1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

Столица Германии в те годы, как известно, была местом, где весьма отчетливо пересекались мировые финансовые и политические интересы. Не секрет, что влияние большевиков в Берлине было также высоко. Подкрепленный финансами политический интерес к газетам никто исключить не мог, да и убедительных документов о финансовой поддержке тех или иных газет не опубликовано до сих пор. Об этом остается только догадываться, распознавая в намеках газет, вероятно, правдивые сообщения. Говорить с уверенностью о том, до какой степени контролировались газеты того периода, всерьез не взялись бы, наверное, и современники Берлина тех лет. Однако ясно, что газеты находились в сильной политической зависимости, но обладали и определенной самостоятельностью от своих издателей, то есть имели известную свободу в обсуждении главных для себя вопросов: когда будет свергнут большевизм и когда появится возможность вернуться на родину?

«Голос России», например, в первом номере, как и следовало ожидать, декларировал свою политическую цель: борьба с большевизмом[11]. Как только большевизм в России будет свергнут, газета обещала немедленно перенести место своего издания на родину, а в Берлине оставить лишь филиал. «Голос России» был напечатан на бумаге так называемого «берлинского» формата, чуть большего, чем привычный АЗ, и меньшего, чем А2. Редакция извинялась за нетрадиционный для России формат, обещала при первой возможности восстановить в русском издании российскую традицию. Всю свою дальнейшую историю газета стремилась следовать этому обещанию. Однако постоянные финансовые затруднения вынуждали газету выходить привычным для Берлина форматом: нетрадиционная форма требовала дополнительных денег. Даже в этой детали проявилась необходимость приспосабливаться к новым условиям.

Строки о сохранении привычного для россиян формата газет писались в 1919 г. Безусловно, редакция выражала мнение своих потенциальных читателей. Реальность возврата домой была тогда высока. Психологических препятствий, которые будут активно обсуждаться в той же прессе годом-двумя позднее, тогда не существовало. Все верили, что рано или поздно вернутся домой. Задача же момента состояла в том, чтобы максимально приблизить нынешний быт к домашним, российским, условиям.

Попытаемся представить себе невозможное. Допустим, политические условия в России оказались в 1919 г. благоприятными для массового возвращения эмигрантов. Смогла бы вместе с ними вернуться на родину газета?

В отличие от самих эмигрантов у газет не было собственно российской предыстории. И хотя они создавались для русских эмигрантов и писались на русском языке, опирались во многом на российские традиции, им с самого начала предстояло завоевывать свое место на информационном рынке Германии. Это подтверждается многими фактами, например, тем, что у русских газет не было собственных источников информации в России. Даже официальные советские газеты поступали не систематически. Приходилось публиковать информацию из «Таймс», французских, германских, русскоязычных французских изданий, перепечатывать их перепечатки из советского официоза. Точно по Георгию Иванову: «Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья»[12].

Во многом поэтому на информационном рынке в те годы бытовало огромное количество недостоверных, отрывочных и просто провокационных новостей. Они образовывали причудливую смесь, где дезинформацию от небрежности и «зеркальной неразберихи» отличить почти нельзя. Из этой смеси можно было вылепить любую идеологическую фигуру. Например, газета «Призыв», открыто симпатизировавшая Деникину и Колчаку, в 1919 г. публикует сообщение, характерное для информационного потока тех лет:

«Гельсингфорский[13] корреспондент агентства Вольфа[14] приводит (нелепое сообщение газеты «Wabama» (?) (прим. ред.: «Waba Maa» – эстонская газета, издающаяся в Ревеле[15]), полученное якобы издостоверных источников о том, что генерал Деникин смещен со своего поста. Главнокомандующим вместо него будто бы назначен генерал барон Врангель».

Информация подобного происхождения была нередко единственным вариантом новостей из России. Отказаться да него любому изданию было невозможно. На основании такой сумятицы волей-неволей составлялось представление берлинских эмигрантов о происходящем на родине.

Газета «Руль» в конце 1920 г. писала: «Агентство Вольфа сообщает: «Echo De Paris публикует составленное на основании телеграммы из Риги сообщение из Женевы, будто в Ковно[16] прибывают все новые отряды германских солдат. В двухнедельный срок численность германских войск в Ковно достигает 40000. Известие это с начала до конца вымышлено»[17].

Необходимость опираться на заведомо недостоверную информацию была порой настолько очевидной, что это обстоятельство учитывалось. В течение всего нескольких месяцев в берлинской печати выработалась традиция. На­пример, оправдывая необходимость амнистии, «Руль» в №4 опубликовал выдержку из советской «Красной Газеты» от 9 октября 1919г.:

«При проверке (тюрем – А.Л.) выяснилось, что в тюрьме подавляющее большинство «случайные преступники, ранее ни в чем не замененные»[18].

Журналист, подписавшийся псевдонимом Степной, Сделал из этого вывод, что изголодавшиеся русские в большинстве случаев сами стремились в тюрьму, поскольку условия содержания там лучше. Поэтому большевики решили избавиться от бессмысленной нагрузки. Таким образом, выстраивается предположение, соответствовавшее представлению большинства читателей о Советской России: в тюрьме там живется лучше, чем на воле. Между тем наиболее вероятный вариант необходимости очищения переполненных помещений тюрем в расчет не берется.

«Живя здесь, в культурных условиях, – продолжает Степной, как бы оправдывая некоторую несостоятельность описанного, – невозможно себе конкретно представить, что очевидно жизнь стала столь невыносимой, что люди пускаются на самые потрясающие ухищрения, чтобы избежать непобедимых трудностей.

Но что это доказывает? Ответ напрашивается сам собой и часто повторяется: люди дошли до последней степени отчаяния, утратили всякую силу сопротивляемости, не имеют энергии противостоять давлению большевистской власти и окончательно ей подчинились»[19].

На что рассчитана подобная публикация? Каждый может решить это для себя: или то, что Добровольческая армия вот-вот освободит деморализованное население, или то, что население дошло до предела отчаяния и не сопротивляется, а потому до сих пор не пало правительство большевиков. Очевидно одно: автор построил комментарий, не только опираясь на заведомо неверный факт из России, но и аргументируя его другим обстоятельством: незнанием России. На этом незнании, сконструированном из слухов, недомолвок, нередко строилось общее представление о России. В газетах же требовались факты, которые вписывались бы в подобное представление. В результате выходила та «правдивая» картина, какую ждали и были готовы обсуждать читатели - жители Берлина. Эти факты потом осмысливались в передовых статьях. Материалом для анализа становились невольно, но все же тенденциозно подобранные данные. Нередко доходило до того, что реальным поводом для передовой были не сами факты, а форма их подачи. Берлинская читательская аудитория постепенно становилась заложницей «испорченного телефона».

Участие иностранного капитала в русских газетах в Берлине предполагало неплохое знакомство редакторов с германским рынком, усвоение некоторых его традиций.

В период берлинских общественных катаклизмов, связанных обычно со всеобщими забастовками, газете «Время» приходилось печатать рядом с логотипом на немецком языке  «Wir sind keine Bolschewisten» («Мы не большевики»). Так устранялась возможная реакция немцев-обывателей на русскую прессу, которая в 1919 г. неизменно ассоциировалась с коммунистической пропагандой. На этой мысли базировалось большинство текстов, посвященных событиям в Германии. Материалы в газетах, как уже говорилось, были написаны под явным влиянием оценок и даже настроений германских газет, а значит, и специфическое национальных традиций. Вероятно, поэтому открытая полемика эмигрантских газет воспринималась как нечто Противоестественное.

«Во многих русских газетах, – пишет газета «Призыв», – с давних пор установился отвратительный обычай перебрасывания между собой взаимными колкостями, насмешками, придирками, а то и прямо-таки перебранкой»[20].

Подобная оценка могла возникнуть лишь на почве сопоставления германских и российских традиций. Такое нельзя, наверное, представить в прессе, издававшейся в России.

Случаев, характеризующих болезненное вхождение эмигрантской прессы в германский газетный рынок, немало. Потребовалось время, прежде чем русские газеты влились в этот информационный мир, а, следовательно, стали частью, пусть своеобразной и замкнутой, берлинской журналистики. Поэтому переезд на родину даже при идеальных для этих изданий политических условиях заставил бы измениться до неузнаваемости.

Появление на рынке новой общественно-политической газеты, тем более нескольких одновременно, – свидетельство численной устойчивости сообщества. Поэтому сам факт возникновения печатного органа для русских эмигрантов в каком-то смысле отрицательно отвечал на главный вопрос: когда все смогут вернуться на родину? Между тем газеты создавались именно для того, чтобы подогревать страсти на тему скорого конца власти большевиков. В этом состояло определенное противоречие. Правда, очевидным оно стало позднее:

«– Как я рада, что, наконец, встретилась с Вами, – говорила одна русская эмигрантка И. Гессену, к тому времени уже бывшему редактору газеты «Руль», разорившейся за полтора года до этого разговора.

[...] – За что же благодарить? Ведь мы вас упорно обманывали, со дня на день обещая уничтожение советской власти.

– Вот именно за это, оно-то и было так важно и нужно. Вы так умело и настойчиво поддерживали в нас светлую надежду, без которой было бы невозможно прожить эти страшные годы»[21].

Этот диалог состоялся через полтора десятка лет после 1919 г. Возможно, в конце второй половины 1920-х гг. природа постоянной надежды эмигрантов была такой, как ее описал в мемуарах И. Гессен, хотя и это, на наш взгляд, далеко не так. Однако проблески веры и даже уверенности в скором возвращении домой, которые видны на страницах подшивок возникших в 1919г. газет, искренни и неподдельны.

Это очевидно из публикаций, например, такого рода:

«Ленин и новый председатель исполнительного комитета Калинин выступали за возвращение к старым хозяйственным формам, за соглашение с интеллигенцией и представителями капитала [...] Руководители «чрезвычайки» Дзержинский, Петерс, опираясь на латышских вождей, требуют усиления террора внутри страны и напряжения всех сил для продолжения борьбы с внешними врагами.

Какая бы партия ни победила, большевизм больше не спасти от падения»[22].

Надежда просматривалась везде, даже, казалось бы, в самых незначительных сообщениях типа:

«На станции «Шарапова Охота», – писала, например, газета «Голос России»,- на суконной фабрике Хитарева с 13–14 гг. по 1919 г. производительность снизилась на 52–54%»[23] .

Такие картины из-за границы смотрелись как фрагменты, по выражению той же газеты, Дантова ада, который, конечно, вот-вот закончится.

Сравнение происходящего в России с адом Данте, кстати, типично для прессы 1919 г. Помимо невообразимых ужасов, в нем (этом сравнении) содержится ощущение потусторонности недоступной России, некоторого непонимания происходящего там. Советская Россия, в представлении ранних эмигрантских газет, – то, куда дано попасть при жизни, отказавшись от надежды, лишь избранным смертным. Чтобы там оказаться, надо переступить через себя. Надежда – слишком значимое для эмигрантов понятие, чтобы использовать его не по назначению. Дантов ад – иллюстрация представления изгнанников из России о своей родине.

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31