1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31

«Наивный: Что такое собственно большевизм? Циник: Большевизм это обезьяна, утащившая у своего хозяина пистолет»[132].

Имидж России с выходом на международную арену в русском Берлине изменился. Эмигранты вслед за переменой общественного мнения в Западной Европе стремились разделить образ России на два (резко негативный советский и позитивный народный), один из которых приемлем и допускает восстановление связей со страной. Но и гуманитарные контакты эмиграции с Россией в новых международных условиях едва ли были возможны без тесного сотрудничества с большевиками. Воссоединение эмиграции со своим народом, хотя бы духовное, не имело в тот период путей в обход коммунистического «чистилища». И тут расщепленный образ родины вновь сливался в единый и ненавистный.

Доминировавшие в настроениях тех месяцев смятение, желание совместить несовместимое сжато выразились в некоторых жанровых элементах эпического характера, которые после Кронштадтского восстания часто сопутствовали изображению России большевистской. Значение ярких образов было часто даже важнее многих умозрительных, объемных и запутанных рассуждений. Превалировало образное восприятие России, иногда им она и мыслилась.

Описывая, например, расстрел делегации 14 рабочих, пожелавших попасть в начале Кронштадтского мятежа на прием к Ленину, газета «Время» сообщала:

«Когда делегаты явились в Кремль на прием к Ленину и проходили по двору, с крыши была брошена бомба и взрывом ее вся делегация была убита. Большевики оповестили, что на Ленина было произведено покушение; на самом же деле бомба была брошена чекистами, чтобы уничтожить рабочих. Впрочем, это «покушение на Ленина» советской печатью замалчивалось»[133].

Какая была необходимость расстреливать делегацию таким образом? Для чего надо было делать все это на территории Кремля? С какого здания сброшена бомба? Отчего бомба, а не просто граната? Каким образом, в конце концов, советская печать замалчивала то, о чем согласно тексту открыто сообщили большевики? На эти вопросы, как и в какой-нибудь сказке, отвечать нет необходимости: все подчинено законам жанра. Сюжет сказки – это игра фантазии, вымысел, но не лишенный связи с действительностью, которая определяет идейное содержание. В рассматриваемой публикации отступление от классических правил сказки в том, что «сказочник» не подает, а читатель заведомо не воспринимает предлагаемый сюжет как вымысел. Эта индивидуально-жанровая особенность дополняется признанием всеми: и журналистами, и читателями, что о происходящем на родине эмиграция знает крайне мало.

Действительность (и заменяющее в Берлине представление о ней) давала, как известно, достаточно сюжетов для фантазий на тему повсеместного уничтожения людей. Деталям осуществления в России расстрелов «в обычном порядке» посвятила в те же дни необычный материал ежедневная русская газета «Руль». Факты корреспонденту газеты предоставило некое «лицо», освободившееся 15 февраля из Бутырской тюрьмы в Москве:

«Расстрелы в тюрьме не практикуются. Расстреливают в помещении ВЧК таким образом: по средам и субботам около 8 часов вечера в Бутырскую тюрьму являются представители че-ка за лицами, подлежащими расстрелу «в обычном порядке». На автомобилях их везут с пещами «в город», причем привозят в ВЧК. Там им приказывают раздеваться до рубашки, затем заставляют их бегать по двору комиссии[134], пока они не утомятся. В это время тут же во дворе с большим шумом работают несколько грузовых автомобилей. Затем утомленных отправляют в погреб, где их выстрелом из револьверов в затылок убивает латыш Мага. Последний известен своей деятельностью на Лубянке москвичам уже долгое время. Говорят, что на его совести может не менее 12000 расстрелянных»[135].

Дело, которое той же газетой чуть ли не в каждом номере называется необходимым для нормальной работы большевистского механизма, тут персонифицировано в загадочном в своем профессионализме и жестокости человеке. На его совести в масштабе «чрезвычайки» расстрелянных, заметим, не так много. Если были бы названы миллионы жертв, то читатель мог засомневаться: один человек столько убить не может. Весь образ в этом случае рисковал дать трещину.

Появись материал о воплощающем ВЧК латыше Маге в любом другом контексте и в другой газете, та же газета «Руль» сочла бы эту статистику даже большевистской пропагандой: цена господства ВЧК в России всего 12 тыс. человек? При всей массовости расстрелов в России газета рисует единый для всех «обряд», вводит конкретный персонаж, обобщенно отражающий действительность в виде чувственно-конкретной персонификации[136].

Тема жестокости советских властей была по понятным причинам одной из доминирующих на страницах берлинской печати 1920-х гг. Информационные сообщения с описаниями массовых расстрелов кочевали из газеты в газету, при этом менялось не только географическое положение центров исполнения большевистских приговоров, но и заведенные в них порядки. Через несколько месяцев после публикации материала о Бутырской тюрьме «Голос России» со ссылкой на газету «Эхо», выходившую в г. Ковно[137], сообщал о тайном «лобном месте» на Сретенке:

«На Сретенке устроена специальная бойня, оборудованная по всем правилам искусства. Бойня задрапирована серым солдатским сукном, чтобы не так раздавался гул выстрелов. В одном конце подвала стоит вправленная в станок винтовка, направленная дулом в мишень, куда должна приходиться голова убиваемого. Если преступник ниже определенного возраста [138] и голова его не приходится на мишень, ему любезно подставляют три прислуживающие китайца ступеньку под ноги, и не успевает несчастный оглянуться, как пуля дробит ему голову. Китайцы тут же волокут труп для рубки, а к мишени вызывается следующий по списку из убиваемой партии»[139].

Примечательно, что при тех же действующих лицах и аналогичном композиционном оформлении не назван исполнитель расстрелов. Его помощники – китайцы, а не латыши, что вполне понятно, когда первоисточником выступила прибалтийская газета. Но в обоих случаях палач взят из инородной среды, и его образ максимально отдален от русского народа[140].

Нестабильность правового положения эмигрантов, учащение призывов к возврату на родину усиливали поводы для негативной мифологизации не только России, но и своего возможного положения в ней. Однако делалось это не примитивно, не в лоб. Благодаря образу, внешне не слишком бросающемуся в глаза, можно добиться большего, чем с помощью преувеличений, нагнетания красок и фактов. Почему жестокий Троцкий выглядит в письме из России совсем иначе, чем это могло быть в чисто эмигрантской статье? Поезд Троцкого, ставший легендой на фронтах по обе стороны, в послевоенное время описывался в Берлине так:

«Когда проезжает поезд Троцкого, то мы все идем любоваться на состав поезда. Поезд блестит. Все чисто и изящно. В воздухе пахнет вкусным жареным. Вагон-салон царский для «самого», позади вагона походная канцелярия, далее спальные вагоны для личного состава и, наконец, самый замечательный вагон... вагон для коровы. Корова состоит при самом Троцком, который изволит пить только парное молоко. Когда некоторые коммунисты обратили внимание «Коммунистического Величества» на неудобство возить с собою корову, Троцкий ответил: «Я работаю не покладая рук, мне необходимо есть и пить только все свежее». Так и остался Троцкий с коровой, а блюстители коммунистического благолепия – с носом»[141].

Речь здесь идет о довольно скромных запросах. Парное молоко - это вовсе не атрибут роскоши и даже не признак утонченности запросов «самого». Сведения о полуголодном состоянии России пересеклись здесь с представлением о пределе комфортности жизни властей в отсталой, как и тогда считали, стране. Лишенный резких красок, спокойный образ должен был произвести на читателя эмоционально более сильное впечатление, чем даже правдивое сообщение о том, что в состав поезда входил огромный гараж, включавший в себя несколько оснащенных пулеметами автомобилей, цистерну бензина, баню, библиотеку, типографию, телеграфную станцию, вагоны с книгами, обмундированием и подарками для фронта[142]. В публикации заостреновнимание только на свежем молоке, поскольку непродовольственная роскошь не так актуальна: все и без того знали об огромных возможностях Предреввоенсовета. Не удивило бы и то, что поезд, оснащенный сотней-двумя хороших бойцов[143], содержал не корову, но целую ферму. Сложное хозяйство с трудом приобрело бы силу острого образа. Для прояснения отношения к власти газета создала (это, конечно, не значит: выдумала) доходчивый и одновременно карикатурно-контрастный образ по сравнению с жизнью простых людей.

Карикатурность хотя и составляет «изюминку» сюжета (отдельный вагон для коровы), но не является определяющей. В основе же информация, похожая на правду: поезд Троцкого в 20-е годы был воплощением баснословной любви «Коммунистического Величества» к всевозможным удобствам.

Чуть больше внешней остроты, и получился бы фельетон для большевистского «Нового мира». Полемика с использованием образов вошла с тех пор в практику.

«Кремль окружен пушками, китайцами и не только китайцами; Кремль окружен зулусами и готтентотами, белыми флагами и проч. Каждый день утром и вечером стреляют из пушек, а в промежутках из ружей. Продовольствия никому не выдают, – очевидно, пришли к убеждению, что лучше всего совсем ничего не выдавать»[144].

Достаточно только композиционной и редакторской переработки этого фельетона из большевистской газеты, чтобы он воспринимался всерьез читателями русского Берлина.

Через день после выхода процитированного «Письма из Москвы» газета «Руль» так и поступила. Полемизируя с «Новым миром» по поводу политических перемен в России в связи с введением нэпа, автор передовой статьи использовал и интонацию, и аргумент противника, повернув все против него:

«Г. Милютин заявил, что советская экономическая политика проводилась хотя и медленно, но весьма настойчиво и с большим успехом. [...]Но именно в эту минуту наступил полный крах, как у того цыгана, который приучал свою лошадь обходиться без пищи, но она околела именно в ту минуту, когда уже совсем было привыкла»[145].

Эмигрантские издания всех направлений не случайно именно в послекронштадтский период стали часто использовать иронию по отношению к газетным статьям о жизни в России. Эпизоды из жизни на родине, при описании которых использовались свойственные эпическим формам повествования преувеличения или искажения, время от времени возникали в публикациях берлинских русскоязычных изданий. Это соответствовало общим настроениям русской эмиграции Берлина:

«Все, кто не впал в летаргию, – писал в газете «Время» Александр Дроздов, – вынули из карманов лупы и пристально разглядывают российские язвы – кто брезгливо, кто смакуя, кто равнодушно, как медик или судебный консультант. Иные говорят: «ужас!» другие: «пустяки, чепуха...»[146].

Творческие поиски писателей нередко принимали ту же жанровую (в элементах) форму осмысления происходящего.

«Помню, еще в медовые месяцы большевизма, – читаем в той же статье, – мой хороший друг, беллетрист, по вечерам запирал двери своего кабинета, где со стен смотрели на него портреты литературных великанов, нынешних и почивших, а с полок – корешки любовно собранных книг, зажигал лампу под раскидистым абажуром, раскрывал тетрадь и писал рассказы о влюбленных девушках, об издерганных суетою жизни, тоскующих актрисах, о поэтах, живущих в лунных мансардах, о том, как играет в воде мед апрельского месяца. Удивительно ли, что в России сейчас любимейшее зрелище – балет, сказка чарует, в сказке легче забыть о горьких голодных буднях.

Мне кажется – если тепло, по-человечески, интимно подойти к товарищу Луначарскому, взять его за пуговицу жилета и душевно, хорошо поговорить, то он сознается, что его крикливый политический оптимизм – это те же рассказы о любви и влюбленности, тот же далекий от жизни балет, кокаин для души»[147].

Россия не только рисуется средствами сказки, но и понимается по законам этого жанра. Без них реальность растворяется в настроении (скорее эмигрантском, чем чисто российском), описанном в заголовке процитированной статьи: «Без завтрашнего дня». Знаменитые писатели молчали весь период эмиграции, предшествовавший 1921 г. Многие не вели даже дневников. Единственная запись, которую сделал Бунин после продолжительного перерыва, относилась к началу восстания в Кронштадте.

«Почему это так? – спрашивал со своих страниц «Голос России». – Русское изгойство насчитывает в своих рядах не один десяток лучших служителей пера, среди коих такие имена, как Бунин, Куприн в Париже, в Берлине Саша Черный и др.

Казалось бы, сколько нового, интересного могли дать они, работая «из прекрасного далека», вне рамок губительной для всякого творчества Цензуры. И разве русская революция с ее взлетами и падениями, двуликая и загадочная, как душа русского народа, вмещающая в себе ужасы Смердяковщины и тихую веру Алеши Карамазова, несущая с собою грех и покаяние, разбой и подвиг – не благодатная ли это тема в руках талантливого и смелого художника. Но русский писатель намеренно уходит от этой безусловно волнующей его темы. Уходит либо в художественное Небытие (молчание Бунина), либо в детский журнал (примечательное явление – «Зеленая палочка», вместившая на страницах своих от молодого Дроздова до маститого Куприна), стараясь найти успокоение от треволнений жуткой действительностью в атмосфере детской – этой общей колыбели будущей России»[148].

Одним из значимых отголосков кризиса литературы стали газетные полусказочные символы России. Они превратились в форму массового осмысления российской действительности.

Иногда противоречивый, а порой отрывочный образ России на страницах газет развивался параллельно вектору политических сил эмиграции. По тому, как освещалась эта тема в газете, можно было судить не только об ее общей позиции, но и об отношениях с другими изданиями. После вспышки восстания в Кронштадте малоизвестные символические происшествия в России могли подтвердить то, что не принято обсуждать публично в газетах. Например, поведение своего народа, не поддержавшего, казалось, очень нужное восстание, объясняли так:

«По сообщению «Труда» (ном. 21), группа коммунисток-рабочих третьей государственной табачной фабрики преподнесла советской власти в Петрограде 30 патронов и саблю с подписью: «Для головы генерала Козловского и К°»[149].

Информация дается не как очередная выдумка большевиков, и на этом примере можно проиллюстрировать специфическое восприятие России. Насколько возможно, агрессивный поступок не связан с образом русского народа. Акцент сделан на том, что подарок преподнесен именно женщинами, причем женщинами особой категории людей – коммунистками. Информационные сообщения подавались в соответствии с принятыми представлениями о России, согласно которым народ и советское государство – «две вещи несовместные».

Загадочность некоторых событий давала политическим силам в эмиграции поводы задуматься над верностью решения назревших проблем. Поиск самих идей нередко выражался в символах и лишь затем становился фактом политической жизни Берлина. Такую судьбу обрела, например, информация агентства «Вольф» о массовом самоубийстве в Тамбовской губернии:

1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 | 23 | 24 | 25 | 26 | 27 | 28 | 29 | 30 | 31