1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Как уже отмечалось, «Время» рекомендовало читателям вживаться в новую, берлинскую, реальность, поскольку это единственно жизненный вариант: на быстрые перемены в России рассчитывать не приходилось. Конечно, это не отменяло затаенной надежды на возвращение. Не случайно статьи, связанные с оценкой первых событий в Кронштадте, выходили без подписей, то есть выдавались за позицию самой редакции. Описание же поражения заключалось прежде всего в авторских материалах. Но эти нюансы, оставляющие за газетой право дистанцироваться от журналиста, едва заметны. Сочетание осторожности, консерватизма и известной аполитичности «Времени» объясняет, таким образом, сдержанность тона издания в начале восстания в Кронштадте и всеобщее уныние в конце.

«Время» публиковало большие материалы на первой странице на тему безысходности. Поиск тех же «мозолей в душе» уводил другие газеты в область «эзопова языка». «Голос России», например, в небольшой заметке на третьей(!) странице, описывая «Госсиановы функции» Эйнштейна и вытекающие из них философские выводы, с известным оптимизмом адаптировал их к своему идейному состоянию:

«В мире нет бесконечного пространства и бесконечного времени: [...]что кажется прошедшим для одного – то только будущее для другого. Все существует в этом замкнутом вечном кругу, повторяя само себя. Мы не можем уйти из этой фантасмагории и прийти в нее; мы в ней всегда были и всегда будем.

[...]Век материализма уходит. Материализм потерпел страшное крушение. Лучшие его завоевания разрушены. Человечество должно вступить в новый период – период духовных ценностей и критериев, период какого-то нового высокого идеализма.

И когда начинаешь верить в это, глядя на формулы Эйнштейна с Госсиановыми функциями, – радостно становится на душе: все печальное окружающее кажется только сном, преходящим и призрачным»[116].

Базой эмигрантских течений всех оттенков были, как известно, их предыстории в России. Изданные в эмиграции мемуары П.Н. Милюкова, П.Б. Струве и др. не затрагивают послереволюционных событий и жизни в изгнании. Воспоминания о прошлом для современников этого недавнего прошлого, по их собственной оценке[117], были зеркалами, в которых отражалась политика мемуаристов на исторически новом этапе. Так же оценивались нередко и произведения, например, Д.С. Мережковского. «Историческая» форма осмысления современности была распространенной и популярной в литературных кругах эмиграции 1920-х гг. Она же выработала у ее противников и традиционный повод для укора в том же «эзоповом языке»:

«Художественное творчество Д.С. Мережковского давно уже устремлено в прошлое, - читаем, например, в рецензии на «14 декабря» (раздел «Библиография») «Руля». – Можно сказать даже больше: то прошлое, которое он рисует с такой любовью и с таким проникновением, превратилось для него в настоящее»[118].

Шаги европейских правительств навстречу Советской России в оценках эмигрантов тоже выводили на путь злободневных исторических параллелей. Благодаря этому актуальными в газетах стали темы о негативной роли иностранцев в российской истории. Прежде всего, это касалось англичан и Англии, правительство которой первым заключило торговый договор с Россией:

«И если в частной жизни принято искать во всяком бедствии – женщину, то в русской государственной жизни при всякой встряске нас приучили искать «англичанку». Кто приучил? Мы не немцы, – писал один из журналистов «Времени» под псевдонимом Vox, – и в наших школах нас ни на кого не травили. Нас и русской истории едва-едва учили. Но вот, все мы были убеждены, что и на турок, и на японцев, и на немцев натравили Россию – вы. И что, вообще, каждые четверть века вы нам навязываете новую войну. Нас никто не учил, но мы убеждены, что вы боитесь сильной и цельной России, как боялись когда-то сильной Франции, и что единственная держава на всем свете, интересы коей сталкиваются с нашими, – Англия.

[...]Когда миллионы русских трупов преградили путь немецким полчищам в Кале и Дувр, вы втихомолку потащили к себе первый транспорт русского золота как залог за оружие, которым вы нас снабдили, чтобы с ним за вас умереть. Эту подлость вы завершаете теперь другой[119], вонзающей нам нож в грудь и в спину: истекающую кровью и слезами Россию, спасшую вас от немцев, а теперь спасающую от коммунизма, вы отбрасываете от ее последней победы – победы над собой»[120].

Сторонний судья внешней политики чужой страны вынужден сверять свои филиппики с другими мнениями. Без такого балансирования «Время» могло лишиться доверия своих читателей. Вот почему в этой уравновешенной газете появляется другая точка зрения, принадлежащая иностранцу-стороннику договора:

«Нам некогда ждать, когда вы победите самих себя, и ваши звериные шкуры смените на рединготы, – нам нужно обеспечить нашу спокойную безболезненную старость. [...]И разве не эгоизм сидеть в Париже, прекрасно питаться, сыпать чужими деньгами, тащить к суду Ленина, Людендорфа, объявлять войну Германии, нам, всему свету – и не выдумать ничего иного для спасения родины, как сыск и брань. Кронштадтцев расстреливают, а ваши патриоты уплетают в Cafe de Paris. Заведите своих Черчиллей, тогда у вас не будет Лениных. Но тогда многим из вас нечем будет питаться»[121].

Единство обеих точек зрения и выражало состояние русских людей, общность которых все чаще называли парадоксальным понятием «зарубежная Россия». Противоположные позиции не только имели право на существование, они обе разделялись большинством русских за рубежом. Эмигранты считали себя россиянами, но волей-неволей погружались в атмосферу зарубежного восприятия своей страны и привыкали к жизни вдали от родины.

Новым крупным событием с международным резонансом стало подписание торгового договора между Советской Россией и Германией. Договор, казалось бы, давал повод для тех же эмоций, что и торговое соглашение с Англией. Подписание этого документа германская русскоязычная пресса должна была бы оценить как дубль того, что уже свершилось месяц назад между Россией и Англией. Но полного повтора не случилось. Свою сковывающую роль сыграл этический аспект проблемы. Одно дело критиковать политику далекой Англии, другое – выступать против того правительства, под защитой которого на положении гостей находились в Берлине россияне. Ситуация обострялась: если Германия идет навстречу большевикам, значит, под вопросом оказывался статус их антиподов-эмигрантов?

«При той бесцеремонности, которую большевики обнаруживают в последнее время, – писал «Руль», оценивая последствия нового торгового договора, – в международных отношениях, они несомненно попытаются сделать все возможные выводы из этого подчеркивания (того, что российское представительство – единственное правомочное представительство России в Германии – А.Л.) и превратить их в практические требования[122].

С другой стороны, трудно думать, чтобы, при всей уступчивости, Германия решилась эти требования удовлетворить, ибо это поставило бы всю антибольшевистскую эмиграцию в совершенно безвыходное положение, несравненно худшее, чем то, в котором находились политические эмигранты при старом режиме. Это такие чувства к Германии, которые оставили бы неизгладимый след. Поэтому-то и представляется несомненным, что договор с большевиками, как, впрочем, и всякая попытка соглашения с ними ничего нового, кроме трений и недоразумений, не принесет с собой»[123].

Аргумент «неизгладимого следа» в данном случае очень характерен. След где? Положение антибольшевистской эмиграции сравнивается с положением предыдущего поколения революционных эмигрантов. Значит, речь идет об отношениях двух стран – России и Германии. А эмиграция видится газетой как часть традиционных партнерских отношений как право одной страны развиваться вопреки политическим или другим обстоятельствам на ее собственной территории[124]. Выходит, газета рассматривала зарубежную Россию1919–20 гг. как неотъемлемую составную России. Видела такой частью, без учета интересов которой Германия, улучшая отношения с Советской Россией, оставляла бы негативный «неизгладимый след» в самой традиции межгосударственных отношений обеих стран.

Совместимо ли намерение строить отношения с Советской Россией с сохранением предоставленных эмигрантам условий, прав и гарантий? Судя по оценке договора с большевиками, редакция газеты отвечала на этот вопрос «нет». Альтернативная перспектива, по «Рулю», получалась такой: или отношения с Советской Россией будут крепнуть, или у эмиграции останется прежний статус. Положение эмигрантов в Германии противопоставлялось успехам германо-советских отношений.

Безусловно, приведенная в цитата не более как оперативная реакция (хотя и в передовой статье) на важное событие. Тут простительна несколько неестественная связь комментариев. Факт «притянут» к многолетней позиции «Руля», которая противоречиво соединяла в себе и невозможность сотрудничества с советской властью, и такую же невозможность разделить народ России на составные. Но главное – велся поиск выхода из двойственного положения. Вопрос о том, что такое «зарубежная Россия» – лучшая часть России имперской, своеобразный придаток Советской России или самостоятельное образование – остался для русских эмигрантов открытым навсегда. Газета, исходя из неизменной и принципиальной политической концепции, как могла, ее снова и снова решала.

Между тем, политическая реальность начала 1920-х гг. подталкивала к преодолению ошибочного взгляда, за который русскоязычные газеты часто сами упрекали себя в 1919–1920 гг.: невольное отождествление страны (России) и ее советского правительства. И «Руль» не мог остаться в стороне от этого процесса. Перемены в газете не были декларативными, шли подспудно, а потому внешне не слишком заметно. Их здесь оттеняла реакция на торговое соглашение с Германией других русскоязычных газет в Берлине[125].

«Время» на новом этапе сближения Европы с Россией стремилось развивать выработанную прежде собственную оценку происходящего на Западе.

«Учреждением этого представительства (представительства Советской России в Германии – А.Л.) аннулируются на практике все несоветские учреждения в Германии, в той или иной форме пекущиеся о россиянах, выдающие последним паспорта или прочие удостоверения, имеющие законную силу»[126], – констатировал журналист с псевдонимом Cajus. Газета решила следовать афоризму, опубликованному в ней неделей раньше: «Жизнь не прощает того, кто не знает ее прозаических законов»[127]. Поэтому перемены в положении самих эмигрантов по большому счету оценивались как второстепенные:

«...Это опасения частного, эмигрантского характера, – читаем в ней. – Будущее покажет, насколько они основательны, насколько вообще они в этом отношении представляют собою известную опасность. Сейчас важно то, что установлены определенные юридические нормы, регулирующие хозяйственные взаимоотношения двух великих стран. Нормы эти могут быть несовершенны, самый принцип регулирования торговых сношений может и должен вызвать критику и осуждение. Но нельзя по меньшей мере не приветствовать того, что наша родина сделала новый шаг вперед в смысле вовлечения в международный хозяйственный обмен, в смысле включения ее в международное общение. – За суждением, демонстрирующим готовность радоваться за свою страну, следует главный поворот: – И этот успех, конечно, не выпал на долю Советского правительства как такового. Это успех самой России – этого огромного резервуара живых экономических сил и нетронутых народных богатств, без участия которых в общем экономическом товарообмене культурного мира последний обойтись не может, как и наша родина не может обойтись без Европы»[128].

Попытка свое представление о России избавить от большевистского режима оказалась идейным тупиком. Нелегко радоваться действиям, которые, казалось бы, приближали Россию к Европе, в то время когда, по мнению русских европейцев, она, родина, отдалялась от них самих. Русский Берлин и русский Париж увидели в договоре более важное для себя – его духовную ценность для России, превосходящую политическую, работавшую на укрепление большевизма. По этому признаку и была проведена линия, отделившая признание страны Западом от временных успехов ее правительства. Заключить договор вовсе не значило начать сотрудничество с безденежным советским правительством:

«Красин недавно заявил, – читаем в той же статье во «Времени», – газетному интервьюеру: «мы вступили в эпоху признания Советской России со стороны международного капитализма». Это звучит крайне гордо. Тем не менее, это, конечно, не так. [...]Практика развития торговых сношений между Европой и Россией очень скоро докажет, что давать направление и указывать содержание экономических сделок будет не советское правительство, а капиталистический торговый и предпринимательский мир. Развитие этих торговых сношений зависит не столько от тех или иных правовых норм, сколько от платежеспособности и кредитоспособности Советского строя в России, а также от желания (курсив мой – А.Л.) и возможности кредитовать со стороны Германии. В настоящий момент все эти факторы не должны быть слишком высоко оценены. А поэтому практическое значение «победы» Советского правительства, в отличие от значения политического, представляемого договором, – временно должно остаться под сомнением»[129].

Итак, в русском Берлине сохранилась уверенность в нестабильности и не очень далеком конце большевизма. Сохранилась и надежда на экономическое и культурное давление Запада на Советскую Россию. Но, например, в «Голосе России» давление, еще недавно ассоциировавшееся с силой, понималось как твердое условие для развития страны:

«Ход событий показан, – читаем в передовой статье, – что большевизм черпает свои жизненные силы в войне, нужде и голоде. Особенно благоприятно повлияла на развитие большевизма в России ее оторванность от остального мира, политическая и экономическая блокада, которой ее подвергли.

[...]Конечно, настоящее исцеление придет лишь тогда, когда русский народ начнет снова работать, и это может случиться только лишь с помощью заграницы, в особенности Германии»[130].

Едва ли газета всерьез могла иметь в виду тесные хозяйственные контакты. Но открытость России уже сама по себе могла двигать ее вперед в освобождении от новоиспеченной власти. Эта позиция напоминает и едва ли не опирается на сделанное несколькими десятилетиями прежде наблюдение знаменитого историка С. Соловьева:

«Народы, живущие особняком[...], это народы наименее развитые [...]Самым сильным развитием отличаются народы, которые находятся друг с другом в постоянном общении...»[131].

Общение россиян с народами стран Европы – тот единственный плюс, который русские эмигранты видели в череде дипломатических побед советского режима. Большевикам, казалось в Берлине, станет лучше после заключения торговых договоров. Но когда окрепнут межгосударственные контакты, улучшится и положение русского народа, у него появится возможность объективно посмотреть на свою власть. Да и большевики, развивая деловые отношения с Европой, возможно, также будут вынуждены признать свой крах и уйти или расстаться со своей идеологией.

Главным следствием торгового договора с Германией в информационном ландшафте русского Берлина стало то, что в газетах появился новый основополагающий образ – Россия вне идеологического ореола, ее народ, территория, то есть то, что до разгрома армии Врангеля было принято противопоставлять Советской России. Никакие прежние успехи большевиков эмигранты не связывали с возможной пользой для страны, еще недавнее отношение к советской власти в России выражалось в распространенном анекдоте:

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31