудной жизни.

Следующая наша поездка была на Каменный остров, где в старинном здании надо было почистить дымоходные трубы. Михаил Францискович взял с собой немалый багаж. Моток капроновой веревки метров тридцать, чугунный шар, который весил два с половиной килограмма, прямо, как циркач какой-то. Еще взял скарбель, инструмент, которым чистят сажу, и кувалдочку. Искали мы сажу, она не полностью была в трубе, перемазались оба, я ведь во все лезла и, конечно, мешала трубочисту, но он молчал деликатно. Опускали шар в трубу, чтобы пробить застрявшие там кирпичи. Словом, мне было все интересно. И проговорился Дельгадо, именно проговорился, я так поняла, потому, что уже знала – он хвалиться не умеет. Так вот, рассказал он мне, что награжден медалью «За отвагу» и всяких, как он сказал, благодарностей у него в трудовой книжке не счесть.

– А за что дали медаль? – тут же ухватилась я, чтобы он не ушел от разговора.

– Однажды на жировом комбинате труба горела, вот вместе с другими и поработал на этом пожаре.

– А кого-то спасали?

– Да вот спас однажды одну девочку, она непонятно каким чудом свалилась в шахту. Я туда свой шар решил бросить. Она ничего не понимает, кричит, уже охрипла, бедная, наконец поняла, чего я хочу. А я ужасно боялся, чтобы этот тяжелый шар ее не покалечил, опускал по миллиметру, чтобы она ручками за него зацепилась. Одним словом, мы оба уже так намучились, что, пока девочку вытащили, с меня сто потов сошло. Так домой и поехал, в душ не пошел, сил не было. Меня на машине подвезли. Жена была в панике, такого черного, измученного она еще не встречала, обычно я галстучек норовил приспособить чтобы она, да и соседи меня такого замурзанного не видели.

Смешное слово мой трубочист сказал – «замурзанного», я не помнила, чтобы кто-то такое слово произносил. А было в этом слове, да и во всем рассказе Михаила Францисковича Дельгадо столько доброты и потаенной нежности, что вспомнилась мне его фраза: «Честность – главное в человеке».

в начало

КОШАЧЬЕ ЦАРСТВО БЕЛЯЙКИПА

Я пришла в гости к Беляйкину, похоже, не вовремя. Колким взглядом меня встретила его жена и спросила:

– Ах, вы интервью у него хотите? Только этого ему еще не хватает.

Я была растеряна, но Беляйкин принялся меня успокаивать.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27