1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

И это сказывалось на процессе нивелировки газетных ролей в новом состоянии эмигрантского общества. В обзоре печати «Голос России» сформулировал образ мыслей российских беженцев в те месяцы:

«Эмигрантская забота, как прожить дальше, и вопрос о политическом направлении или ориентации составляют главное – если не все – содержание русской эмигрантской жизни»[74]. Взгляд на Россиюиз-за этого тоже становился иным. Стабильный большевизм и растущая дистанция между центрами русской эмиграции и Советской Россией способствовали началу атрофии первоначального чувства единства с населением страны Советов. Упоминавшийся журналист «Руля» Лери увидел сходство умонастроений русских на Дальнем Востоке[75] с еще недавними настроениями русских в Берлине:

«Как дождя отшумевшего капли, мы, эмигранты, только взираем на эту далекую жизнь.

[...]Подобно тому, как в России и на эмиграции, так и в части Сибири, не охваченной еще большевизмом и охраняемой то ли китайцами, то ли японцами, царит болезненное любопытство (курсив мой. – А.Л.) ко всему происходящему в областях, пораженных коммунистической гангреной»[76].

Любопытство эмигрантов к происходившему на родине, казалось, в новых условиях должно было угасать. Но что же вместо этого? Вставал вопрос об истинной миссии «загостившихся» за границей россиян. Ответ на него так и остался открытым. Озвученная «Временем» идея адаптации к германским условиям в моральном отношении усиливала чувство невостребованности и одиночества, особенно у среднего поколения эмигрантов. Информация об экономических трудностях в России, которая прежде, как правило, вызывала нетерпеливое ожидание скорого конца советской власти, теперь сопровождалось призывами к поиску полезных действий для России:

«Мы должны (курсив мой – А.Л.) бить тревогу. По постановлению питерского совета закрывается за недостатком топлива 64 предприятия (шестьдесят четыре!), в том числе Путиловский, «Треугольник», Айваз, Сименс и Гальске, Сестрорецкий завод, Эриксон и другие гиганты. Словом, вся «тяжелая индустрия» Петербурга»[77].

Как оказалось позднее, это лишь малая доля разрухи, какую предстояло пережить России в последующие годы. Призывы к немедленной экономической помощи были скорее рефлексивными.

К весне 1921 г. берлинские газеты в продолжительных спорах в основном уточнили оттенки собственных позиций, дали им привычные названия, уяснили приемы друг друга. Информационная структура русского Берлина крепла. Но, привыкая друг к другу, редакции печатных органов, их читатели вглядывались в Россию, откуда достоверные новости поступали по-прежнему редко. Понять, что происходит на родине, и чем русские изгнанники могут быть ей полезными, становилось все труднее. И к этому тоже приходилось привыкать. Газетам оставалось жить не событиями из России, а своим чувством к ней. Политическая позиция какого-либо издания по отношению к оставленной родине часто была точкой отсчета в толковании двусмысленных или непроясненных фактов. Готовность восприятия самого разнообразного осмысления различными русскими газетами событий в России далеко превосходила недостаточные, часто жалкие масштабы голой информации оттуда, ожидание оказывалось непомерно и неоправданно завышенным. Это проявилось на примере освещения первых дней Кронштадтского мятежа, когда, казалось, сбылось то, о чем в изгнании перестали мечтать.

Громко о Кронштадтском восстании берлинская пресса объявила 8 марта 1921 г., через семь дней[78] после начала мятежа. Сказалась информационная изолированность России. Смысл новости поначалу порождал лишь одни вопросительные знаки:

«В ту минуту, когда мы пишем эти строки, – признавалась, например, газета «Руль» в передовой статье, – еще невозможно с уверенностью ответить ни на основной вопрос о том, удалось ли советской власти справиться с движением в Петербурге, ни на связанные с ним вопросы о смысле, характере и возможных последствиях этого движения» случае возможного успеха».

Все сопровождалось лишь общим приподнятым настроением: «Сознайтесь, что[...] многие из вашей среды на прошлой неделе, – писал «Голос России» несколькими днями после событий в Кронштадте, – уже отдали распоряжение подготовки сундуков, чтобы при первой возможности тронуться в путь-дорогу – на родину»[79].

В обстановке почти эйфории и одновременно острейшей нехватки достоверных фактов «Руль» выпустил специальное приложение под названием «Восстания в Советской России». Оно содержало подбор всего спектра противоречивой информации о восстаниях или отсутствии таковых по всей стране[80]. Однако и в совокупностиинформация никакой конкретики не обнаруживала. Улавливалась только едва заметная ирония авторов тех сообщений, которые утверждали, будто ничего особенного в России не происходит. Такие материалы сопровождались ремарками типа: «Не менее усердно старается г. Иорданский в Гельсингфорсе» и т.д. Впрочем, одна телеграмма, содержавшая лишь фактический материал, вошла в классику курьезов. Сообщение гласило, что французская эскадра пришла на выручку Кронштадту. Составитель информации не учел, что в начале марта Финский и другие заливы Балтийского моря покрыты наиболее толстым слоем льда[81], и это, конечно, исключало не только появление эскадры, но всякую связь газетной публикации с реальностью. Желаемое и на этот раз выдавалось за действительное.

Собственное отношение к Кронштадтскому мятежу газеты Берлина выразили чуть позже. «Руль», сторонник интервенции, убедившись в неверности своей первой информации, возмущался, что до сих пор нет помощи мятежникам со стороны Запада:

«Неужели же Европа может остаться равнодушной к тому, что в России происходит сейчас, – так начиналась передовая статья. – [...] Когда Венгрия приступила к суду над большевистскими комиссарами, Советская Россия немедленно заявила протест и добилась того, что судебный приговор не был приведен в исполнение. Чем же можно было бы объяснить, что в то время, как большевики чинят такую зверскую безсудную расправу, никто в Европе не пытается возвысить голос на защиту несчастных беззащитных жертв?

Нужно, однако, сделать одну оговорку: в самой большой европейской газете, в Times'е, печатается в последние дни ряд горячих передовых статей против бессмысленных убийств ... голубей в Монте-Карло. В ярких выражениях газета протестует против стрельбы по прирученным птицам, которые, будучи истощены пребыванием в клетках, не имеют сил уйти от выстрелов любителей тира»[82].

«Голос России» разглядел в Кронштадте подтверждение правильности собственной линии, которая базировалась на неприятии позиции своего берлинского оппонента:

«Как и следовало ожидать, исчезновение реакционных фронтов, прекращение иноземных интервенций повлекло за собой не усиление, а ослабление большевиков и вызвало подъем оппозиционных сил. Вопреки прорицаниям мрачных Кассандр из лагеря интервенционных генералов, русский народ не умирает, не разлагается, не проникнут радостной готовностью участвовать в любой карательной экспедиции [...] И характер, и размеры восстания исключают всякую возможность сомнения в его серьезности и значительности.

Хотелось бы верить, что это оценят и советские власти, и сделают из этой оценки надлежащие выводы».

Заметим, взгляд «Голоса России» сопровождался пассивным отношением к событию, в то время, как непримиримый «Руль», хотя бы косвенно, призывал к действиям. В Кронштадтском восстании «Руль» увидел шанс для эмиграции обрести новый смысл своего существования:

«За эмиграцией – показать, имеет ли она силы и способности не для разговоров и провозглашений, а для спешного дела. Первая скорая помощь должна быть налажена способными на то кругами, независимо от их политической номенклатуры»[83].

«Голос России» счел нужным устраниться от любой формы участия в мятеже. Оба издания видели своих читателей частью народа России, но те, кто был даже минимально лоялен к советской власти, а значит, мог искать с ней конструктивного сотрудничества, бездействовали. Полные антагонисты Советов были готовы предпринимать конкретные меры, но убеждались в бессилии против могущественного врага. Потенциал обеих групп оставался неизрасходованным. Эти две тенденции будут развиваться в дальнейшем.

В условиях сохранявшейся неясности и информационной оторванности первым следствием Кронштадтского восстания стала в Берлине кутерьма газетных догадок и беспочвенных рассуждений. Вакуум правдивых сообщений' был заполнен фантастическими построениями с внутренними оттенками полемики. В происходящем на родине «Руль», например, видел начало конца большевизма, выразившегося в повсеместных восстаниях, о которых замалчивает официальная пропаганда. «Голос России» был склонен к публикациям материалов о локальности события, констатируя, без ссылок на источники, подконтрольность «всей остальной России»[84] советскому правительству. Решающее для газет значение в первой реакции на Кронштадтский мятеж имели их собственные общественные ориентиры.

Осознание того, что констатируемые факты могут не иметь ничего общего с действительностью (а проверить их было нередко невозможно), угадывалось в сомнении, скрытом, например, в статье с таким эпиграфом: «Белогвардейская печать продолжает лгать на ответственных советских работников». Статья содержала попытку журналистов убедить самих себя в успехе Кронштадта благодаря историческим параллелям, посмотреть на происходящее с высоты будущего историка, который, «описывая период конца 1920 и начала 1921 гг., предшествовавший падению большевиков, найдет очень много общих черт, сближающих это время с эпохой перед Февральской революцией 1917 г., и, несомненно, придет к выводу, что крушение большевиков было так же неизбежно, как и свержение царского режима, и только выразит удивление по поводу непонятного ослепления тех современников, которые этого не предвидели»[85].

Творя почти виртуальную историю, издания Берлина предлагали и собственные исторические термины. Кронштадтский мятеж в те дни часто именовался Третьей русской революцией. А его участники – революционерами. Событие, если оно называется революцией, предполагает масштабы страны. В сочетании с таким термином известия о повсеместных и успешных военных восстаниях смотрелись весьма достоверно и респектабельно. «Голос России» писал:

«Из Варны сообщают, что революционеры (курсив мой – А.Л.), потерявшие Одессу 5-го марта, снова заняли ее в ночь на 18. Большевики понесли тяжелые потери и отошли к Николаеву. В руках революционеров находится весь район к западу и к северу от Одессы до ст. Раздельной»[86].

Подобный подход, по всей видимости, лежит в основе защищаемого до сих пор некоторыми историками мнения о том, что «бурные и трагические события начала 1921 г. вылились в мало известную миру новую народную революцию, участники которой пытались добиться воплощения в жизнь лозунгов Октября»[87].

Начало Кронштадтского мятежа показало: роли, которые газеты в Берлине закрепили за собой с начала 1921 г., будут еще долгое время оставаться неизменными. Их не мог переменить даже приход в газету нового хозяина с несколько иной политической ориентацией. Новый главный редактор возглавил «Голос России»[88] в разгар отслеживанияберлинской прессой событий в Кронштадте. Позиция газеты, ее отношение к «Рулю» не только не изменились, но редакция всеми силами подчеркивала неизменность курса, а корректировка, если она и была, производилась незаметно. В.П. Крымов не опубликовал программной статьи, вероятно, чтобы не слишком акцентировать на себе внимание. Политического капитала, каким располагал Милюков, у Крымова не было. И стержнем газеты оставалась прежняя позиция издания. Глеб Струве[89] и вслед за ним современные систематизаторы говорили о «Голосе России» в период с 13 марта по 4 августа 1921 г. как о «сменовеховской»[90]газете. Однако Струве в характеристике допустил характерную ошибку, назвав «Голос России» «Русским голосом»[91]. В этом просматривается некоторое искажение нюансов времени. Смысл имени газеты, как и ее позиции, переданы точно. Однако названы они в обоих случаях в известной мере вольно. Понятие «сменовеховство» не применялось по отношению к «Голосу России» в те месяцы ни редакцией, ни ее оппонентами. Сборник «Смена вех», по названию которого именовалось известное эмигрантское течение, вышел в свет в июле 1921 г. Весной и летом того же года изображать название этого сборника на флаге газеты с историей необходимости не было. Да и ситуация в Берлине, повторим, была иной.

Подтверждением линии на преемственность с прежним курсом стала передовая статья, опубликованная тремя днями позднее.

«Берлинский «Руль», – читаем в «Голосе России» после прихода нового главного редактора, – видел в указаниях на то, что кронштадтское движение направлено против коммунистов, а не против советской системы, скрытую поддержку большевиков, стремление удержать их во что бы то ни стало.

Между тем, кронштадтские известия показывают лишь, что наша революция следует естественному ходу своего развития, и что это развитие будет, вероятно, органическим и организованным. На страницах нашей газеты мы не раз указывали (курсив мой – А.Л.) – за что и получили от политически невдумчивых наших противников обвинение чуть ли не в скрытом большевизме[92], – что советская система ничего общего с диктатурой коммунистической партии не имеет»[93].

Заголовок статьи В.П. Крымова – «Будем уважать друг друга», – опубликованной в том же номере, дает основания систематизатору берлинской периодики Е.Ф. Трущенко рассматривать статью как поворотную в истории издания[94].

«Голос России» и в самом деле поначалу хотел следовать принципу уважения. Например, заметив упоминавшуюся оплошность «Руля» в связи с приходом эскадры в Кронштадт, он не стал ее немедленно высмеивать. Сам «Руль», конечно же, поступил бы иначе, обнаружив аналогичный промах у «Голоса России». Но благородное намерение одного из конкурентов соблюдать приличия в отношениях с соперниками зависело, как и следует из цитаты, от общей ситуации. Следовательно, это не вопрос новой жизнеспособной тактики. Быть терпимой по отношению к соседям газета стремилась настолько, насколько это было возможно в русском Берлине, пораженном склоками. Уже в ближайших номерах «Голос России», призывая «Руль» следовать ее примеру, делал над собой усилие, чтобы удержать себя в обозначенных этических рамках:

«Руль» считает нужным в каждом номере полемизировать с нашей газетой. При расхождении наших политических позиций стремление вполне естественное и, быть может, нужное для выяснения политического самосознания эмиграции; но, к сожалению, тон и достоинства этой полемики таковы, что никому и ничего она не выяснит»[95].

И еще через несколько номеров, убедившись в невозможности соблюдать заявленные правила в одностороннем порядке, газета возобновила на своих страницах все традиции полемики. А спустя четыре месяца, когда иллюзии были окончательно преданы забвению, «Голос России» в запале обострившегося спора с «Рулем» использовал и старую козырную карту о французских кораблях в Кронштадте[96].

С появлением достоверной информации о беспорядках в России картина постепенно прояснялась, ее очертания в конкурирующих газетах, как в фокусе, все более совмещались, Печатные органы не стремились игнорировать новые сообщения, если они развенчивали их надежды, но от этого еще долго не становилось ясным, какой глубины события произошли в Кронштадте. Не меньше двух месяцев после подавления мятежа публиковались статьи о том, сопровождалось ли восстание цепью крестьянских волнений или нет, участвовали ли в его организации представители других государств или нет, и т.д. Как в зеркале, «Руль» увидел себя, глядящего «по ту сторону», в заметке из советских «Известий»:

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31