1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

«По сообщению “Daily Telegraph”, советские газеты печатают известия о массовых самоубийствах крестьян большого села в Тамбовской губернии. Более 300 мужчин, женщин и детей собрались в бане. Двери в бане были затем заколочены и все здание подожжено. Все находившиеся в бане погибли»[150].

Это трагическое сообщение казалось в Берлине соответствующим участи россиян на родине. Российский народ здесь более четко, чем прежде, предстает как несовместимый с политической системой [151].

Сначала информация была опубликована без комментариев. Через несколько дней «Руль» вернулся к запоминающейся заметке. В факте самосожжения газета увидела возможные последствия, которые ожидали бы эмигрантов в случае тесных контактов с большевистской Россией. В те месяцы в «зарубежной России» постепенно распространялась предложенная П.Н. Милюковым идея «новой тактики», которая предлагала переоценить положение эмиграции по отношению к России. Она призвала русских, проживающих за границей, не обсуждать выезд на родину или не отказываться полностью от сотрудничества с ней, но направить все силы на борьбу там с разрухой и голодом.

Русский народ, согласно «новой тактике», сам должен найти в себе силы к возрождению огромной страны, а эмиграция, как может, должна ему в этом помочь. Под впечатлением от небывалых размеров грядущего в 1921 г. голода, информация о котором также приобретала необычные черты, газеты нередко выражали недоумение, как понимать сообщения из незнакомой им России, когда речь заходила о неслыханных доселе предметах, например, «кормовых вениках»:

«Президиум московского сов. объявил с 10 июля по 10 августа трудовую повинность по заготовке кормовых веников(!), которая должна дать 500000 пудов. К трудоповинности привлечены все граждане от 16 до 50 лет (мужчины) и от 18 до 40 лет (женщины). За пуд провяленных веников будет уплачиваться 100 рублей»[152].

Отделив информацию звездочкой, редакция продолжала: «Что значит «кормовые веники»? Кто будет их есть?...» Факт подан в прежней форме – без комментариев. Автор информации хотя и не до конца представляет назначение «веников», но масштабность их заготовки сама по себе говорит о суровости надвигающегося голода. Прием преувеличения используется здесь не для формирования отношения к России, а для призыва к скорейшей помощи ей, т.е. пропаганда имеет практическую позитивную цель.

Другие политические группы распространяли в газетах свои версии сотрудничества с родиной, и это также сказывалось на специфике изображения России. Среди эсеров была популярна тактика скрытой работы на родине. Газета «Руль» выражала обеспокоенность подобными тенденциями:

«Сторонники новой тактики возлагают свои надежды на внутренние силы, которые сумеют преодолеть грозящую анархию. Недели две назад в Ревеле закрылась эсеровская газета «Народное дело», которая, ссылаясь на недостаток средств, вместе с тем недвусмысленно давала понять, что ввиду непосредственной близости крушения большевизма членам партии предстоит другая работа, работа в самой России. [...]Сообщенное на днях известие о самосожжении крестьян в одном из сел Тамбовской губернии, к сожалению, подтверждается. Но разве эта тактика не есть такое же самосожжение, но не физическое, а идейное?»[153].

Этот поиск внутренних противоречий у оппонентов положил начало новому этапу полемики в Берлине. Основными участниками ее выступили газеты «Руль» и «Голос России».

Характерно, что главные аргументы в этой полемике основывались не на реалиях происходящего, но на необъяснимых и непонятных за рубежом событиях в Советской России. Сила образов казалось в тех условиях часто убедительнее логических доводов. Утверждалось, что народ, упорный, как старообрядцы, не принимает коммунистических новшеств, поэтому к нему нет пути через улучшение отношений с большевиками.

Изъяны подобной оценки были известны, как уже отмечалось, не только тем, кто читал газеты, но и тем, кто их делал: окрепшее международное положение России требовало поиска контактов с ней, но одновременно и ставило в тупик. Необычными элементами выразительности россияне за рубежом пытались преодолеть «сделанность» и остаться вместе с Россией если не территориально, то хотя бы морально. Этот кропотливый поиск сближения с родиной продолжался десятилетиями.

в начало

Глава пятая

«ИСКУШЕНИЕ ПОМОЧЬ»

Начало торгового сотрудничества стран Запада с Россией сопровождалось, как мы убедились, крушением иллюзии политического могущества эмиграции. «Зарубежная Россия» уже не была в ее представлении самой здоровой частью былой Империи, с которой начнется возрождение родины. «Русская история делается не в Париже, а в самой России, в Москве, в Питере и в какой-нибудь деревне Нееловой»[154], – эта мысль стала рефреном многих газетныхстатей. Такую резолюцию вынес и Съезд Национального Объединения, состоявшийся в июне 1921 г. в Париже. Тех, кто по-прежнему рассчитывал на скорый возврат на родину, в оставленные до революции апартаменты, называли в газетах plusqamperfektumaўми[155].

Признание Советской России мировым капитализмом, безусловно, осложняло возвращение многочисленных русских беженцев на родину, и именно в этот период по-настоящему проявили себя центростремительные силы эмиграции: русское зарубежье начало формироваться как самостоятельное от России образование, как «Россия вне России». Весной-летом 1921 г. в эмигрантских газетах просматривались два, казалось бы, противоположных настроения. С одной стороны, беженская депрессия после поражения Кронштадта[156], с другой – многочисленные открытые попытки общественных сил строить новые отношения с Россией. Эмиграция продолжала развиваться, жить за границей, и это предопределило ее поведение: «Есть только одна возможность отрицать завтра – это умереть сегодня», – такими словами В. Гюго «Голос России», например, убеждал эмигрантов объединиться. Для выработки концепции, которая не устарела бы «завтра», в Париже многократно созывались съезды русских за рубежом, объединенных по разным признакам. И это эхом отзывалось в Берлине. В прессе всех стран, где жили недавние россияне, обострялась полемика о положении, судьбе и целях эмиграции.

Введение нэпа, сопровождаемое в Советской России тоже, кстати, необычайно плотной чередой съездов, давало поводы ждать скорого перерождения большевиков, которые, жестоко расправившись с кронштадтскими повстанцами, сделали выводы из масштабов восстания. Политическое устройство доведенной до предела страны, по убеждению Ленина, требовало срочной переделки. Отрывочные цитаты советских вождей в газетах Берлина демонстрировали иногда воодушевляющее единство в развитии русской политической мысли по обе стороны красных границ:

«...А.И. Рыков выступил с обширным программным докладом о задачах промышленной деятельности в России. Читаешь теперь подробные отчеты об этом докладе и в советских газетах и глазам своим не веришь, – говорится в передовой статье «Голоса России». – [...]Нет такого правила, обычая, закона, постановления, которого не нужно было бы отменить, если в результате мы получим лучший товар, большее количество товара, победим конкуренцию, введем товарообмен с деревней, улучшим нашу промышленность. Отказ от прежнего пути и наибольшая гибкость применительно к новым условиям являются обязательными, если мы хотим победить в нашей новой политике».

Каков тон! Кто это говорит? Слышим ли мы все это на парижском торгово-промышленном съезде или на московском съезде советов народного хозяйства?»[157]

На почве этих фактов не произрастали, как прежде, обильные прогнозы скорого возврата в Россию. Удельный вес рекламы в русских газетах о покупке бриллиантов и золота снижался: привезенные из России запасы драгоценностей у многих таяли на глазах. Все более острым становился вопрос работы в чужой стране. Мечта о возвращении даже в отдаленном будущем в родные пенаты, казалось, меркла на фоне неотложных дел. Политизированный «Руль» с его стремлением объединить русские круги за границей призывал лишь помнить о прогрессирующем развале и одичании в Советской России. Главные силы уходили на ежедневную борьбу за хлеб. Газета (она, разумеется, не была единственным воином на этом поле) стремилась мобилизовать хотя бы часть сил читателей для помощи родине. «В этом прямой наш долг перед Россией», – убеждал со страниц «Руля» С.С. Ольденбург[158]. Постепенно Россия приобрела в изображении берлинских газет черты «первой» родины, допускающей существование и других «родин». И это адекватно незаметной перемене образа жизни эмигрантов. Язык газет в этот период активнее впитывает производные от иностранных слов, типа «алармизирующий»[159], что говорит опостепенном разрушении барьеров между немцами, в нашем случае, и русскими. Выходцы из России, как могли, приспосабливали свои навыки к условиям заграницы. У кого это не получалось, переквалифицировались на официантов, продавцов, грузчиков, швейцаров, таксистов[160] и т.д.

Активность недавних россиян чувствовалась даже в глобальных экономических процессах Европы, и это нашло отражение в средствах массовой информации. Газета «Новый мир» утверждала, что бывшие состоятельные россияне сбивают курс французского франка. В Париже стали попадаться очень хорошо сделанные, но все же фальшивые, французские франки. «Время» не без невольной симпатии отнесла одно из таких явлений на счет русских эмигрантов: монеты отличались от подлинных лишь тем, что «в шевелюре женской головы сбоку сердце на настоящих опрокинуто острием вниз, а на фальшивых острием кверху... Эта «досадная» оплошность дает возможность легкого распознавания и является лишним доказательством какой-то органической лени всех фальшивомонетчиков. Бывало, в Одессе сделают при гетмане новый «самостоятельный выпуск». Все отлично, но в слове «карбованьци» недостаток мягкого знака»[161]. Реклама водки «Давидофф» в газетах стала чаще содержать знакомые и современному читателю предупреждения о защите от подделок.

Относительно благоприятные экономические условия в Берлине продолжали привлекать сюда русских беженцев. Усиливался и приток советских граждан вопреки описанию в советской прессе голодных ужасов Германии[162]. Столица Германии еще больше насыщалась русской речью. Иллюзии берлинского благополучия у новых приезжих, среди которых сохранялся высокий процент интеллектуалов, скоро развенчивались, безработица в городе нарастала. Демографический прирост в скором времени обещал дать культурные результаты.

Значение русского Берлина в эмиграции летом 1921 г. заметно возрастало, а в русском обществе становилась все более контрастной дифференциация беженцев по признаку благосостояния. Начавшаяся инфляция давала и русским возможность быстрых и больших заработков. Перестали быть редкостью случаи, когда богатые и почтенные князья оказывались за решеткой по причине денежных махинаций.

Эмигрантское общество строилось как бы заново. Моральные камертоны теряли свою силу, прежние установки нуждались все в большей корректировке.

«Если Голгофа – по ту сторону совдепии, она и по сю сторону, – не без убедительности объяснял это явление «Голос России». – Если паек превращает Бехтеревых и Гредескулов в коммунистов, счета ресторанов, гостиниц, пансионов превращают русских князей, помещиков, банкиров – в жуликов. Эти страшные четыре года искромсали не только русскую физику, но и психику: гордыню вдавили в смирение, наследственную честь сменили благопристойным бесчестием. Сдвигам внешним сопутствуют сдвиги внутренние. Россия держит грандиозный экзамен не только политический и социальный, но и этический»[163].

На таком зыбком социально-экономическом фоне в почти постоянной полемике берлинских газет шлифовались новые концепции газет эмиграции, всерьез предпринимались первые попытки идейного объединения беженцев.

Вопрос о единстве русского зарубежья был поднят со всей остротой, когда угроза полного подчинения зарубежных россиян законам тех стран, где они живут, стала реальной. Как прямое следствие этого вырисовывалась «денационализация»[164], как писали в те годы журналисты, когда хотели представить утрату эмигрантами национальной самобытности. Единство же «России вне России» – реальная возможность для россиян вне родины если не установить политическое влияние на родине, то быть полезным ей в каком-либо другом отношении.

Одним из важных факторов, дезорганизовавших русских за рубежом, а, следовательно, мешавших их объединению, была невиданная полемичность, задиристость газет, политических партий, союзов и т.д.

«Когда люди долго едут на маленьком пароходе, месяца два, они под конец надоедают друг другу до отвращения и ссорятся, переругиваются. Там это еще понятно. Но мы рассеяны по городам Европы и других материков, даже не видим друг друга, не встречаемся, и переругиваемся за глаза письменно и устно, как заклятые враги. [...]На нас смотрят иностранцы, у которых мы в гостях, незваные и непрошеные, и думают: «Русская эмиграция не в счет[...] это конченые люди[...] и с ними нечего считаться». Так пишет Уэллс. Мы сами так думали бы, глядя на других.

И хочется верить, что это мы ругаем и клянем друг друга не от глубокого враждебного чувства, мы не враги, мы ругаемся просто от безделья. Некуда девать себя»[165].

Попытки устранения этой коренной проблемы – невостребованности – уже были признаками внутренней интеграции. В действительности они привели к обратному результату: идея единства активизировала политические силы россиян за рубежом так, что лишний раз подчеркнула разногласия между ними. В газетах замелькала мысль П.Н. Милюкова, признавшего, что в эмиграции «есть группы, с которыми нельзя идти даже в том случае, когда случайно оказывается по пути с ними»[166]. Одно из следствий этого – официальное оформление летом 1921 г. разногласий в партии народной свободы, более известной как бывшая партия кадетов. Полемика, по своей природе межпартийная, не предназначенная для широких масс, заняла видное место на страницах «Последних новостей» и «Руля». Лучшие журналисты обеих газет убеждали читателей в исключительной значимости происходящего для всей русской колонии. Незначительные по сути политические и стратегические разногласия вскрыли весь дискомфорт жизни русских.

Берлинские газеты в разных вариациях все чаще писали о том, «что на новых социальных основаниях, которые сложились уже или еще слагаются, будут построены новые политические группировки с новыми программами»[167]. И дело здесь, разумеется, не только вполитике. Новый взгляд на эмиграцию, поиск форм сотрудничества с Россией, без сомнения, изменили моральное состояние русского Берлина. Даже те, кто позднее в мемуарах зафиксирует свое безразличие к газетным баталиям[168], все равно не были в стороне от строительства нового фундамента эмиграции: всплеск литературной жизни столицы Германии 1921–23 гг. – самое примечательное, но все же следствие политической кристаллизации беженского общества[169].

Летом 1921 г. первые страницы газет занимала тревожная информация: из России все чаще приходили сообщения о небывалом неурожае и огромном числе голодающих. Популярная берлинская газета «Берлинер Тагеблатт» 3 августа 1921 г. сообщала о 6 млн. беженцев из Поволжья, которые к тому моменту уже отправились искать пищу в более благополучных губерниях[170]. Предсказания о вымирании от голода городов России сменяли друг друга на страницах газет настолько часто, что, кажется, быстро перестали производить должное впечатление на читателей.

«К умирающим городам присоединятся умирающие, взаимноумерщвляющие деревни, – читаем в «Голосе России», – к залитым рудникам и развалившимся фабрикам – засохшая, невозделанная земля. Таково настоящее – последний предел для миллионов»[171].

Спокойная интонация по отношению к совсем недавно происшедшему событию, уверенность в оценках не были журналистским средством усиления эффекта статьи. В частном письме, например, бывший посол царской России в США Б. Бахметьев, откровения которого в отдельных местах исключают всякую вероятность игры на публику, 22 августа 1921 г. сообщал П.Н. Милюкову о том же настроении:

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31