1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Всякое долгое чувство, особенно связанное с возвращением на родину, неизменно имеет периоды. Настроения русских берлинцев менялись в зависимости даже от минимальных перемен в боевых позициях добровольческих армий. Если в газетах появлялось официальное сообщение о взятии какого-то города, оно давало поводы для самых смелых прогнозов относительно краха большевизма, и наоборот. Когда же к концу 1920 г. стало ясно, что позиций Красной Армии крепнут и военным путем большевизм больше не побороть, наступило самое глубокое за два года существования эмигрантской прессы уныние. Советское правительство неожиданно для всех стало самым устойчивым в Европе и обрело соответствующее своему новому положению репутацию. В последние недели 1920 г. рушатся самые «реальные» по тем временам оценки возможности возврата: ждать, если не переменить собственных убеждений, придется не пять, не десять лет, а минимум двадцать.

В эмигрантской прессе появляются программные статьи. Особое внимание обращает на себя публикация «Назад в Россию!» в газете «Голос России», написанная одним из ведущих публицистов газеты Александром Дроздовым.

«Но вот, – писал он, – по-видимому, конец гражданской войны близок. И в эмигрантских кругах уже идут оживленные беседы: что делать дальше?

Руководящие политические «сферы», вероятно, по-прежнему будут играть роль «правительственных» кругов России – со смешным и неприличным можно тоже свыкнуться и сжиться. Спекулянты окончательно «разочаруются» в России и купят виллы за границей. Немало эмигрантов приспособится уже за границей под большевиков, особенно из тех, кто раньше громче всего кричал о необходимости войны «до победного конца» над большевиками.

Но все это не для массы эмигрантов. Масса же должна ясно понять, что перед ней, в сущности, нет иного пути и иной задачи, как ликвидировать себя, покинув заграницу и вернувшись в Россию»[24].

«Ликвидировать» себя, сколько бы это ни соответствовало политической программе газеты, всегда грустно. Необходимость этого обсуждают и с гневом отвергают все парижские и берлинские русские газеты, однако ничего Реального в тот момент не предлагают. Мысль о необходимости смириться с существованием большевизма становится доминирующей в предновогоднее время 1920 г. Как прощание с несбывшимися планами выглядит стихотворение Игоря Северянина, опубликованное в «Голосе России» непосредственно перед Новым годом:

«Я верю: девятьсот двадцатый год

Избавит мир от всех его невзгод, –

Ведь он идет, как некий светлый гений».

С начала 1921 г. в Берлине появляются еще двенадцать русских газет и журналов[25], которые своим возникновением вновь продемонстрировали очевидное: эмиграция не пойдет на самоликвидацию и в ближайшие годы в основном будет постепенно адаптироваться к условиям Запада. Проводы 1920 г. можно считать вехой, обозначившей расставание со многими надеждами на скорые перемены в Советской России к лучшему. На этом закончился период самой искренней веры в быстрое возвращение на родину.

Описание этого времени у Глеба Струве займет позднее один абзац:

«Отдельные русские писатели очутились за пределами России еще в первые годы революции [...] другие последовали за немцами, когда те в 1918 году очистили занятую ими территорию России, и либо осели в лимитрофных государствах – Польше, Прибалтике, либо последовали дальше на запад и оказались в самой Германии, третьи эвакуировались с французами из Одессы в 1919 году или отступили с армией Юденича из-под Петрограда. Но историю зарубежной литературы, равно как и историю самой эмиграции как массового явления, надлежит начинать с 1920 года, когда рядом последовательных эвакуационных волн множество русских было выброшено за пределы родины, и пришла к концу более или менее организованная вооруженная борьба против большевиков»[26].

в начало

Глава вторая

«СТРОЧКИ, ЗВУЧАЩИЕ КАК ПОЩЕЧИНЫ»

Новый период развития берлинской информационной жизни эмигрантов ознаменовался не только увеличением числа изданий. Характерным признаком перемен стало в начале марта 1921 г. прощальное выступление редактора влиятельной в Берлине парижской газеты «Последние новости». В пересказах оно обошло все германские русскоязычные газеты.

«Он (редактор – А.Л.) говорит, – отмечает газета «Руль», – что задача была собрать читателя. Однако теперь, весной 1921 года, политический момент представляется иным: придвинулись вплотную глубочайшей важности политические проблемы и властно требуют своего разрешения.

В такой момент газете необходимо опереться на те или иные, но определенные (курсив мой – А.Л.) общественные и политические круги. В связи с этим и состоялось вступление в газету группы в составе П.Н. Милюкова, М.М. Винавера, А.И. Коновалова и В.А. Харламова; это придаст газете совершенно определенную окраску и направление; причем, само собою разумеется, это направление никем не может быть выявлено с такой ясностью и полностью, как П.Н. Милюковым.

Читательская масса собрана. Настал второй период: ее надо повести»[27].

Подобный аргумент кажется убедительным, если не знать, что было потом. Вся последующая информационная политика П.Н. Милюкова, в том числе и в Берлине, не была ориентирована на то, чтобы кого-то куда-то «повести» в военном или близком к этому отношении. Попытка решения политических проблем, если о ней вообще приходится говорить применительно к деятельности эмигрантской политической элиты в те годы, предстояла несколькими месяцами позднее, когда появится информация о грядущем неурожае и голоде в России. Весной же 1921 г. никакой заметной политической инициативы со стороны эмиграции, кажется, не готовилось. Речь шла скорее о новой форме организации беженства в новых условиях.

Газета «Новый мир», отзываясь на перестановки в руководстве крупной парижской газеты, отмечала, что фактически она и раньше была в руках парижской кадетской группы и лично П.Н. Милюкова. Спустя две недели «Руль» в статье с характерным названием «Разъясненные кадеты», касаясь позиции «Последних новостей», одной фразой повторил то же самое: «...”Посл<едними> Нов<остями>” (которых в то время инспирировала группа, ныне формально ими руководящая)...»[28] и т.д.

Есть все косвенные подтверждения того, что так и было. В более или менее заметной форме «Последние новости» к тому времени уже выражали позицию конкретной политической группы. Необходимость открыто объявить о своей причастности к этой группе могла означать желание обострить и точно сформулировать уже имеющуюся общественную позицию. Газета благодаря этому обрела яркое, всем знакомое лицо. Однако повышенное внимание, которое придали все берлинские газеты официальному приходу в «Последние новости» П.Н. Милюкова, объясняется не только этим.

Обстановка подавленности после падения армии Врангеля и триумфа большевиков постепенно сменилась естественным стремлением адаптироваться к новым условиям оседлости. Оседлость большого сообщества, образованного к тому же по признаку политической антипатии, невозможна без хотя бы относительной его структуризации. Поэтому прояснение всего спектра ближайших задач эмиграции стало насущной задачей русскоязычного информационного рынка[29] в Берлине начала 1921 г. Отсюда, похоже, и возникала ностальгия по недавним, хотя и очень тяжелым военным годам:

«Эпоха страшной мировой войны была все же во многих отношениях прекрасной эпохой, - читаем в передовой статье «Голоса России». – Тогда были еще идеалы. Тогда люди мечтали еще о светлом будущем, когда воцарится мир и спокойствие, и отношения народов будут регулироваться новыми совершенными законами. Казалось, уроки прошлого дадут свои богатые плоды. Государственные и политические деятели обеих сторон неустанно возвещали человечеству возвышенные принципы, по которым они воссоздадут гибнущий мир, как только будет повержен в прах противник и завоеван мир. Но вот мир настал, – поистине, печальный мир! Мечты рассеялись в прахе, идеалы разбиты, благие намерения куда-то исчезли»[30].

Заметим, моральное опустошение здесь связано с последствиями войны для какой-то конкретной страны или нации. Эмигрантская газета, читатели которой вскоре будут и официально лишены гражданства, уловила в перемене то всеобщее, что не может быть жестко связано с территорией той или другой страны. Тут отмечены глобальные изменения мира. Недавние россияне по-прежнему испытывали тот же моральный неуют, что немцы, англичане или советские люди. Но признаки наднационального мышления в эмиграции со временем будут более отчетливыми. На этой же стадии главной приметой дискомфорта русской колонии в Берлине был антагонизм к стабилизирующейся советской власти в России.

«Руль», занимавший стойкую позицию невозможности сотрудничества с «совдепией», за несколько дней до выхода «Последних новостей» в новой редакции публикует статью «Под маской» о поучительных в своей эффективности приемах большевиков.

«Раньше, занимая какой-нибудь город, они (большевики – А.Л.) тотчас же под страхом чрезвычайки путем особых анкетных листов опрашивали уцелевшее от разбоя и красного правосудия население о его партийной принадлежности. Беспартийность не спасала, – продолжает Лери (настоящая фамилия – В.В. Клопотовский). – Ибо всякий беспартийный должен был ясно и отчетливо указать, почему и на какой предмет он беспартийный и не пожелал ли бы он выйти из состояния беспартийности, а буде пожелал, то в сторону какой партии склоняются его симпатии.

Таким простым способом беспартийность в Совдепии была подавлена в корне, и недурно было бы и за границей взять пример с большевиков.

– Никакой беспартийности, господа. Говорите толком: или-или»[31].

Военные победы большевиков, во многом неожиданные для эмигрантов, заставили, пусть с деланным пренебрежением, присмотреться к советским порядкам.

«После последнего крушения Врангеля, – справедливо замечал «Руль», – о падении большевиков, так сказать, говорить не принято, Неловко, нужно считаться с ними, как со всяким существующим правительством.[...]

Так или иначе, начинающемуся сегодня новому году, принимающему небывало тяжелое наследство, предстоит начало ликвидации в ту или другую сторону: либо в России большевизм будет сокрушен, либо Европе придется с ним считаться у себя дома»[32].

Между тем, с установившимся порядком уже приходилось считаться. «Большевизм? В этом что-то есть» – приблизительно так выражалась модная мысль политического обывателя двух-трех первых месяцев 1921 года. С ней боролся и «Руль» и «Голос России», ее проявления обе отмечали друг у друга, критиковали, иногда оправдывались. Но факт оставался фактом. И необходимость выработки угла зрения на «стабильный большевизм» требовала жизнь.

«Жизнь – жестоковыйна, – писал Федор Иванов в те же дни в «Голосе России». – Требует платежа по давно предъявленным счетам. От нее не увернешься в эмигрантском подполье. Достанет, властно потребует сказать: да или нет. Бьет двенадцатый час. Отрекемся ли трижды, как Петр при пении петуха? Перешагнем ли черту заветную? Или останемся выклюнутыми родиной, никому не нужными изгоями?»[33]

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31