1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Смена руководства издания имела и внутреннюю логику. Потерпев неудачу в помощи голодающей России в обход большевиков или вопреки их существованию, берлинская общественность приняла участие в политическом воздействии на них. Основные общественные круги русских эмигрантов чувствовали в этом вопросе не затухающую, как прежде, а растущую поддержку общественного мнения Запада. Поставленная задача казалась посильной для граждан русского Берлина – города, который от месяца к месяцу, казалось, креп как по-новому возводимая политическая столица эмиграции.

Весной 1922 г. газеты были переполнены сообщениями с нескольких международных конференций, призванных в той или иной мере установить новый порядок в послевоенной Европе. В очень большой мере это касалось углубления интеграции Советской России в послевоенную общеевропейскую жизнь. Возможностей заключенных ранее разрозненных торговых договоров было явно недостаточно для действенных мер. Вставал вопрос о полном признании Советской России, которая со своей стороны заявляла о готовности принять предварительные условия Запада. Среди них главное – признание царских долгов. Для выработки конкретных действий по восстановлению Европы созывалась конференция в Генуе, где приняли участие делегации от 34 заинтересованных стран. Основным результатом почти шестинедельной конференции, где каждая страна была представлена на высшем уровне[296], стал созыв другой конференции, на этот раз – в Гааге. В прессе начали говорить о провале разового политического урегулирования ситуации в Европе.

Подготовка к Генуэзской конференции (а от нее поначалу ожидались самые смелые решения) принесла результатов больше, чем ее ход. Полномасштабное юридическое признание России хоть и не было скреплено конкретными договорами, но о нем так много говорилось накануне, что оно состоялось в общественном мнении.

Положение в самой Германии[297] в 1922 г. занимает как никогда много места на первых полосах русских газет Берлина. Иногда они затмевали даже новости из России. Послевоенные репарационные платежи[298], более чем обременительные для германского бюджета, создали во второй половине 1922 г. условия для гиперинфляции. 1 марта 1922 г. «Руль» стоил 1,5 марки. 10 сентября газету продавали уже за 10 марок[299]. Ситуация создавала условия дешевизны для тех, ктохранил запасы в твердой валюте. Таких было много среди русских эмигрантов. До начала германской гиперинфляции с беженцами из России в газетах ассоциировалась, как правило, полунищенское существование. Во второй половине 1922 г. русский, проживающий в Берлине, обретает славу скороспелого богатея. Он может в один вечер легко потратить на пустяки деньги, немыслимые для рядового немца. Образ своего рода «нового русского» дает поводы для рассказов. Сюжет мог быть таким: расчетливая немка, недавно познакомившаяся с русским, ждет обещанной ей в подарок броши за 100 тысяч марок. Она договаривается с ювелиром, чтобы тот снизил для ее знакомого цену и тем самым привлек его. Взамен немка обещает вернуть брошь ювелиру, а полученные за нее деньги предлагает поделить между собой. Не подозревая ни о чем, русский покупает на запасенные им средства «подешевевшую» брошь. Но по пути он передумывает отдавать ее героине рассказа и решает вернуться к своей жене, у которой, он вспомнил, в тот день был день рождения. Брошь годилась как подарок. «Иванушка-дурачок» и на этот раз обманул хитрых и рациональных немцев.

Рассказы о беженцах-богатеях вызывали интерес, но печатались в газетах не без ограничений. Случайное богатство гостей в полуразрушенной Германии, к тому же, не откликнувшихся на призывы о помощи голодающим у себя на родине, было темой скорее для укоров и возмущений по поводу пира во время чумы, чем предметом гордости. Беллетристика не отражала всей сложности и даже трагизма истинного положения дел. Остатки привезенных из России денег, сохраненных русскими эмигрантами, как правило, в твердой валюте или драгоценностях, не были бесконечны: пиршество долго продолжаться не могло.

К тому же судьба русской эмиграции в Берлине была во многих отношениях (в том числе, и юридическом) тесно связана с благополучием Германии, финансовая система которой под натиском инфляции обещала рухнуть от малейшего толчка. Судьба Германии в значительной мере находилась в руках стран-победительниц. Требовался немедленный пересмотр графика репарационных платежей. Переговоры об этом продвигались с большим трудом, и их промежуточные результаты были более чем актуальны для русскоязычной прессы.

Германия, кроме того, была больше других европейских держав заинтересована в переустройстве послевоенной Европы. Серьезные надежды возлагались в этом отношении на скорейшее восстановление всей полноты контактов с Советской Россией. На этот вопрос русские газеты Берлина, понятно, не могли смотреть только с позиций принимающей стороны. Тут, как и обычно, требовался особый, эмигрантский, взгляд, но возрастала потребность и в объективной, не искаженной комментариями информации из России.

Эсеры, в отличие от «неотактиков», имели тесные связи с Советской Россией и потому более достоверную информацию о действиях большевистских властей. В этом смысле газета «Голос России», перешедшая в другие руки, изменилась адекватно политической обстановке и новым потребностям читателей.

Свой информационный ресурс новое руководство «Голоса России», разумеется, направило в несколько иное по сравнению с П.Н. Милюковым политическое русло. Ставилась как глобальная задача развенчать большевистскую модель коммунизма, так более конкретная – привлечь международное внимание к процессу по московскому делу эсеров. В преддверии дипломатического признания Советской России этот рычаг международного воздействия обещал быть на редкость эффективным. Статус крупных газет изгнания в новых международных условиях возрастал.

Для проведения кампании были хороши все средства. Ее начало имело самые разные проявления. От простой надписи крупным шрифтом над колонтитулом газеты: «Центральный комитет партии социалистов-революционеров отдается на расправу коммунистической партии» до описания ужасов содержания заключенных в большевистских тюремных застенках. Всякий раз читателю давалось понять, насколько тесно дело газеты связано с борьбой за настоящее и будущее России. В отличие от типовых материалов 1921 г. на тему, например, бесчинств Чека[300], статьи в «Голосе России» были на редкость правдоподобны: реальность давала слишком много поводов для достижения поставленной цели. Любые домыслы терялись на фоне достоверных фактов. И в этом газета соответствовала высоте собственного понимания названия – «Голос России».

Впрочем, усиление достоверности информации из России наблюдалось повсеместно, не только в газетах эсеров. Одна из причин тому – разрешение в начале 1922 г. свободной подписки на советские газеты за рубежом. Официальные издания Советов больше не были библиографической редкостью. А впервые вышедшая в марте 1922 г. лояльная Москве новая берлинская ежедневная газета «Накануне» разрешалась для распространения в Советской России – случай беспрецедентный. Газета ставила своей задачей пропаганду сменовеховства, в редакцию даже вошли пятеро из шести авторов одноименного сборника[301]. Н.В. Устрялов, жил, как говорилось, в Харбине и непосредственного участия в издании газеты принять не мог. Поначалу он присылал статьи для «Накануне» почтой. Иногда они перепечатывались из русскоязычных газет Китая.

«Накануне» было единственным германским изданием на русском языке, имеющим собственное представительство в Москве. Это повышало достоверность сообщений газеты, хотя и считалось признаком особых связей с Москвой, что «Накануне», разумеется, категорически отрицало. Вдобавок ко всему газета выходила на русском языке по новой орфографии. Подобную смелость до сих пор мог позволить себе в Берлине только пробольшевистский «Новый мир».

Тем не менее, «Накануне» стремилось сохранить дистанцию с Советами. Это удавалось с очевидным трудом. Уже в первых номерах газета искала наиболее точное объяснение официального приглашения соредактору газеты

Ю.В. Ключникову принять участие в советской делегации на Генуэзской конференции в качестве юридического эксперта. Чуть позднее Ключников и Потехин были приглашены в Москву, откуда они присылали в «Накануне» репортажи о чудесах нэпа и преимуществах жизни россиян в новой России. Позиции обоих авторов «Смены вех» к концу поездки обрели настолько открытые просоветские черты, что они послужили одним из поводов для конфликта с оставшейся частью редакции газеты «Накануне».

Ю.В. Ключников и Ю.Н. Потехин 23 августа 1922 г. были исключены из редколлегии. Но это не вернуло газету на позиции сборника «Смена вех»[302].

Н.В. Устрялов, имя которого было символом книги, становится редким гостем страниц «Накануне». Впрочем, его статьи в этой газете с самого начала выглядели несколько инородно: им неизменно уделялось почетное место, но оно не сглаживало очевидных концептуальных расхождений с позицией «Накануне». В конце концов, в статье Г.Л. Кирдецова, главного редактора «Накануне», промелькнула ссылка на проф. Н.В. Устрялова, где он представлен как один из талантливейших основоположников первоначального «сменовеховства»[303]. Так робко было признано начало открытого размежевания. Между тем, «Накануне» явно двигалось в сторону усиления мотивов возвращенчества. Потехин и Ключников в Москве проделали путь сближения с Советами слишком быстро, но, как выяснилось позднее, все же учитывая направленность эволюции руководимой ими газеты. Термин «национал-большевизм» в этот период стал вновь использоваться теми сменовеховцами, которые считали себя сторонниками первозданного настроения сборника.

Поэтому общественная линия «Голоса России» нагляднее, чем в «Накануне», отображала и обосновывала стремление эмиграции к диалогу с метрополией. Ценилась всякая публикация, дававшая духовную пищу для нового понимания Советской России или поиска в ней «чего-то», по выражению Андрея Белого (в те месяцы – активного автора газеты), отразившего в одной из публикаций популярное настроение тех дней:

«Не справишься с химией без лаборатории; чтение учебника не гарантирует навыка в производстве химических опытов; а ведь Россия – лаборатория; пребывание в ней – исключительно ответственный опыт, который для лиц, не проделавших опыта, – утверждение, только. – Позвольте же: почему вес атомный азота – «14», не «17». – «14» – все тут. Так «что-то» в России; ты знаешь его, осязаешь его; убедить в нем – не можешь; пожалуйте в лабораторию.[...]

До Лавуазье полагали: горение – разложение, выделение невидного газа; и звали тот газ флогистоном; в сгоревшей России ее «флогистон» (специфический дух ее) испарился; Россия – бездушная, мертвая, движимая лишь процессами разложения.

Но – Лавуазье доказал; при горении – соединение с газом; так: если собрать перегары (золу, дым, пары, газы), – вес увеличится от слияния с «чем-то», иль – с кислородом. – «Россия – распылена, как зола». – «Нет, – расширена, вес увеличен ее»... Это я утверждаю из опыта, недоказуемого при помощи формул»[304].

На страницах газет, как «Голоса России», так и «Накануне», стали чаще появляться имена литературных знаменитостей из Советской России. Еще в сентябре 1921 г. газета «Руль» со слов недавно приехавшего из России А.М. Ремизова загадочно рассказывала читателям о выдающемся, но не известном эмиграции советском писателе Б.А. Пильняке. Спустя шесть месяцев он подается «Голосом России» в разделе «Критика и библиография» как молодой талантливый русский писатель, основные повести которого уже готовятся для печати в берлинских издательствах[305]. При других обстоятельствах сообщалось, что Б.А. Пильняк привез с собою из Москвы не только свои работы, но и «ряд интересных беллетристических рукописей писателей, живущих в настоящее время в Москве». Так на глазах издательский центр русской культуры перемещался из Москвы в Берлин.

Не могло быть и речи о том, чтобы берлинский русский писатель в прессе подверг своего коллегу из Советской России идеологической критике: позиции сторон к тому времени были давно известны. Публичный спор как средство борьбы с идейным противником в газетах представлялся неуместным и по существу больше неинтересным. Если дискуссии на литературной почве и случались, то они занимали, как правило, место в летописи скандалов, а не культурной хроники. Таким стал, например, визит Сергея Есенина и Айседоры Дункан в берлинский Дом Искусств – организации по задумке неполитической, призванной организовывать встречи между советскими и эмигрантскими представителями русской культуры[306]. По требованию Дункан небольшая группа присутствующих затянула «Интернационал». Со стороны части собравшихся раздались свистки, крики «долой». Газеты сдержанно сообщили «о шумном споре», в результате которого часть публики покинула зал[307]. Как видим, даже в этом случае коллизия состояла не в политических ориентирах, но в их символике – понятиях скорее эмоционально-ассоциативных, нежели интеллектуальных. Политическая составная любого подобного «спора» была обречена в русском Берлине на бурную, экспансивную и безрезультатную концовку.

Главным же событием литературной жизни Берлина того вечера стал куда более важный факт: крупный советский поэт выступил перед берлинскими литераторами. Творчество С. Есенина с тех пор часто обсуждалось в русских газетах Германии.

Культурные контакты помогали эмиграции воссоздать и перестроить утраченные связи с родиной. Публикация в русскоязычной берлинской газете рассказа молодого М. Зощенко или, например, только начинавшего писать М. Булгакова[308] приближало духовную жизнь Советской России к русскому изгнанию. Разделявшие их препятствия в этом случае начинали казаться условными.

Представители политических движений, декларировавшие те же задачи, ближайшими целями видели какую-либо форму воздействия на Советскую Россию или эмиграцию. В то время, когда искусство объединяло обе части России, представители политических движений предлагали свои точки зрения на происходящее и отвергали противоположные. Таким образом они объективно углубляли внутренний раскол «России вне России». Ирония поры состояла в том, что почти все общественные деятели эмиграции внесли большой вклад и в развитие культуры русского рассеяния. Раскол приходился не только на группы людей, но и на конкретные личности. События в обеих, возможно, даже противодействующих сферах свершались часто на соседних страницах одной и той же газеты.

Подчеркнуть свою литературную значимость, поставить ее на первое место по сравнению с общественной деятельностью было своеобразной модой журналистики Берлина 1922 г. Достаточно вспомнить, как представила себя новая команда «Голоса России» – группой литераторов и общественных деятелей. Бесспорно, они имели такое право. Имели его и сотрудники «Накануне» А.Н. Толстой, Р. Гуль и многие другие.

Русский Берлин знаменит интенсивностью общения с метрополией, беспрецедентно тесными и динамичными контактами советских и эмигрантских писателей вопреки их взаимоисключающим взглядам. Для этого были созданы условия. Но они вовсе не означали безмятежности, бесконфликтности этих отношений. Признание масштаба личности того или иного представителя советского спектра русской культуры непросто соседствовало с политическим неприятием ее. Это придавало исключительную хрупкость диалогу. Например, А.Н. Толстому, приехавшему в октябре 1921 г. в Берлин, где он готовил выход «Накануне», а позднее был назначен редактором литературного приложения к нему, удалось сохранить репутацию большого писателя. Он играл заметную роль в различных неполитических встречах. Но это не помешало исключить его, как и всех сотрудников газеты «Накануне», из берлинского общества литераторов и журналистов, которое также считало себя неполитической организацией. Акция обосновывалась тем, что «Накануне» ставило задачей «всюду вносить разложение»[309]. За месяц до этого А.Н. Толстой и два других сотрудника «Накануне» вышли из Парижского союза русских литераторов и журналистов. Решение принималось не без нажима П.Н. Милюкова, возглавлявшего Союз[310].

Разумеется, отрывки из книг А.Н. Толстого не могли появиться, например, в «Руле». Зато печатались рецензии, где признавался большой талант писателя, но обязательно ставился под вопрос его моральный облик:

«Ал. Н. Толстой обладает несомненно крупным и оригинальным изобразительным дарованием. Оно чувствуется в каждой строке. Но он сам, как и его юный Никита, как бы теряется в толпе своих образов. Чрезвычайно характерно, что даже по такому интимному, бесхитростному рассказу, как «Детство Никиты», трудно себе представить, что же такое представляет собою сам этот десятилетний мальчик? У него нет ни одной черты, по которой, встретясь с ним в жизни, можно было бы узнать его, как мы узнаем, например, типы Толстого, Достоевского, Тургенева...»[311].

Об общественной деятельности Толстого, например, творческих вечерах, проведенных в Берлине под его руководством, газета сообщала подробно, но с обязательными иронией и пренебрежением:

«А. Толстой в своем вступительном слове указал на то, что перед публикой продефилируют сейчас хулиганы, каторжники, подлецы, бесшабашные люди и т.п. [...]Русские поэты, музыканты, художники не могут отделиться от современной русской жизни, а она - в достаточной мере безобразная[...]

С развязным видом, в расстегнутой шелковой рубахе и руки в карманах читал свои стихи новое светило «черкес» Кусиков. И поразил всех как своей сильной поэмой «Пугачев», так и покроем модного смокинга «крестьянин» Есенин»[312].

Отчет о встрече завершает естественный для всей статьи комментарий журналиста «Руля»: было скучно.

Схожие интонации по отношению к политическим оппонентам звучали со страниц «Накануне». Там отмечалось, например, что русские писатели в Париже начали кампанию за присуждение Нобелевской премии в 1922 году одному из писателей русского зарубежья. Газета не могла не воспользоваться поводом, чтобы указать на слабость оторванной от родины русской литературы.

«Исключение некоторые отзывы делают лишь для Бунина, превозносить которого вошло нынче у эмиграции в моду, ибо... бунинское изображение русского мужика диким зверем объявляется «высшим достижением художественной правды»[313].

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31