1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Вот безумная гордыня или дикое варварство. Не за них ли мы и наказаны? Но, оставляя в стороне вопрос о вине и казни, надо признать, что само ощущение правильно. Мы ли глухи, европейцы ли немы, но мы друг друга не слышим (курсив мой. – А.Л.).

[...]«У нас, русских, две родины: наша Русь и Европа», – это он сказал. Но он же сказал и другое: «Верьте мне, все они (европейцы) ненавидят нас, русских, животною ненавистью и когда-нибудь бросятся на нас и съедят».

Достоевский еще ужасался и возмущался; мы теперь спокойны. Кое-чему научила нас агония четырехлетняя, – между прочим, спокойствию.

Волк ест ягненка. Разве это ужасно и возмутительно? Волк невинен. [...]Ведь все-таки волк о ягненке кое-что знает. А когда при столкновении двух космических тел, двух громад вещества бездушного, одна разрушает и поглощает другую, но они ничего друг о друге не знают.

Так сейчас о России ничего не знает Европа»[256].

На фоне идейной нечеткости, которую явно не сумела преодолеть в прессе «новая тактика», почти одновременно заявили о себе два крупных новых направления эмигрантской мысли – национал-большевизм (в историю он вошел под названием «сменовеховство») и евразийство, тоже опиравшееся на крепнущее русское национальное чувство. Оба течения зародились в 1919–1920 гг. Значение для эмиграции они обрели лишь во второй половине 1921 г., когда накал помощи голодающим в прессе пошел на убыль, а восприятие европейской жизни русскими гостями Берлина как чужеродной стало нормой.

«В наш кинематографический век, – справедливо отмечала социалистическая газета «Justice», – одно событие быстро сменяет другое, занимает внимание публики на короткий срок и затем дает место чему-нибудь столь же или менее значительному... Несколько недель тому назад только и слышно было, что о голоде в России. С тех пор вопрос о нашей безработице, а ныне безумное отношение «Die-Hards» (группы консерваторов) к ирландским переговорам отодвинули эту трагедию на задний план... Кому теперь дело до миллионов голодающих или угрожаемых голодом в России? Боюсь, что немногим»[257].

Период актуальности «новой тактики» в Берлине завершился вместе с кампанией помощи голодающим. Два новых обсуждаемых течения не были связаны с конкретными действиями, их объединяла национальная идея. «Новейшая тактика» обоих направлений мысли состояла в еще более мягких действиях эмиграции по отношению к Советской России – не в борьбе с революцией, а в ее преодолении. Это главное, что политически сроднило евразийство и сменовеховство.

Единство настроения нередко давало повод современникам, а позднее – историкам, ставить оба течения близко друг к другу и в идейном отношении. Г.В. Жирков справедливо называет подобный подход «явно несколько примитивным»[258], если рассматривать суть обоих явлений. Они действительно далеки по концептуальной канве, но именно общее настроение, выразившееся в благожелательном отношении к стране Советов, вывело их на гребень интересов эмиграции.

Полемика в берлинской прессе о сменовеховстве и евразийстве оказала серьезное влияние на расстановку информационных сил эмиграции в Берлине. Обе идеи обсуждались очень активно. Русская зарубежная пресса преподнесла евразийство и сменовеховство своим аудиториям заведомо упрощенными. Жесткие идеологические акценты были расставлены еще до того, как читатель успел познакомиться с текстами обоих сборников. Находись русскоязычная берлинская эмиграция в это время в более тесном контакте с мюнхенскими националистами, она возможно, в ином свете восприняла бы эти две новые идеи, базировавшиеся на национальном чувстве.

в начало

Глава шестая

«КРУГОВАЯ ПОРУКА РЕМЕСЛА»

В иерархии популярных идей, стратегий, тактик эмиграции, выстроенной по принципу интереса к ним берлинских газет, евразийство и сменовеховство заняли бы места после «новой тактики». Их активное обсуждение началось после закрытия Комитета помощи голодающим. Однако к моменту обоснования П.Н. Милюковым «новой тактики» в декабре 1920 г.[259] в европейских политических кругах эмиграции сменовеховство и евразийство уже были известны. Они, как и «новая тактика», по своему существу были реакцией на эмигрантскую депрессию начала 1920-х гг., и у них много общего. Даже П.Н. Милюков отмечал, что у сменовеховцев «есть что-то от меня»[260].

В этой фразе любопытно стремление подчеркнуть старшинство «новой тактики» – самой ранней из трех концепций. Позднее современники в самом деле ее воспринимали так. Однако до начала кампании помощи голодающим, в июле 1921 г., П.Б. Струве все три идеи справедливо рассматривал как равновеликие попытки «внутренне, идеологически преодолеть социальный и государственный кризис, переживаемый Россией»[261]. И сравнение их между собой также выглядело обоснованным.

«...Идеология «Последних новостей» (то есть «новая тактика» – А.Л.), – писал он, – есть идеология чистейшей интеллигентской реставрации – полный идейный pendant к той soi-disant «монархической» идеологии, которая пишущего эти строки трактует как подозрительного социалиста. И это интеллигентское, и это «монархическое» реставраторство по своему идейному существу совершенно неинтересное»[262].

Наиболее же интересной идеей П.Б. Струве, один из авторов «Вех» 1909 г., назвал национал-большевизм, который вошел в историю под названием «сменовеховство». Уже в конце 1921 г. и особенно в 1922 г. в результате массированной информационной кампании это течение общественным мнением было признано пробольшевистским. С тех пор началась полноценная политическая жизнь сменовеховства, невозможная без ярлыков и нарочитого схематизма. Идея получила широкое распространение, и она, как «всякая общепризнанная условность - бессмыслица»[263]. Продукт политической пропаганды сменовеховства был спустя всего 5 лет так далек от исходных идей этого течения, что его отделяли от самого сменовеховства термином «европейское сменовеховство». Н.В. Устрялов[264] в 1926 г. писал:

«Слывя «сменовеховцем», я в действительности ближе к евразийству, нежели к недоброй памяти европейскому сменовеховству»[265].

Наиболее объективные и независимые оценки сути сменовеховства, а не его политического цвета или оттенка, прозвучали до июля 1921 г., когда в Праге вышел нашумевший сборник «Смена вех», но после того, как оформилась его идейная канва. П.Б. Струве, например, изложил в берлинской прессе концепцию сменовеховства более четко, чем это было возможно позднее:

«Не то национал-большевизм Устрялова. Это направление поднимает глубочайшие исторические проблемы, оно не есть реставрация дореволюционной интеллигентщины, оно родилось из русской неэмигрантской почвы, отражает какие-то внутренние борения, зачатые и рожденные в революции. [...]В своем письме, помеченном 15 октября 1920 г., Устрялов писал мне: «Руководствуясь обстановкой, после бегства из красного Иркутска, я занял здесь весьма одиозную для правых групп позицию «национал-большевизма» (использование большевизма в национальных целях - кажется, в современной Германии такая точка зрения тоже высказывается некоторыми[266]). Мне представляется, что путь нашей революции мог бы привести к преодолению большевизма эволюционно и изнутри.

[...]«Национал-большевизм» опирается на две основные посылки:

1.         Несмотря на интернационалистическую и коммунистическую идеологию вождей большевизма, большевистская власть осуществляет какое-то национальное призвание. «Сама история нудит интернационалистов осуществлять национальные задачи страны». (Устрялов, стр. 13). Осуществление национальной задачи Устрялов видел в борьбе большевистской власти с Польшей и вообще во внешней политике большевиков, которая представлялась ему собиранием и восстановлением разрушенной революцией единой России.

2.         Вооруженная борьба с советской властью при том или ином участии иностранцев, даже в случае ее победы, будет куплена ценою жертв, губительных для страны.

[...]Национал-большевики в лице Устрялова полагают, что большевизм осуществляет национальное призвание наперекор собственной антинациональной идеологии»[267].

П.Б. Струве не случайно говорит о концепции лишь одного из авторов «Смены вех». Отличительной чертой всех трех новых направлений (сменовеховства, евразийства, «новой тактики») была размытость их программ. Авторы сборника, например, «Смены вех» (Ю.В. Ключников, Н.В. Устрялов, С.С. Лукьянов, А.В. Бобрищев-Пушкин, С.С. Чахотин, Ю.Н. Потехин) во введении к нему заявили, что не являются в полной мере единомышленниками. Г.П. Струве отмечает, что их объединяла не одна концепция, а лишь единое настроение, «которое и получило свое обозначение в кличке «сменовеховство»[268]. И если в случае «Смены вех» можно увидеть желание их авторов остаться в русле традиций «Вех» 1909 года, то «новая тактика», закрепленная за образом одного человека и, казалось бы, менее всего предрасположенная к непоследовательности, тоже отличалась размытостью программных формулировок. Лояльность к советской власти была политической основой главных эмигрантских настроений, зародившихся в 1921–1922 гг. Противоречия в деталях, нечеткость во многих даже принципиальных делах только подчеркивали то самое существенное, вокруг чего шла полемика.

Другой знаменитый эмигрантский сборник[269] «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев» также признавал многочисленные разногласия между авторами и не выдвигал ясной концепции. Подобный стиль вызывал иронию у оппонентов всех трех течений, и критике все больше подвергалась именно форма подачи мыслей, их происхождение, нежели существо. Стали знаменитыми слова Н.Н. Чебышёва[270] о евразийстве, которое «подрумянилось на маргарине дешевых столовых, вынашивалось в приемных в ожидании виз, загоралось после спора с консьержками, взошло на малой грамотности, на незнании России теми, кого революция и бешенство застали подростками»[271]. Реплики такой тональности не были редкостью спустя четыре года после издания знаменитого сборника, когда и на евразийцах уже стояло клеймо агентов ГПУ.

В оперативных рецензиях на «Исход к Востоку» русскоязычная германская пресса называла группу «евразийцев» представителями одного из «наиболее интересных течений русского неонационализма»[272]. Авторы «Исхода к Востоку», в отличие от сменовеховцев, не считали своей программной целью «преодоление большевизма». К этой же проблеме они подошли со стороны инородности европейской среды для русского человека, то есть второй по актуальности темы для беженцев из России.

«Русские люди, – писалось в сборнике, – и люди народов «Российского мира» не суть ни европейцы, ни азиаты. Сливаясь с родною и окружающей нас стихией, мы не стыдимся признать себя евроазиатами».

«...Во всей книге, – отмечала газета «Руль», – чувствуется биение живой, пробуждающейся национальной мысли, которая теперь загорается повсюду – и в придавленной рабской России, и в чуждо холодной Европе. [...]Кн. Н.С. Трубецкой снова возвращается к вопросу о вреде европеизации для всех не романо-германских народов и устанавливает различие между ложным и истинным национализмом. К первому относятся такие явления, как подражательные тенденции, стремление к европеизации, воинствующий шовинизм, культурный консерватизм[273].

Всеми этими признаками характеризовался русский национализм в прошлом. Истинный национализм должен, с одной стороны, рассматривать самобытную национальную культуру как высшую и единственную цель, а с другой – быть терпимым и миролюбивым, не навязывать никому своей культуры, но, наоборот, заимствовать у соседей все то лучшее и ценное, что может быть органически усвоено народом»[274].

Так была представлена русскоязычным читателям Берлина одна из стратегических тем евразийцев. В этом изложении (точном, хотя и не лишенном редакционного субъективизма) она представляет интерес, поскольку делает наглядным генезис идей евразийства как течения, его близость к популярным в те годы в Европе другим концепциям сосуществования наций или, выражаясь языком тех лет, – национализма[275].

Понимание «Рулем» национализма сменовеховцев почти дословно совпадает со словами германского историка Рудольфа фон Делиуса, посвятившего в первые два десятилетия XX века многие книги вопросу национальной самобытности Германии:

«Чем более ясной становится нам наша национальная сущность, тем более справедливыми мы должны быть по отношению к другим нациям. В каждом чужом народе нам следовало бы попытаться понять его самое сокровенное. Это «самое сокровенное» народа делают явным гениальные люди. [...]Мы должны это взять и принять там, где мы считаем нужным. Только так мы сможем оставаться духовно богатыми долгое время».

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31