1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Немец-перец, колбаса,

Купил лошадь без хвоста,

Сел задом наперед

И поехал в огород.

...Господи, каким это казалось смешным, остроумным, а главное – чуть ли не психологически понятным, и как забавны были логические посылки Аверченки для доказательства правдоподобности этого свойства немцев, хитроумных и бестолковых в одно и то же время, этих торговцев, ставших яростными врагами России в одно прекрасное, как сейчас, июльское утро 1914 года!

Сейчас мы, россияне в изгнании, в гостях у немцев – больше двух с половиной лет наблюдаем своих хозяев, и что осталось от ядовитого Насмешливого фельетона Аверченки?![...]

В курортном парке играет оркестр, а в антракте представительный старик – Oberschleiser – верхнесилезец – открывает своей речью митинг для сбора в пользу пострадавших силезцев...

Толпа, как один, поет:

Deutschland, Deutschland über alles, и в один миг наполняет сотни тарелок добровольными пожертвованиями...

Все, как один: майор в полной форме, мальчик-гимназист, старый больной в тележке, хорошенькая барышня и крошка-девочка 5 лет...

Ибо у всех бьется одно сердце и в нем одно чувство:

Бесконечная любовь к своему отечеству...

Вот вам и «Немец-перец, колбаса»…[246]

После закрытия Комитета помощи голодающим по берлинским газетам прокатилась волна публикаций зрелых наблюдений над немцами, отмечалась мудрость заведенных у них порядков. Германия, потерпевшая ряд крупных поражений за прошедшее десятилетие, сумела сохранить целостность, восстановить законность и порядок на своей территории, не подпустить коммунизм к власти. На фоне очевидной неорганизованности русской эмиграции такие факты вселяли уважение к нации. Эти же сведения давали повод для оптимизма относительно судьбы русской эмиграции. Улучшающаяся жизнь немцев наглядно показывала, что не всякое поражение, даже самое серьезное, – навсегда. Главное – выдержать тяжесть первых ударов. На такие мысли наводила, например, статья М. Алданова в «Голосе России», напечатанная почти сразу после закрытия Комитета помощи голодающим без информационного повода.

«Прежде только отдельные люди[...] решались утверждать, будто немецкий народ не наделен политическим даром. Теперь указанная мысль, по-видимому, с легкой руки Кайзерлинга, становится общим местом социально-философской литературы.

Нам, иностранцам, это общее место кажется очень преувеличенным. Нам, собственно, и понять трудно, почему произошла трещина в немецкой психологии, или, вернее, почему немцы считают эту трещину для себя настолько обязательной. Неудачная война? Политический разгром? С какой же страной этого не бывало? У Франции были 1814, 1815, 1870 годы. О России и говорить не приходится: что такое германское поражение по сравнению с великой русской катастрофой?

[...]Однако, немцы, по-видимому, иначе восприняли свое поражение...»[247]

Факты партийной организованности, дисциплинированности немцев становятся в русских газетах чуть не самыми убедительными примерами, аргументами в спорах об обустройстве эмигрантской жизни и даже жизни в Советской России[248].

Максим Горький в одном из писем, опубликованных сразу в нескольких газетах, писал о своих первых берлинских впечатлениях:

«Здесь у немцев такая возбуждающая к труду атмосфера, они так усердно, мужественно и разумно работают, что, знаете, невольно чувствуешь, как растет уважение к ним, несмотря на «буржуазность».

На этот же период приходится сближение позиций некоторых течений русской эмиграции и мюнхенских национал-социалистов, которые особенно окрепли в 1921 году. У обеих сторон в вопросе о необходимости военного вторжения в Россию отмечается не только известное внешнее сходство, но и кровное родство. У истоков «большой внешней политики» национал-социалистов, которая сформировалась также в 1921 г., стоял эмигрант из России, балтийский немец Альфред Розенберг , публиковавший свои воззрения на страницах национал-социалистической газеты «Фёлькишер Беобахтер». Впрочем, прибалтийское происхождение Розенберга едва ли позволяет говорить о русском беженстве как вдохновителе национал-социализма, что попытался сделать Конрад Гейден. Более логична (а в русских газетах того времени очевидна) обратная зависимость – влияние на беженцев популярных в Германии 1921 года националистических настроений:

«Теперь, в дни голода и погромов, – читаем, например, в газете «Время», – даже те газеты, которые имеют на то весьма сомнительное право, зовут к национальному объединению, а не так давно, чтобы об этом можно было забыть, национализм ставили рядом с шовинизмом, самодержавием и произволом и слово «русский» было столь же запретно, как слово «черносотенец»[249].

Образец германской жизни закономерно предполагал проникновение в русскую колонию внешне непривлекательных идей. Беженцы, с одной стороны, жили в Германии русской жизнью, с другой, – привыкали к новым условиям. Они, как русские, могли понимать Россию изнутри, но они же могли парадоксальным образом смотреть на нее с идейных, несколько превосходствующих позиций немцев. В этом одна из причин противоречивого контраста описания эмигрантскими газетами событий на родине. Одно и то же издание с интервалом в одну неделю могло напечатать сообщения с двумя противоположными взглядами на Россию. Всего пять дней разделяют, к примеру, информацию в «Руле» о том, что в России желудей и соломы (а ими, как следует из текста, питаются россияне) хватит лишь до первого снега[250], и о том, что в Германии давно прошли времена, когда думали, будто в русских городах по улицам ходят медведи, а сами россияне питаются стеариновыми свечами[251].

Чем свечи хуже желудей? Неужели это не одно и то же проявление незнания России? Однако жители Германии, утверждала далее газета, в последнее время все более интересуются русским бытом и неплохо его знают. И это вовсе не помешало «Рулю» немедленно опровергнуть собственное утверждение, опубликовав после этого заведомо неправдоподобные сведения, например, о «помешательстве русских на десанте», напоминающие больше фантастические видения «Руля» на болезненную для него тему интервенции:

«Лица, прибывшие в Константинополь из Крыма, сообщают о сильном распространении в приморских крымских городах случаев помешательств «на дессанте»[252]. Десятки жителей проводят почти весь день у моря, с тревогой всматриваясь вдаль и уверяя всех встречных, что «дессант уже за мысом». Есть лица, совсем помешавшиеся на этой почве. Тысячи обывателей ждут дессанта, скрашивая таким ожиданием свою кошмарную жизнь»[253].

Зазеркалье и реальность вновь слились в причудливое целое: крайности не только сходятся, они переплетаются.

То «свейские», то «немецкие» описания русской жизни подталкивали русские газеты к иронии над своими же максималистскими интонациями:

«В Советской России обычного ничего не бывает. Там все катастрофы, – отмечал «Голос России». – Катастрофически падает добыча нефти, катастрофически понижается производительность труда, катастрофически разрушаются железные дороги. Теперь Советской России грозит новая катастрофа. Оказывается, [...]число журналистов в Советской России катастрофически сократилось»[254].

То, что выглядело как осознанная идейная нечеткость, в действительности было продолжением внутренней духовной борьбы. Что все-таки главный ориентир для русских эмигрантов? Россия или Германия? Если Россия, то как сопротивляться влиянию чужой среды? Нужно ли это делать? Адаптация русской колонии к инородной обстановке, как только она началась, вызвала и отторжение у выходцев из России. Чем больше они стремились привыкнуть к новым условиям, тем наглядней открывалась разнополюсность двух культур. Германия в русскоязычной прессе все чаще противопоставлялась России именно в культурном отношении.

Борьбу разных мировосприятий в Германии чувствовали и немцы. Правда, здесь вопрос уходил больше в политическую плоскость. Центристские и правые немецкие газеты с гордостью отмечали, что Германии, похоже, удалось миновать коммунистической угрозы, хотя в 1919 г. она была реальна. И хотя левую угрозу в Германии по-прежнему воспринимали куда более серьезной, чем правую, националистическую, вопрос о новых опасностях и новом пути был для граждан Германии не менее важен, чем для ее гостей. И путь Германии рисовался как антитеза пути, выбранного Россией (мысль о закономерности большевистской революции в России и близости ее русскому характеру во второй половине 1921 г. в Германии была «общим местом»).

Будущее Германии ярко очертил в одном из своих берлинских докладов Томас Манн, опираясь на сравнительный анализ творчества двух равновеликих писателей – Гёте и Толстого. В изложении русскоязычной газеты «Руль» доклад дает представление о настроениях не только Томаса Манна, но и русских эмигрантов.

«Начав с внешнего сближения Толстого и Гёте, докладчик находит и общую исходную точку в миросозерцании обоих писателей, – это учение Руссо. Переходя к характеристике их творчества, Манн отмечает почти исключительную автобиографичность всех произведений Гёте. Эта же черта доминирует и у Толстого. Любовь к себе, не самовлюбленность, а преклонение перед собственным существом двигало Гёте и Толстым. Но в то время, как Толстой пошел по пути приложения своего существа к идеям христианства, Гёте стремился к возвеличению всего человечества, к самооблагораживанию. Приближая Толстого и Гёте друг к другу, Манн отмечает пути их расхождения в стремлении к другим целям. В области реформирования воспитания человека они расходятся. Гёте заставляет своего Вильгельма Мейстера пройти путь сознательного дисциплинарного воспитания. Для Толстого педагогика – социальная страсть.

Томас Манн дает подробную картину проектов школьных реформ, с которыми носился Толстой и которые он осуществлял в Ясной Поляне. Педагогические идеи Толстого антизападнические. Вера в европейскую идею прогресса им отклоняется. Толстой выступает за то, чтобы абсолютная свобода сменила дисциплину. В то время, как Толстой в качестве педагогического средства своего анархического учения рекомендует слово, Гёте в своих записках указывает на музыку, которая в своей строгой закономерности дает высшую воспитательную основу. И вместе с тем они родственны своей величиной и силой. Толстой и Гёте – два потока народного сознания, оба они настоящие писатели своей страны, своей нации.

«Германия стоит сейчас, заканчивает свой доклад Томас Манн, на перепутье – куда идти: на запад или на восток. Часть хочет повернуть на восток. Они ошибаются, взоры наши надо обратить не на Москву, а на Германию. Германия, как осуществление своей музыки, подобная большой и богатой фуге – многогранный народный организм, полный веры и творческой силы»[255].

Своеобразным ответом Томасу Манну послужила статья Дмитрия Мережковского. Он говорил о другом символе русской культуры – Достоевском, и тоже сталкивал его с Западом. Статья была посвящена столетию со дня рождения писателя, где Д.С. Мережковский поднял те же темы, что и Т. Манн.

«Трудно, почти невозможно сейчас говорить о Достоевском с русскими людьми, со своими, а с чужими (курсив мой – А.Л.), с европейцами – еще труднее, еще невозможнее. Ведь русская литература для нас, потерявших родину, – родина последняя, все, чем Россия была и чем она будет.[...]

Старославянский язык и русский язык всех вообще европейцев, чужеземцев называет «немцами, немыми». Русские, славяне – единственные «люди слова» (курсив мой – А.Л.), а все остальные народы, не только германцы, «немцы», в частности, но и вообще все, кроме нас, – «немые».

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31