1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Разрыв хрупкой связи эмиграции с родиной дал повод газетам реально оценить возможности своей аудитории – современного русского беженства. За несколько дней до закрытия Комитета сведения о непредвиденно скудных поступлениях в бюджет помощи голодающим могли вызвать лишь эмоции и надежду на то, что русская колония все же вот-вот начнет действовать:

«К величайшему стыду, – писал «Руль» в передовой статье, – все воззвания, дышащие такой трагической безысходностью, и все эти описания, от которых кровь стынет в жилах, не производят как будто никакого впечатления на русскую эмиграцию, ей как будто никакого дела нет до того, что происходит на родине. Правда, разговоров по поводу голода происходит очень много, и это несчастие послужило новым поводом для всяких комбинаций, соглашений, паритетов, партийных счетов.[...]

Казалось бы – не останется ни одного эмигранта, который не откликнулся бы на тяжелое испытание так или иначе, который не уделил бы хоть какую-нибудь часть своего даже и самого скудного бюджета, который не проявил бы участия к бедствию родины... А между тем... Два-три десятка нашлось, которые прислали в редакцию свою лепту, точно так же и в общественный комитет пожертвования поступают невероятно туго. А где же те многочисленные эмигранты, которые теперь разъехались по курортам (курсив мой – А.Л.) которые наполняют всякие благотворительные балы, щеголяют бриллиантами и жемчугами? Неужели они останутся глухи? Ведь и они, полагаем, думают о возвращении в Россию»[219].

Кронштадтский мятеж показал эмиграции ее оторванность от России, пролил свет на перспективы и формы возможного воссоединения. Кампания помощи голодающим дала факты, подтверждающие пассивность большей части эмигрантов в отношении к России. И.В. Гессен, вспоминая позднее свои ошибки в редакционной политике, писал:

«Огромное значение имело то, что[...] все юркнули в свои норы, и внимание все сильней отвлекалось в сторону тревожной борьбы за существование. Последствием было постепенное умаление интереса к событиям на родине, которого я своевременно не заметил и не оценил»[220].

Гессен имел в виду период дефляции в Германии, наступивший после 1923 г. Но стена между эмигрантской массой и российским народом, как мы видим, росла уже в 1921 г.

После грубой ликвидации Комитета помощи голодающим, дававшего надежды на связь «России вне России» и «России в России», в невысоком собственном политическом потенциале эмигранты уже не сомневались.

«Зная, как мало энергии и убежденности, – справедливо полагал «Руль» в очередной передовой статье, – было до сих пор в этих попытках (продовольственного содействия России – А.Л.), нельзя не опасаться, что они и вовсе завянут под дыханием ледяного ветра, веющего оттуда»[221].

Заметим, речь идет не об активности прессы и стоящих за ней политических партий. Автор статьи не мог не знать о деятельной роли ее крупнейших берлинских представителей в этом вопросе. Потому слова о недостаточном ритме работы - оценка настроя рядовых беженцев. Однако, развивая свою мысль, газета прогнозирует стратегические действия именно организаторов кампании борьбы с голодной катастрофой:

«Самые убежденные поборники активной работы могут заколебаться. А сторонники «невмешательства» захотят использовать тот новый аргумент, который им дала советская власть своей последней мерой. Мы думаем, однако, что такое отступление еще преждевременно. К работе американской организации еще можно приложиться. Будущее создаст, быть может, доступные и для эмиграции нашей формы участия в международной помощи (курсив мой – А.Л.). До последней минуты она не вправе уклоняться от прямого и ясного своего долга, как бы трудно ни было его выполнение»[222].

Как показывает эта цитата, помощь России после закрытия Комитета рассматривалась в первую очередь с точки зрения пользы для самой эмиграции. Газета не выдвигает в качестве главного аргумента то, что без помощи состоятельных беженцев России придется очень туго. Акцент вынужденно перемещается в другую плоскость: морально важен факт посильного, пусть незначительного, участия. Он продемонстрировал бы единство россиян по обе стороны границ. Но как это осуществить, если средства не собираются, а передать их в Россию невозможно? Ответ на этот вопрос вынудил «Руль» поставить задачу помощи голодающим в ряд принципиальных, но невыполнимых дел, таких, как, например, военная интервенция.

Приблизительно в этом же свете увидел закрытие Комитета помощи «Голос России». Отличие состояло главным образом в том, что газета, руководимая П.Н. Милюковым, четко подтвердила приверженность заявленным ранее программным принципам: «...голодающим надо помогать вопреки советской власти...»[223].

Проблема спасения России от голода, как только она перестала идейно связывать эмиграцию с оставленной родиной, быстро обрела в русскоязычных средствах информации знакомые полумифические очертания[224]. Отработанные за несколько месяцев до этого приемы подачи полувымышленных новостей были заново востребованы.

Всего две недели и одна важнейшая политическая новость об окончании деятельности Комитета отделяют, например, спокойную заметку о рецепте «голодного хлеба», придуманного крестьянами Симбирского уезда, и сообщение аналогичного содержания, выполненное в усиленно красочных тонах:

«По сообщению «Известий» №175, крестьяне Симбирского уезда изобрели особый суррогат питания под названием «футруга», в состав которой входят ботва, свекла и листья капусты. Взамен муки приготовляется суррогат дубовой коры или липового цвета, из чего пекутся лепешки коричневого и черного цвета»[225] и статью со ссылкой на газету «Помощь»: «Когда видишь их, голод сразу делается реальностью. Хлеб «середняка» наполовину из несеянного овса, наполовину все же из какой-то муки; хлеб «бедняка» неизвестно почему носит кличку хлеба. Это кирпичик земли с конским щавелем или лепешка из молотой липовой древесины. Страшен на вид хлеб из корней лесных растений, каких именно – трудно определить; много страшней лепешки из какого-то желтого, как персидский порошок, сухого месива. Безрадостная надпись на образце (курсив мой – А.Л.) гласит: «От этого хлеба на животе заводятся черви, многие с него умирают»[226].

Первый текст ориентирован на активное восприятие. Достоверность информации официального органа советских властей не вызывает здесь сомнений. Сделать же скидку на эффективность коммунистической цензуры, прочитать между строками и дорисовать воображением ужасы голода мог каждый выходец из России. Второе сообщение явно рассчитано на пассивного читателя. Оно исполнено в редком для эмигрантской прессы жанре – репортаже, предполагающем, как известно, эффект присутствия. Здесь присутствие используется не как средство полной достоверности изображения выставки экспонатов «голодного хлеба», а для красочной подачи «жизни» в России вообще. Возможности жанра используются здесь не как атрибуты выбранной манеры показа материала, а с целью пробудить сочувствие к оставшимся на родине. Насколько эта задача выполнена, объективнее других могли бы судить читатели в тот день, когда вышла газета. Однако и сегодня в тексте можно увидеть сомнение автора: он до конца не верит в то, что изображенное им действительно происходит на родине. В тексте излишне часто употребляются экспрессивно окрашенные выражения, такие как «страшен», «много страшней». И эти слова используются для сравнения с хлебом, сделанным в основном из, казалось бы, самого несъедобного, что можно представить, – из земли.

Сгущенная красочность в описании голода 1921 г. переносится и на представление о людях, живущих в России. В «Руле» публикуется, например, «письмо из Москвы» (рубрики, связанные с разбором писем, и тогда давали редакциям большое пространство для информационных маневров) с эпизодом, наблюдаемым одной русской семьей при переезде из Самарской губернии в относительно сытую Москву:

«Но самый ужас, – так начинается публикуемая часть письма, – был, когда мы перебрались через реку. Благодаря засухе, голоду появилось большое количество бешеных собак. Никто не борется с этим злом, и даже нет до сих пор соответственного декрета. И так мы мирно сидели в толпе нескольких сот человек, когда с криками и гамом мимо нас провели шесть или семь каких-то странных полунагих людей. Их окружала толпа, вооруженная дубинами, и старалась загнать в избу, стоящую поодаль от деревни. После долгого битья, этих несчастных, наконец, загнали в избу и подпалили с четырех сторон. Уверяют, что они были покусаны бешеной собакой некоторое время тому назад и уже представляли большую опасность для остальных»[227]. Описание дополняется любопытным сопровождением автора, назвавшего себя«Икс»: «Вся эта картина произвела на нас ошеломляющее впечатление и, в особенности на Тоню, которую пришлось показать по приезде психиатру. Иногда я думаю, что мы все и бешеные и сумасшедшие. Да и были ли те более опасны для окружающих, чем мы все?» Эта часть текста призвана сыграть роль связующего звена между незнакомой жизнью, в существование которой эмигранту непросто поверить, и относительно благополучными на таком фоне бытовыми условиями Берлина.

Адекватная реакция героев письма на описанное как бы упреждает читательские сомнения в правдивости статьи. Происходящее «по ту сторону», как известно, всегда удобнее передать через человека, близкого к читательскому кругу издания: ужасающую информацию русские гости в данном случае получили из уст обеспеченного, а не голодающего россиянина. Технологически газета тем самым невольно признала растущую стену непонимания между Россией и «Россией вне России»: голодная родина со слов самих голодающих могла не найти должного понимания в русском Берлине; для эмигранта требовался взгляд со своих позиций. После того, как проблема помощи перестала быть конструктивной, идейно структурирующей эмиграцию, на Россию в русскоязычной прессе стало уместней смотреть как на загадочную и далекую территорию, с наблюдательных позиций, вместивших и традиционное западное отношение к полуэкзотической «стране Ивана».

«Голос России», имевший, по сравнению с «Рулем» относительно четкие теоретические позиции в вопросе помощи России, открытых публикаций такой направленности стремился не допускать. Однако у него проявились те же тенденции. О взгляде П.Н. Милюкова на вопрос о голоде (здесь он не мог не совпадать с политическими постулатами «Голоса России») свидетельствует его речь, обращенная к гражданам Бельгии, с просьбой о помощи голодающим. Она не была опубликована в русских газетах, но ее анализ позволяет точнее представить подоплеку информационного поведения берлинского органа «новой тактики». В архиве речь П.Н. Милюкова хранится без указания даты. Однако тональность позволяет предположить, что она подготовлена после закрытия Комитета[228]. Рассказывая о страданиях россиян, «настоящий европеец»[229] использует факты, открывающие скорее национальные склонности, чем картины голода:

«Особенно не могут долго выдерживать этой борьбы с голодом и падают первыми жертвами дети, – писал П.Н. Милюков. – Матери не могут выносить их страданий: они их убивают или бросают в реку. Один священник передает раздирающую душу сцену: мать бросила мальчика под поезд. Он со слезами умолял ее: «Мамочка, не губи меня! Я не буду больше просить у тебя хлеба!» Но мольба малютки не тронула мать, и она толкнула своего ребенка под поезд.

Тяжелое впечатление производит дело одного крестьянина в революционном трибунале. Этот крестьянин зарубил трех своих детей топором и пытался покончить с собой. Соседи услыхали крики и детский плач, ворвались в его избу, но кошмарное дело было уже сделано.

В тюрьме он вторично пытался покончить с собой. На суде он объяснял свой поступок голодом: «цельный месяц питался корой да мхом. [...]На детей смотреть было не под силу. Господь Бог знает, что не от зла посягнул на кровь. Он простит»[230].

Систематизация подобных зверств могла не вызвать того сочетания симпатии и сочувствия, которое побуждает граждан иностранных государств к немедленным ассигнованиям в пользу бедствующей страны. По такому описанию, казалось бы, невозможно представить, что эти слова сказаны человеком, глубоко верившим во внутренние духовные возможности своего народа. Способность россиян самостоятельно восстановить порядок в огромном государстве оказалась бы под сомнением у любого, прочитавшего этот текст. П.Н. Милюков здесь походит больше на себя «прежнего», как выразился В.Д. Набоков, чем на стратега «новой тактики».

Говорит ли это о непоследовательности П.Н. Милюкова, о том, что он здесь отступил от принципиального положения «новой тактики» о вере в народ? Настойчивость, с какой бывший лидер кадетской фракции продвигал «тактику» все последующие годы, исключает утвердительный ответ. В постановке проблемы лишь на первый взгляд содержится противоречие «новой тактике». Дело в том, что П.Н. Милюков видел свою концепцию именно как тактику (а не идеологию, согласно упреку «Руля») эмиграции в строительстве отношений с Советской Россией и внутренней организации русского беженства. Вне этой связи пропаганда «новой тактики» лишалась смысла. Иностранцев можно только просить о помощи, приводить факты, подтверждающие тяжелейшее состояние жителей далекой и некогда могущественной родины, призывать к гуманизму. Иначе не склонить на свою сторону граждан суверенной страны. Другое дело - призывы к жителям «России вне России» о содействии. Их не нужно побуждать к сочувствию родине. Русским беженцам, чтобы не сдерживать себя в искреннем порыве откликнуться на бедствие в России, необходимо было помочь преодолеть прежние убеждения, предложить им «искушение помочь».

Один из вариантов реализации этой задачи пытался воплотить П.Н. Милюков в «Голосе России». «Экспортная» же разновидность «новой тактики», проявившаяся в обращении к гражданам Бельгии, походила на общественную позицию «Руля», считавшего долгом гуманности ликвидацию голода, но не выдвинувшего развернутого обоснования этой акции. Голод для газеты не был поводом для пересмотра прежней идейной основы.

Поток информации о голоде в «Голосе России» настолько вписывался в концептуальное представление редакции о жизни родины, что последствия катастрофы быстро и были замечены в таких инерционных сферах, как литература. М. Алданов, откликаясь в «Голосе России» на недавно вышедший роман Ф. Сологуба, отметил знаменательную тенденцию в развитии искусства советской страны:

«В «Заклинательнице Змей» мы видим только то, что автору романа мучительно приятно по любому поводу и без повода перечислять рыжички, груздочки, телятину под бешемелью и французские сардины. И не надо быть особенно сентиментальным человеком для того, чтобы испытать при этом жуткое чувство.

В нашей стране создается голодное искусство»[231].

Безусловно, это наблюдение имеет связь с текущей информацией о России. И здесь неважно, что роман написан задолго до пика голодной катастрофы и не мог иметь отношения к тому, что говорилось в прессе тех дней о бедствиях населения. Литературная новинка дала повод посмотреть на Россию сквозь литературно-художественную призму и увидеть в ней подтверждение политических новостей о родине.

Голод вошел в русскую жизнь так глубоко, что создал традицию, уродующую литературу, не может продолжаться долго и вынудит большевиков скоро уйти, – эту слегка затронутую в литературной рецензии мысль М. Алданов продолжает уже в общеполитической статье:

«Ненависть огромной страны все грознее сосредоточивается на комиссарах. Да, по-видимому, дело близится к развязке. Пятой годовщины своего правления большевики, вероятно, не увидят. Должен же быть конец и социально-политическому чуду. «Судьба, – говорит Людвиг Берне, – никогда не дает мат королю, не сказавши ему прежде шах...» [...]Голод, когда он дойдет до красной армии, скажет, вероятно, мат»[232].

Заключения такого рода, не основанные на новых или неизвестных фактах, к тому времени были слишком традиционны для газет русской эмиграции и не могли быть повторены писателем без исключительного повода. Каким бы этот повод ни был для самого М. Алданова, читатель имел все основания воспринимать последовавшие друг за другом публикации в свете единого сюжета, в котором последняя хранила отголоски тягостного впечатления от романа Ф. Сологуба.

Наблюдение за жизнью русской культуры и узнавание в ней новых граней русской жизни в чем-то сродни красочным журналистским домыслам «Руля», появившимся после закрытия Комитета помощи голодающим. Если бы «Голос России» в дальнейшем не избегал взятой им линии по наблюдению за литературным процессом, он предложил бы эмиграции, возможно, любопытную форму художественного наблюдения за катастрофой на родине.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31