1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

«То ужасное, что мне давно казалось неизбежным, наконец, осуществилось. Я говорю о голоде, который, в нынешних условиях, по всей вероятности поведет неминуемо к повальному вымиранию целых областей, к массовым переселениям и проч.»[172]

Информация, давшая повод для таких прогнозов, не могла быть точной. В разгар уборки урожая, когда на юге до конца не известны объемы его сборов, а в Сибири уборка еще не началась, едва ли можно точно предсказать масштабы голода зимой или в начале весны. Полное доверие к такой информации, видимо, объясняется лишь ее органичностью с общим представлением русских эмигрантов о РСФСР. Посильная помощь голодающей России на долгое время стала ведущей темой русскоязычных и даже иностранных газет. Казалось, необходимость сочувствия и содействия России может стать поводом для долгожданного объединения эмиграции.

Начало участливого наблюдения берлинской русскоязычной прессы за надвигающейся голодной катастрофой на родине по времени совпало с переходом берлинского «Голоса России» под идейное руководство П.Н. Милюкова, выдвигавшего, как известно, идею переосмысления роли эмиграции в жизни России. Сам П.Н. Милюков обычно избегал четких разъяснений о том, что такое «новая тактика». В публицистических статьях он предпочитал ссылаться на общую позицию своих изданий:

«Под этим названием оно (политическое направление – «новая тактика» – А.Л.) сделалось предметом и подчас ожесточенной полемики, которая длится вот уже несколько месяцев. За острыми углами, может, подчас затушевались его общие очертания и его основная сущность (курсив мой – А.Л.), хотя в другой газете, редактируемой мною, «Последних Новостях», я и старался поставить спор на правильную почву и свести его к существу»[173].

В самых общих чертах «новая тактика» предлагала концепцию беженского единства и единства эмиграции с метрополией через отказ от идеи интервенции. Тем не менее, «новая тактика» была заметна в каждой информационной кампании. В момент ее внедрения в Берлине, например, она убедительно обосновывала необходимость спасения России от голода не только как акт гуманности. «Новая тактика» предлагала эмиграции отказаться от претензий на политическое руководство Россией, но не замкнуться в «эмигрантском уезде», прислушаться к нуждам родины и помочь ей спастись от гибели.

Все это было выдвинуто на обсуждение читательской аудитории в период, когда берлинская русская колония, как и эмиграция в целом, в своей прессе признала отсутствие объединяющей идеи[174]. Семя «новой тактики» падало, казалось, на благодатную почву. Подкрепленная непререкаемым авторитетом П.Н. Милюкова, новая политическая точка зрения могла получить потенциальную поддержку зарубежных россиян во многих отношениях: голод в России требовал быстрых и эффективных мер по содействию родине, а значит, и сближению с ней. Появлялась возможность прагматично показать эмиграции дорогу к возврату хотя бы в каком-либо виде в метрополию. Современные немецкие исследователи видят в этой задаче основной смысл существования политических организаций русского изгнания[175].

О своем новом политическом ориентире «Голос России» информировал читателей за три дня до фактической смены руководства редакции:

«С 5 августа 1921 г. газета «Голос России» будет выходить при ближайшем участии П.Н. Милюкова под редакцией С.Л. Литовцева (Полякова) и Л.М. Неманова и с новым составом сотрудников»[176].

Не касаясь личности и авторитета П.Н. Милюкова, «Руль» в последующих статьях демонстрирует желание сохранить прежнее отношение к газете – своему основному конкуренту, дело не в том, кто будет руководить уже известной всем газетой, а в том, какие ранее занятые позиции принадлежат ей на информационном рынке.

«Голос России», – читаем в обзоре печати «Руля», – переживающий перманентный внутренний кризис, уже возвещает о новой перемене в составе редакции. Только что после большевистских колебаний от «Мира и Труда» «Голос России» перешел к нововременцу Крымову, теперь возвещается столь же неожиданно о переходе от Крымова к гг. Литовцеву и Неманову при ближайшем участии П.Н. Милюкова»[177].

Без комментариев подается в том же номере «Руля» сообщение о создании новой группы в партии народной свободы во главе с П.Н. Милюковым. Казалось бы, оба события связаны между собой, но от комментариев берлинские оппоненты «новой тактики» решили воздержаться. Это был необычный шаг. В газете отмечалось только, что состав группы крайне невелик – всего 20 человек. Лишь здесь, да и то при бдительном наблюдении, различимы признаки неприятия новой позиции П.Н. Милюкова. «Руль», предвидя мелочные столкновения, стремился отделить авторитет вышедшего на берлинский информационный рынок известного лидера эмиграции от его новой позиции и выработать при этом оптимальную тональность.

Между тем, раскола в рядах кадетов уже никто не скрывал[178]. «Последние новости» и «Руль» к тому времени уже перебрасывались взаимными упреками в несвоевременном и неуместном вообще обострении обстановки внутри партии: это, утверждали оба органа, неизбежно приведет к пагубному расколу в рядах недавно сплоченной организации. Последующие события показали, что пессимистические предсказания сбылись.

Нюанс предстоящего этапа спора «Голоса России» при ближайшем участии П.Н. Милюкова и «Руля» состоял в том, что полемика между берлинской и, например, парижской газетами, как показали первые годы информационного обеспечения эмиграции, обычно выглядела эффектней, чем между газетами одного города. Чем больше расстояние, разделяющее два издания, тем менее эмоциональна между ними дискуссия. Разумеется, взвешенность полемики делает более понятным для читателей расхождение в позициях, но для этого требуется и ясность собственных суждений, что далеко не всегда могли продемонстрировать берлинские русскоязычные газеты. Возможно, поэтому «Руль», как и другие издания Берлина, крайне редко всерьез скрещивал шпаги с американскими изданиями на русском языке, а несогласия с парижскими или пражскими газетами лишь иногда в 1921 г. выходили за рамки принципиальных вопросов.

В случае, если полемика вспыхивала между информационными «соседями», дискуссия рисковала утратить все признаки идейности. Примеров чуть не мелочного противостояния русский Берлин знал к тому времени немало. И редакторы «Руля» были знакомы с ними не понаслышке. Отношения с П.Н. Милюковым, давним покровителем многих сотрудников «Руля» и влиятельным лидером эмиграции, – слишком плохой материал для отработки цивилизованных навыков полемики.

Важным для «Руля» в новой расстановке информационных сил русского Берлина оставалось сохранить в предстоящем споре и общий вид газеты. Пример «Нового мира» в начале 1921 г. показал, что открытое противостояние с территориально доступным противником не обязательно только уточняет позиции сторон. На фоне активного поиска «эмигрантской идеи» «Руль» мог невольно попасть под влияние чуждой ему «новой тактики».

Было бы, конечно, натяжкой усматривать слишком тесную связь между освещением русскоязычными изданиями надвигающегося на Россию голода и поиском идеи, способной объединить эмиграцию. Обострение продовольственного кризиса на родине и проблема единства россиян за рубежом по важности, разумеется, несопоставимы. Но это вовсе не значит, что кампания по продовольственной поддержке не могла идти во благо единству «России вне России». Тем более, что призывы к сбору средств базировались на уже подготовленной в прессе концепции необходимости помогать России несмотря на большевиков:

«Теперь, однако, - писала газета «Руль», – судьба большевиков отступает на задний план, все помыслы и вся энергия должны быть отданы страдающему безмерно народу. Нечего смущаться теми препятствиями, которые большевики воздвигают на пути организации и оказания помощи. Какие бы ухищрения они ни придумывали, нельзя сомневаться, что им не удастся поставить стену между умирающим от голода и приносящим ему хлеб»[179]. Голод давал объективный импульс к интеграционным процессам пусть не с Россией (об этом газета в лице ее руководства, скорее, только мечтала), но с россиянами. «Перед лицом того страшного бедствия, которое обрушилось на нашу родину, – отмечал «Руль», – зарубежная печать должна была бы уподобиться принцу Гамлету, который, услышав призыв тени отца своего, обещал вытравить из души своей все впечатления и только о нем одном помнить»[180].

Кроме того, прийти на помощь России выразили готовность официальные представители властей Германии, Франции, США. Было ясно и в те дни, что между намерениями и делами возникнут многие препятствия, связанные не только с состоянием России. Принятие, например, подавляющим большинством «Берлинской городской думы»[181] постановления об ассигновании городом Берлином ста тысяч марок в пользу голодающих в Советской России закончилось дракой между коммунистами и представителями правых партий, настаивавших на увеличении ассигнований Верхнесилезскому фонду помощи[182]. Но общее настроение по отношению к России делало воплотимой давнюю мечту многих русских по обе стороны советских границ: заручившись поддержкой западных держав, участвовать в возвращении России в открытое европейское общество.

«Берлинская печать посвящает много статей положению России, – констатировал «Руль». – [...]Германия весьма заинтересована в скорейшем оздоровлении России, – писал, например, проф. Гетш в «Кройццейтунг»[183], – общие страдания связывают оба народа одним чувством. Германия должна все сделать, чтобы помочь в этой катастрофе.

По мнению профессора, помощь может оказаться действенной, только если будет свергнуто большевистское иго»[184], – такая точка зрения была распространена. Однако в прессе муссировалась мысль об аполитичности будущей помощи. Все понимали: только с такими оговорками возможно сотрудничество с Советской Россией. Упоминавшееся письмо Б. Бахметьева П. Милюкову содержит на этот счет весьма красноречивые аргументы со стороны эмиграции:

«...Я считаю, что самый факт выступления американцев в России на независимых основаниях будет иметь глубокие политические последствия. Для этого вовсе не надо, чтобы они ставили себе какие-либо определенные цели, намеренно стремились пользоваться беспартийными комитетами, усиливая их и образуя в лице их новые центры власти. Все это выйдет само собой (курсив мой – А.Л.) и нам, русским, искренно желающим помощи, надо сдерживать иностранцев и даже своих собратьев от того, чтобы связать с образованием беспартийных комитетов и сношениями с ними иностранцев какие-то политические намерения. Мы этим ослабим комитеты, а не усилим их, так как дадим большевикам оправдание в ограничении или даже полном устранении учреждений»[185].

Понимание этого только добавляло единодушия в газетные воплощения разных оттенков эмигрантской мысли. На вопрос: «надо ли помогать России?» все искренне отвечали «да». Внешнее единство в этом вопросе было налицо. Но объясняли для себя этот ответ по-разному: «Недостаточно смотреть – надо уметь видеть; недостаточно видеть – надо уметь понимать». Эти слова из передовой статьи «Голоса России» могла перепечатать любая берлинская газета в ответ на упрек в политическом бездействии[186].

«Да» готова была сказать и Советская Россия. Однако большевики настаивали на контроле над распределением получаемых из-за границы средств. Кроме того, они хотели бы видеть помощь голодающим как результат международной солидарности трудящихся, а не «бежавшей буржуазии». Поэтому Горький, обращаясь к французским рабочим, был вынужден обосновать необходимость содействия России так.

«По непреклонной воле истории, - писал он в газете «Humanite», –русские рабочие совершают социальный опыт, результат которого будет крайне поучителен для рабочего класса всего мира.

Голод – последствие небывалой засухи – грозит прервать этот великий опыт, голод может уничтожить лучшую энергию страны в лице ее рабочего класса и научных сил, голод убьет десятки и сотни тысяч людей»[187].

Рассуждений в таком ключе русская эмиграция простить писателю не могла. Не спасло и то, что «Humanite» рядом с текстом обращения к рабочим Франции на французском языке опубликовало рукописное факсимиле этого же обращения на русском, где используется старая орфография – известный признак симпатии эмиграции, а значит, и, возможно, намек на формальность всей аргументации. Крупные русскоязычные газеты назвали обращение Горького предательством.

«Мы уже не раз говорили, – писал «Руль», – что Горький при коммунистах то же, чем «Новое время»[188] было при царском режиме. Поэтому приведенное сообщение Горького интересно не с точки зрения личной характеристики Горького, а как отражение коммунистических настроений, как показатель их отношения к потрясающей и волнующей весь мир катастрофе»[189].

Высказывания Горького казались оскорбительными даже с учетом всей сложности положения писателя в большевистской системе.

Советская власть в те месяцы далеко не формально стремилась опереться на помощь Запада, отношения с которым в 1921 г. заметно потеплели. В июле в России состоялось сенсационное назначение беспартийного Всероссийского комитета помощи голодающим. Комитет, в который вошли крупные писатели и общественные деятели не только коммунистической ориентации, должен был заниматься организацией сбора продовольственной помощи на Западе и в России. Идеологическая нейтральность комитета, беспрецедентная готовность Советской России к контактам с «классовыми» врагами давали эмиграции, казалось, неоспоримый шанс реализовать свои цели. От помощи изгнанников Советы все же не отказывались, хотя и не собирались афишировать ее как первостепенную. Конкретные хозяйственные дела и казавшиеся еще недавно отвлеченными теоретические концепции наконец сливались в зарубежной России в одно целое. Возможно, поэтому «Литературная энциклопедия русского зарубежья», характеризуя идейную направленность «Голоса России» в период ближайшего участия в нем П.Н. Милюкова отмечала, что «главной темой из номера в номер были сообщения о голоде в России, информация о международной помощи бедствующим»[190]. Этот вопрос был важным для всех. Но в «Голосе России», то есть в позиции П.Н. Милюкова, хорошо видно, насколько непросто отделить кампанию борьбы с голодом от идейной направленности газеты.

Развитие темы голода связано с корректировкой и уточнением «новой тактики». Помощь голодающим в этой газете была главной политической линией. Однако, повторим, знак равенства между обоими понятиями неуместен. Концепцию «новой тактики» ее автор считал внешним проявлением глубинных процессов беженского общества. По мнению П.Н. Милюкова, в основе любых форм отношений эмигрантов с Советской Россией изначально заложено стремление к конечной цели. Сам лидер бывшей кадетской партии этой цели в прессе четко не сформулировал, но утверждал, что именно она лежит в основе расхождений эмигрантов даже, казалось бы, в далеких от политики вопросах. Значимость этой мысли он подчеркнул в «Голосе России» в первой же программной статье:

«...Тот или другой метод борьбы за освобождение был уже с самого начала связан с той или другой идеей о последствиях освобождения. Но лишь постепенно стало ясно, почему именно та или другая общественная группа держится своего, определенного пути борьбы и осуждает путь противоположный.

Вера или неверие в русский народ - вот та основная черта, которая разделила русскую общественность на два непримиримых лагеря»[191].

Выходит, главная опора «новой тактики» – вера в русский народ. Этот публицистически красивый лозунг выглядит адекватным действительности тех месяцев. Таким казался в 1921 г. П.Н. Милюкову основной критерий, разделивший бывшую кадетскую партию и всю «Россию вне России» на две части, одна из которых была склонна к контактам с Советской Россией, а другая их полностью исключала и обвиняла оппонентов в отказе от «пафоса антибольшевизма»[192]. В наглядности и даже резкости[193] видно стремление лишь риторическивыгодно отличить свою идею от всех остальных, то есть добиться того благоприятного, хотя и внешнего, эффекта, какой возможен при полемике «на расстоянии». Здесь выявилось недостаточное знание берлинского конкурента: процитированная программная мысль, как показал ход дальнейших событий, воспламенила именно тот тип газетного спора, которого все, казалось, хотели избежать.

«Руль» в ответ на некорректную статью П.Н. Милюкова предпочел деликатно использовать аргументы противника, то есть самого Милюкова. Он напечатал выдержки из его статей годовой давности в редактируемой им совместно с В.Д. Набоковым[194] лондонской газете «New Russia» и современных – из «Голоса России». Из них «видно, что в 1921 году П.Н. Милюков изменил свое воззрение 1920 года на способы решения русского вопроса и, в частности, на роль эмиграции в этом деле»[195]. Согласно заметке «Руля», идеолог «новой тактики» за несколько месяцев до ее объявления иронизировал как раз над теми принципами, которые теперь принялся всерьез отстаивать.

Перемена взглядов в течение драматического 1921 года была, как мы знаем, делом обычным. Однако подбор цитат, приведший к такому заключению, и вынудил сдержанного и тактичного П.Н. Милюкова, приват-доцента, гордящегося своим званием, открыто и резко ответить В.Д. Набокову:

«Общее дело» замолкло, когда я напомнил ему по поводу одной его цитаты из «New Russia» мою статью 8 апреля 1920 г. в этом издании и дальнейшую судьбу ее в редакции «Общего Дела». Я надеюсь, что замолкнет и «Руль» после того как редактор его освежит в памяти все содержание статьи, из которой он привел и перетолковал две-три отрывочные фразы»[196].

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31