1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

«...Пристало ли газете «Голос России», – отмечало «Время» в ответ на резкую реакцию «Голоса России» по поводу интервью одного грузинского дипломата, – заниматься поправками ошибок чужих газет, когда дай Бог ей справиться со своими»[54].

Этому принципу газета в силу небольшой своей политической роли имела возможность следовать и четче других проводить заявленную под логотипом линию: «Независимый орган для сближения народов».

Незаметное положение в общественной жизни помогало газете трезво относиться к эмигрантским мифам и глубже заниматься другими, более приземленными и насущными, проблемами, например, вопросом адаптации недавних россиян к новым условиям. В номере от 28 февраля газета публикует передовую статью с программным заголовком: «Новые задачи эмиграции». В ней говорится о необходимости признать очевидное:

«Переселение настолько основательное, что изо дня в день в наших эмигрантских массах все крепнет и крепнет страшная мысль о необходимости оставления навсегда старой родины, о сохранении связей почти исключительно культурных и духовных.[...]

Наша эмиграция начинает пускать столь глубокие корни в западноевропейскую и американскую почву, что о массовом возвращении на родину вряд ли придется говорить тогда, когда[...] скажем, снова начнут выходить «Русские ведомости»[55]. Прежде всего это возвращение обусловлено наличностью средств, и притом очень крупных. К тому времени из ста Иван Ивановичей в лучшем случае десять наскребут эту крупную сумму. А из этих десяти восемь предложат себе вопрос: а что я стану делать в Калуге или в Торжке? Окажутся завязанными узы в Париже, Берлине и Загребе, и узы довольно прочные и интересные, как семейного, так и культурно-общественного характера. И в результате получится прочное оседание миллиона русской интеллигенции в условиях чужих стран»[56].

Такое видение настоящего и будущего характерно для берлинской газеты. Ничто подобное не могло зародиться в Париже – политической столице эмиграции, где проводились» громкие съезды, где жили или надолго останавливались именитые политики изгнания. Берлин к 1921 году, оставаясь вторым по массовости после Польши центром русской эмиграции[57], только начинал обретать собственное лицо. Он становился литературной столицей[58] русского рассеяния.

Впрочем, контраст русских Берлина и Парижа любопытен скорее с точки зрения историка-систематизатора. Для современников исторический аргумент могущественного Берлина не был определяющим по сравнению с Парижем - городом политических стратегий и высоких цен в магазинах. В общественном или даже бытовом отношении столица Германии в большей мере, чем Париж, привлекала тех деятелей, кто придерживался идеи отказа от первоначальной эмигрантской политики и примирения с советской властью. Тому способствовали и географические особенности: Берлин ближе к Москве, ее влияние в столице Германии было куда более ощутимым, чем в Париже. С другой стороны, советская власть придавала связям с Берлином куда большее значение, чем, например, с еще более близкой Варшавой или Ригой.

Желание эмигрантов укрепить связи с большевиками «Руль» нарек заразительной «берлинской болезнью». В статье с таким названием Лери анализировал генеалогию «особого эмигрантского микроба, получившего впоследствии название микроба миротрудческого», который «появился, как известно, впервые в Берлине. Микроб этот оказался весьма способным к распространению и вскоре из Берлина перекинулся в Париж, в Ригу.

Появление миротрудческого микроба в Париже сильно встревожило тамошнюю русскую печать[...] публицист «Последних новостей» С. Поляков констатирует:

– В эмиграции начинается серьезный и опасный процесс приспособления к фактам.[...]

Эмигрант не изменился, эмигрант зачарован гипнозом фальшивого большевистского могущества, душа его опустошена, дух убит. Он одинок, а «одинокий человек уже не воин». А тут «к замученному тоскливым бездействием и нуждой человеку приходит соблазнитель и говорит о родине, об умирающем народе, о жертвенном служении и подвиге служения».

В качестве людей, переживших наиболее тяжелые формы берлинской болезни, мы знаем, что болезнь эта не так опасна.[...]

В Берлине, например, действовали не столько причины психологического характера, сколько инстинкт подражательности (курсив мой – А.Л.), мода или, если хотите, закон особого эмигрантского хорошего тона. Это тот самый хороший тон, который не терпит отрицательного отношения к большевикам (курсив мой – А.Л.) и который обязывает к полному презрению всего, что так или иначе соприкасается понятием «белогвардейщины». По кодексу этого хорошего тона белогвардейцев, во главе с Врангелем, нужно всячески ругать и поносить, а о Ленине и Троцком нужно отзываться с почтительной задумчивостью, серьезно разбираться в их профсоюзной распре небожителей»[59].

И если «Руль» не скрывал раздражения из-за незнания способа исцеления неизвестной ему болезни и почти вышучивал серьезное общественное заболевание, то «Время» было озадачено и всеми силами интуитивно искало форму борьбы с новым недугом. Газета стремилась проникнуться настроениями своих читателей и, не навязывая им решения проблем, вдумчиво анализировать происходящее.

Оба подхода к проблеме оттачивались без противопоставления, в терпимом сосуществовании обеих газет на одном информационном плацдарме. «Время», не сумевшее заявить в более или менее определенном виде о собственных политических позициях, даже в чем-то оттенило амбициозность «Руля», умеренность «Голоса России».

Проникновение в эмигрантскую прессу тех приемов, на которых во многом держалась критикуемая ею система, также находилось в поле зрения «Времени». Александр Дроздов, чьи статьи нередко использовались в газетах[60] для редакционного осмысления задач эмиграции, изложил на страницах «Времени» свидетельства, подтверждающие естественность вхождения «новомировских» новшеств в берлинскую журналистскую среду. Иные издания русского Берлина оказались одаренными учениками «Нового мира». Публицистический блеск газеты-учителя чуть не померк на их фоне:

«С некоторых пор (курсив мой – А.Л.) часто талантливые перья идут на поводу у озлобленного ума и нетерпимого сердца; с некоторых пор газетные столбцы купаются в лужах ненависти, раздутой разномыслием, разноверием, часто личной враждой. Мне не хочется сказать, что свершен плагиат, что ограблены редакционные сокровищницы дальней памяти «Русского знамени» и близкой памяти «Красной газеты», но порою трудно не думать, что «Новый мир» в своих ожесточенных потугах расшатать буржуазные устои, – пишет Александр Дроздов в передовой статье «Раздорники», – учится (курсив мой – А.Л.) полемике у людей, носящих звание журналистов. Это явление, еще вчера казавшееся случайным, сегодня обратилось в привычку, привычка обратилась в навык, из навыка выросла тактика»[61]

Скорее всего, эта мысль несколько гиперболизирована молодым писателем и журналистом (к тому времени ему едва исполнилось 25 лет). Однако общая выявленная современником тенденция просматривается и теперь, спустя восемьдесят лет, в подшивках обветшавших берлинских газет. Дроздов, как и многие его коллеги, старался смотреть на себя глазами своих потомков. И самооценки были верными, хотя и односторонними:

«Я думаю, высоко подымет брови грядущий обозреватель русских газет, прочитывая строчки, звучащие как пощечины; в той, будущей России, какой-никакой, а все-таки поздоровевшей и возрожденной, будут жить люди, более счастливые, нежели мы; – с каким чувством они станут перелистывать эти свободные страницы, над которыми не тяготеет никакой цензуры, но над которыми тяготеет зло нетерпимости и разброда, никому не опасного, потому что он никому не страшен. Каждый, попавший за рубеж, хочет быть указательным пальцем – так пусть же он и будет им, но почему-то каждый на своем указательном пальце остро оттачивает ноготь»[62].

Отточенный ноготь, может быть, и не смертельно опасен. Однако его всерьез опасались большевики. И они имели на то веские основания, в чем мы убедимся в следующей главе.

в начало

Глава третья

«...В СЛУЧАЕ ВОЗМОЖНОГО УСПЕХА»

1 марта 1921 г. Троцкий направляет шифрованную телеграмму начальнику Пубалта[63]Батису:

«В заграничной печати[64] за последнее время непрерывно повторяются сообщения о заговорах и восстаниях в Кронштадте и Балтфлоте. Весь прошлый опыт говорит, что такого рода слухи предшествуют действительным событиям, так как центры заговоров находятся за границей и в иностранную печать сведения поступают из эмигрантских белогвардейских кругов (курсив мой – А.Л.) о подготовляющихся покушениях. Так, например, с Нижним Новгородом и много раз раньше. Необходимо незамедлительно обсудить этот вопрос со всеми компетентными организациями и принять все необходимые меры»[65].

Телеграмма содержит гриф «совершенно секретно». Тот факт только потом станет одним из пропагандистских аргументов, позволивших Ленину назвать кронштадтские события «работой эсеров и заграничных белогвардейцев», которая «свелась к мелкобуржуазной контрреволюции, к мелкобуржуазной анархической стихии»[66]. Предреввоенсовета Троцкий не похож на тех, кому нужно подкреплять свои оперативные распоряжения эффектными наивностями.

«...Империалистическая печать, - пояснял потом он в интервью представителям иностранной печати о событиях в Кронштадте, – сообщает о России – притом вполне сознательно - огромное количество небылиц, но и время от времени с известной точностью предсказывает заранее попытки переворота в определенных пунктах Советской России»[67]. Поэтому, с его точки зрения, чтение прессы такого рода иногда полезно для большевиков.

К концу февраля 1921 г. ситуация в Петрограде и Кронштадте позволяла, казалось бы, прогнозировать вооруженное восстание в ближайшем будущем[68] и без ссылки на иностранные газеты. В распоряжении Троцкого было не менее полутора десятков секретных агентурных сводок и документов[69], свидетельствовавших приблизительно о том же. Центральный архив ФСБ располагает данными, говорящими о мерах, предпринятых Службой русской военно-морской разведки в Лондоне и Париже в связи с подготовкой и поддержкой восстания в Кронштадте[70]. Теперь невозможно установить, были ли именно эти сведения в распоряжении Троцкого в конце февраля 1921 г. Однако подкрепленное документами детальное знание Предреввоенсоветом общеполитической ситуации, ставшей, по утверждению современных специалистов, «основой и[...] прелюдией Кронштадтского мятежа»[71], не вызывает сомнений.

Возможно, причина ссылки на западные издания в том, что высшее руководство страны располагало аналогичными данными по многим регионам, не только по Кронштадту и не стремилось их афишировать во всем объеме. Указание на заграничное и еще «белогвардейское» влияние развязывало руки большевикам и перекладывало вину на русских эмигрантов.

Примечательно, что Троцкий, публично освещая происходившее в Кронштадте, обращал внимание на публикацию в «зарубежной», а не «белогвардейской» газете. Казалось бы: информация, согласно телеграмме, зародилась в «белогвардейских кругах», издания которых давали достаточно материала для предсказания беспорядков в России, в том числе и в окрестностях Петрограда. Например, статье о событиях 28 февраля в Петрограде «Голос России» дал более резкий заголовок, чем La Matin: «Беспорядки подавлены, но были довольно серьезны»[72]. И этаинформация, наверняка дошедшая до аппарата Предреввоенсовета, не вызвала столь серьезного резонанса. Еще более странно, что 1 марта в шифрованной телеграмме используется информация из газеты от 13 февраля, – казалось бы, устаревшей.

Возможно, Троцкий не хотел часто ссылаться на амбициозные эмигрантские газеты, чтобы ненароком не поднять их влияние на население России. Тем более, что указание на конкретную крупную русскоязычную газету было бы немедленно увязано с одним из популярных дореволюционных политических течений, название которого не обязательно вызвало бы отторжение у российских обывателей. Такой поворот сулил новые слухи, непредсказуемость общественного поведения. Значительно сильнее после гражданской войны выглядела увязка (которая, похоже, действительно существовала и в 1921 г. была тесной[73]) иностранного капитала и «белогвардейцев», заинтересованных в новой войне. Пресса эмиграции, таким образом, искусственно изолировалась от населения метрополии.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31