1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Касаясь истории русского национализма, фон Делиус говорит также на редкость близкие евразийцам слова:

«До середины XIX века у России совсем не было «души языка» (Seelensprache). Этот народ прошел сначала школу по немецкому, английскому, французскому образцам. [...]Потом неожиданно появился собственный тон. У Гоголя, у Достоевского. [...]У Льва Толстого эта линия достигает вершины, возносится в область вечночеловеческого, всеобщего. Здесь русские искусство и характер совершают прорыв в неизвестную страну. И сразу же эти произведения обретают прямое значение для нас. Здесь мы должны учиться, здесь мы обязаны учиться»[276].

Однако просто перенять лучшее чужой нации, по Делиусу, невозможно: преодолеть инородность «чужого» можно, лишь органически вобрав его в себя»[277].

Как известно, только в 1920-х гг. XX века исследователи творчества И.В. Гёте всерьез обратили внимание на его концепцию будущего сосуществования национальных литератур. Его слова в новой послевоенной обстановке были поняты европейской общественностью по-новому. И они тоже были созвучны идеям евразийства: «Мы хотим лишь повторить, что при этом (развитии мировой литературы – А.Л.), разумеется, не может быть и речи о единомыслии разных наций, но все нации должны знать друг о друге, понимать друг друга, а те, между которыми невозможна взаимная любовь, должны научиться, по меньшей мере, терпеть друг друга»[278].

Таким образом, понимание русской национальной самобытности евразийства выросло не только на почве эмигрантской ностальгии по родине или русской революции. Евразийство в некоторых положениях парадоксально созвучно современным ему идеям и национализма, и просвещенного европейского интернационализма. Евразийство и сменовеховство, как видим, не были изначально замкнуты в русскоязычной среде. Потенциально они могли сыграть роль моста между западноевропейской и русской культурами. И этим они привлекали многих.

Оба течения[279] родились на чужбине, а не в метрополии[280]. Их идеи были близки каждому эмигранту и не обладали заведомо отталкивающей силой для европейских беженских масс 1921–1922 гг. И евразийство, и сменовеховство использовали для самообоснования то, что до поражения Врангеля было бы сочтено за крамолу, – необходимость более тесных, чем прежде, контактов с удержавшимися у власти большевиками. И их, как сторонников «новой тактики», политические оппоненты упрекали в предательстве истинных интересов эмиграции. На это звучали убедительные ответы:

«В новом воздухе по-новому звучат даже иные из прежних слов, а другие – стали определеннее и резче оттого, что испепелились тяжелые привески к ним, создававшиеся старой обстановкой. Только мертвое бывает неизменным, то, что живет или хочет жить, не может оставаться неподвижным»[281].

Евразийство и сменовеховство были течениями с более четкими по сравнению с «новой тактикой» установками. Они интенсивнее обретали сторонников.

Одну из важных особенностей «новой тактики» сформулировал В.И. Ленин. В одном из докладов в конце марта 1921 г., касаясь новой позиции П.Н. Милюкова по отношению к советской власти (в лице Милюкова в тот момент ему было выгодно изображать всю эмиграцию), он отмечал:

«Вы, конечно, все обратили внимание, как цитаты из белогвардейских газет, издаваемых за границей, шли рядом с цитатами из газет Франции и Англии. Это один хор, один оркестр. Правда, в таких оркестрах не бывает одного дирижера, по нотам разыгрывающего пьесу. [...]Они признавали, что, если лозунгом становится «Советская власть без большевиков», – мы согласны. И Милюков это особенно ярко разъясняет. Он историю учил внимательно, и все свои знания обновил изучением русской истории на собственной шкуре. Результат своего двадцатилетнего профессорского изучения он подкрепил двадцатимесячным собственноличным изучением. [...]И он заявляет, что, если передвижка влево, я готов быть за Советскую власть против большевиков. [...]Потому, что он знает, что уклон может быть либо в сторону пролетарской диктатуры, либо в сторону капиталистов»[282].

Если оставить в стороне явно пропагандистскую задачу и тональность ленинского утверждения, с ним, возможно, согласился бы и сам П.Н. Милюков. Стенограмма этого выступления публиковалась в эмигрантских газетах, и П.Н. Милюков при желании мог на них откликнуться. Однако о его взглядах мы можем судить и по архивным материалам. Они хранят откровения в том же духе: главные усилия на новом этапе борьбы эмиграции следует направить на разложение советской власти изнутри[283].

«Новая тактика», несмотря на готовность к сближению с советской властью, представляла собой все же косметическую обработку тех радикальных целей, которые ставила перед собой российская эмиграция в первые два года существования. Не случайно читательская аудитория «Последних новостей» быстро смирилась с «новой тактикой»: газету «ненавидели, но запоем читали»[284]. Перефразируя Ленина, мы сегодня можем сказать, что «новая тактика» и «старая тактика» – «один оркестр».

Евразийство же и сменовеховство – течения для эмиграции принципиально новые, хотя и ставящие, казалось бы, те же задачи, что и «новая тактика», но они не предлагали паритетного сотрудничества с Советами[285]. И то, и другое настроение при необходимой пропагандистской обработке могло подтолкнуть обычного эмигранта к выгодному для Советов тех лет действию: возврату на родину или, по меньшей мере, укреплению контактов с ней. И это хорошо поняли большевики. Они сделали многое, чтобы щедро поддержать сменовеховство и евразийство, а если возможно, чуть сместить их идейную направленность в еще более нужную для большевиков сторону.

Евразийцы и сменовеховцы испытывали острую потребность в собственных средствах массовой информации и имели источники для их финансирования[286]. В эмигрантской среде увеличивалось значение печатного слова. Прирост численности берлинских изданий в этот период достиг пика[287]. В преддверии дипломатического признания Германией Советской России большевики стремились усилить и видоизменить свое влияние в крупнейшем центре русской эмиграции. «Новый мир» с его открытой пробольшевистской позицией не мог справиться с такой задачей. Требовалась эмигрантская газета, не чуждая духовной жизни русской колонии, но симпатизирующая большевикам. Сменовеховцы, призвавшие «идти в Каноссу», получили, похоже, от большевиков ответное – роль троянского коня, но уже от советской России. Результатом сделки стала газета «Накануне». Но ее истинные политические задачи проявились не сразу.

Наступало время пика культурного диалога метрополии и «России в Германии», который едва ли был возможен вне страниц берлинской русской прессы. И все же газеты были не единственной ареной для осуществления этого диалога: он развивался на выставках, в театрах, в кафе, на писательских встречах, в литературных произведениях и т.д. Помимо газет выходили литературные приложения к ним, различные журналы, альманахи, которые, конечно, сыграли свою роль в культурном взаимодействии. За ежедневной же и еженедельной прессой следует признать почти исключительную уникальность в духовной подготовке своих аудиторий к необходимости контактов с советской составной русской культуры.

Такова роль русскоязычных газет в Германии. Ее играла вся пресса, вне зависимости от общественных позиций того или иного ее представителя. Политическая борьба, полемика были лишь орудием в достижении сокровенных целей.

В этом отдавали себе отчет многие. Но мало кто знал, какие именно цели на самом деле преследуются в этой борьбе. Повторим одну из мыслей П.Н. Милюкова, появившуюся на свет в разгар полемики с «Рулем»:

«...Лишь постепенно стало ясно, почему именно та или другая общественная группа держится своего, определенного общественного пути борьбы и осуждает путь противоположный.

Вера или неверие в русский народ - вот та основная черта, которая разделила русскую общественность на два непримиримых лагеря»[288]

Спустя годы П.Н. Милюков признал бы, вероятно, что еще более постепенно в большой эмигрантской политической журналистике стала ясна и ее главная цель: служение единой русской культуре.

После неудач популяризации «новой тактики» П.Н. Милюкова, провала масштабной кампании помощи голодающим со стороны эмиграции на русскоязычном информационном рынке Германии произошло на первый взгляд неприметное событие: газета «Голос России» 22 февраля 1922 г. в пятый раз за ее историю обрела новое политическое руководство. Им стала группа эсеров[289] во главе с В.М. Черновым. Газета незамедлительно приступила к публикации серии статей, призывавших предотвратить жестокую расправу над коллегами-эсерами, чем грозил знаменитый судебный процесс, проведенный в Москве в 1922 г.

Всего за несколько месяцев газета показала, насколько большим может быть влияние ежедневного русского издания на западноевропейские и даже советские политические круги и интеллигенцию. Уже спустя месяц после выхода «Голоса России» с новым редакционным составом «Руль» писал о своем конкуренте:

«Надо отдать справедливость энергии заграничной делегации социалистов-революционеров: они сумели разбудить социалистические организации и заставить их поднять голос протеста против затеянного большевиками суда над томящимися в московских тюрьмах эсерами. Со всех сторон намерения большевиков квалифицируются как зверская расправа, и «престиж» коммунистов, несомненно, окончательно подорван в пролетарской среде»[290].

Помимо «Голоса России» эсеры располагали вне России газетными полосами не только эмигрантских, но нескольких немецко- и франкоязычных газет. Во всяком случае, на их стороне стояли многие социалистические партии Европы и их газеты. Однако в русскоязычной информационной жизни солировал в этой кампании новый берлинский орган эсеров. Его успех был, казалось, настолько оглушительным, что даже «Руль» признал изъяны в своей репутации по сравнению с «Голосом России», а это случалось в истории газеты редко:

«...И если мы не пишем по этому поводу воззваний и не шлем телеграмм, то лишь потому, что слишком ясно отдаем себе отчет в последствиях, которые могла бы иметь такая «белая агитация» (курсив мой – А.Л.) и как бы она была использована московскими палачами. И щадя московских узников, мы не взываем к этим палачам, требуя пощады»[291].

Специфика столь удачной журналистской тактики «Голоса России» состояла в том, что газета заново спроецировала свое видение задач эмиграции на диалог с Советской Россией. Редакция в проведении линии газеты опиралась, конечно, на политические установки своей партии, но она делала это не догматично, с максимальным учетом положения русского беженства в условиях сближения принимающих его стран с Советской Россией.

Со времен редакторства П.Н. Милюкова[292] руководство каждого нового состава редакции «Голоса России» давало собственную трактовку названия газеты, формулируя одновременно новые задачи. Группа В.М. Чернова их видела так:

«Значительная часть русской интеллигенции не поняла революции, этой великой непреоборимой стихии, которой нельзя смешивать ни с ее отдельными преходящими конкретными формами и приемами, ни тем более – с ее отдельными калифами на час. Не поняв ее, она не нашла себе в ней надлежащего места. Не найдя места, оказалась выброшенной за борт жизни. И теперь не живет, а прозябает – в особенности на отмелях эмиграции.

Это грозит ей величайшей опасностью: окончательного духовного отрыва от России.

[...]Восстановить эту надорванную жизненно необходимую связь будет одной из главных практических задач нашей газеты. Не мы придумали ее название «Голос России». Но по существу мы вполне приемлем его. И, опираясь на живую связь с растущей армией политических борцов, которые, загнанные в подполье, поистине героически продолжают там свою работу в невыносимых условиях преследований, гнета и общей разрухи, мы надеемся, что здесь, на страницах нашей газеты, будет звучать, действительно, не голос повисших между небом и землей изгоев русской жизни, а голос подлинной, мятущейся, больной, страждущей, но все же живой и – несмотря ни на что – творчески работающей России»[293].

Позиции берлинских групп П.Н. Милюкова и В.М. Чернова, несмотря на внешний антагонизм, отражают стадии эволюции одного настроения: осознания необходимости новых, построенных на иной базе, отношений с Советской Россией. Вопрос состоял лишь в формах и пределах сближения.

Концептуальная метаморфоза с «Голосом России» произошла не в один день с передачей его в новые руки. Прежняя редакция в течение нескольких недель до своего ухода писала о возможном сближении позиций берлинских левых кадетов и социалистов. Причина первых шагов к единению не лежала только в сфере финансов[294], как это казалось критически настроенным к «Голосу России» современникам.

«Надо раз навсегда запомнить, – объяснял свою позицию «Голос России», остававшийся еще в руках парижских кадетов, – что реальная работа нынешних социалистических партий – это работа по созданию в России буржуазно-демократического строя. Что на основе его захотят построить разного рода крылечки и башенки по более или менее утопическому плану – это не подлежит никакому сомнению. Но не подлежит сомнению и то, что этим невинным делом займутся не только социалисты, но и их противники из буржуазного лагеря. Одна утопия будет направлена налево, другая направо, но жизнь обломает и тех и других»[295].

Подобная тактика сторонников П.Н. Милюкова была известна еще с Кронштадтского восстания. Закономерно, что ей нашлось место и на этот раз, когда осуществлялась идея сотрудничества с эсерами. Но это не означало, разумеется, объединения с ними: редколлегия «Голоса России», прощаясь с читателями, полностью отмежевалась от позиции новых хозяев газеты.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31